с умным хлопотно с дураком плохо надо что то среднее да где же его взять
Булат Окуджава как антисоветчик
Каждый пишет, как он дышит.
Булат Окуджава
Совесть, Благородство и Достоинство — вот оно святое наше воинство.
Булат Окуджава
В совковом литературоведении многие годы лепили фейковый образ поэта и композитора Булата Окуджавы как барда, сочиняющего милые песни для исполнения у комсомольских костров. Не случайно первые произведения пришедшего с войны молодого человека печатали в «Бойце РККА» («Ленинском знамени»), «Молодом ленинце» и называли гимнами фестивалей авторской песни.
В начале 60-х Булат Окуджава был одним из самых популярных советских бардов. Его песни «На Тверском бульваре», «Сентиментальный марш» и другие запомнились и полюбились слушателям. Всего в репертуаре Булата Окуджавы более 200 песен. Первый официально разрешенный концерт Окуджавы состоялся в Харькове в 1961 году. После этого поэт и певец начал гастролировать по городам СССР. Исполнитель стал ярким и одним из первых представителей русской авторской песни. Не без оснований Владимир Высоцкий, Александр Галич и Юрий Визбор называли Окуджаву своим духовным учителем.
Да, это правда, что Булат Окуджава писал песни не только песни к кинокартинам «Соломенная шляпка», «Звезда пленительного счастья», «Ключ без права передачи», «Покровские ворота», «Белое солнце пустыни» (всего к 80 советским фильмам) и что ему покровительствовали некоторые партбонзы.
Окуджава пробовал себя и в качестве киносценариста. С его участием создавался сценарий к фильму «Верность», режиссером и вторым сценаристом которого стал Петр Тодоровский. Фильм получил главный приз II Всесоюзного кинофестиваля, а также премию Венецианского фестиваля в номинации «За лучший дебют». В середине 60-х Окуджава участвовал также в создании сценариев к картине «Женя, Женечка и «Катюша» и не поставленному фильму об Александре Пушкине. Всё это вы прочтете во всех посмертных биографиях Булата Шалвовича.
Но сегодня как-то не принято вспоминать, что в интервью «Новой Газете» Окуджава прямо констатировал сходство фашистского и сталинского режимов (Ю.Рост, Война Булата, Новая газета.— 05.05.2005). Что еще в октябре 1993 года он подписал «письмо 42» с требованием запрета «коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений», в также резко осуждал войну России в Чечне.
Сегодня пришла пора вспомнить, что когда Гинзбурга судили второй раз и в Доме литераторов собрали писателей, перед которыми выступил председатель Мосгорсуда (его направили объяснить творческой общественности состав «преступления» диссидента и очередного «врага народа»), первым резким оппонентом посланцу советской фемиды стал Окуджава.
Или когда правозащитник Юлий Даниэль был лишен всех литературных заработков, Булат предложил ему печатать переводы с армянского под его, тогда уже известной, фамилией — Окуджава.
Или когда Юрия Карякина, опять же за инакомыслие, выгнали отовсюду, первым с вином и хлебом к нему пришел Булат.
Видимо, отнюдь не случайно один из первых вечеров памяти поэта прошел в московской шашлычной «Антисоветская».
Поскольку, в отличие от некоторых коллег по песенному цеху, Окуджава получил какое-никакое признание советских бонз и вообще антисоветчиком никогда не считался (это не вполне так, были и такие, кто его в этом прямо обвинял), вам вряд ли удастся найти сведения об антисоветских высказываниях и стихах поэта. Поэтому мне понадобились немалые усилия, дабы собрать его персональные высказывания и стихи на сей счет. Вот они, впервые собранные воедино в моей маленькой антологии творчества этого замечательного человека.
Я и раньше знал, что общество наше деградировало, но что до такой степени — не предполагал. Есть отдельные достойные сохранившиеся люди, но что они на громадную толпу. Не хочется ни торопиться, ни участвовать в различных процессах, происходящих в обществе. Хочется тихо, молча, смакуя, не озираясь, не надеясь, не рассчитывая…
Мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество и сами того не понимали. Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали… Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока всё это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна и разрушительна, и необыкновенно живуча…
Мы больны, у нас дикое, больное общество. Оно живет еще старыми стереотипами, старой структурой. Оно не может жить энергично, по-новому. Оно учится этому, привыкает. С болью, с кровью, с ужасом.
Мы семьдесят лет деградировали, дичали. Знаете, есть замечательный пример из Библии. Когда Моисей уводил евреев из египетского плена, он вел их сорок лет вместо пяти дней, чтобы вымерло поколение, которое было рабами, и чтобы появились люди, свободные от чувства рабства. А мы — не просто рабы, которые страдают от тягот, мы — профессиональные рабы, которые гордятся своим рабством…
Суворова прочитал с интересом. Мне трудно усомниться в том, что мы тоже готовились к захватническому маршу, просто нас опередили, и мы вынуждены были встать на защиту своей страны.
А если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела!
Шпионаж в России — явление не новое, но крайне своеобразное. Европейский шпион — это, если хотите, чиновник известного ведомства. Вот и всё. У нас же, кроме шпионов подомного типа, главную массу составляют шпионы по любительству, шпионы — бессребряники, совмещающие основную благородную службу с доносительством и слежкою. Шпионство у нас — не служба, а форма сущеcтвования, внушенная в детстве, и не людьми, а воздухом империи.
Я живу в ожидании краха,
Унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
Даже празднествам светлым не рад.
Всё кончается на полуслове
Раз, наверное, сорок на дню…
Я, рожденный в империи крови,
И своей-то уже не ценю.
***
Вы говорите про Ливан…
Да что уж тот Ливан, ей-богу!
Не дал бы Бог, чтобы Иван
На танке проложил дорогу.
Когда на танке он придет,
Кто знает, что ему приспичит,
Куда он дула наведет
И словно сдуру, что накличет…
Когда бы странником — пустяк,
Что за вопрос — когда б с любовью,
Пусть за деньгой — уж лучше так,
А не с буденными и с кровью.
Тем более, что в сих местах
С глухих столетий и поныне —
И мирный пламень на крестах,
И звон малиновый в пустыне.
Тем более, что на Святой
Земле всегда пребудут с нами
И Мандельштам, и Лев Толстой,
И Александр Сергеич сами.
***
Мне русские милы из давней прозы
И в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень, и смех, и слезы,
И горечь на устах.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
Неверие и раж…
Кто знал, что будет страшным пробужденье
И за окном — пейзаж?
Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть — всё скифы, скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
***
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Твои клешни сегодня безопасны —
опасен силуэт твой с низким лбом.
Я счета не веду былым потерям,
но, пусть в своем возмездьи и умерен,
я не прощаю, помня о былом.
***
Ничего, что поздняя поверка.
Всё, что заработал, то твое.
Жалко лишь, что родина померкла,
Что бы там ни пели про нее.
***
Дойдя до края озверения,
В минутной вспышке озарения,
Последний шанс у населения –
Спастись путем переселения.
***
Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак учить.
Скольких дураков в своей жизни я встретил,
мне давно пора уже орден получить.
Дураки обожают собираться в стаю,
впереди главный — во всей красе.
В детстве я думал, что однажды встану,
а дураков нету — улетели все!
Ах, детские сны мои, какая ошибка,
в каких облаках я по глупости витал!
У природы на устах коварная улыбка,
видимо, чего-то я не рассчитал.
А умный в одиночестве гуляет кругами,
он ценит одиночество превыше всего.
И его так просто взять голыми руками,
скоро их повыловят всех до одного.
Когда ж их всех повыловят, настанет эпоха,
которую не выдумать и не описать.
С умным — хлопотно, с дураком — плохо.
Нужно что-то среднее, да где ж его взять?
Дураком быть выгодно, да очень не хочется.
Умным очень хочется, да кончится битьем.
У природы на устах коварные пророчества.
Но может быть, когда-нибудь к среднему придем?
***
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Твои клешни сегодня безопасны —
опасен силуэт твой с низким лбом.
Я счета не веду былым потерям,
но, пусть в своем возмездьи и умерен,
я не прощаю, помня о былом.
***
А если что не так — не наше дело.
Как говорится, Родина велела.
Как просто быть ни в чем не виноватым,
Совсем простым солдатом, солдатом.
***
Нашему дикому обществу нужен тиран во главе?
Чем соблазнить обывателя? Тайна в его голове,
в этом сосуде, в извилинах, в недрах его вещества.
Скрыт за улыбкой умильною злобный портрет большинства.
К цели заветной и праведной узкая вьется тропа.
Общество, мир, население, публика, масса, толпа,
как они сосредоточенно (оторопь даже берет)
движутся, верят. и все-таки это еще не народ.
***
Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.
Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.
***
Хрипят призывом к схватке глотки,
могилам братским нет числа,
и вздернутые подбородки,
и меч в руке, и жажда зла.
Победных лозунгов круженье,
самодовольством застлан свет.
А может, надобно крушенье
чтоб не стошнило от побед?
Нам нужен шок, простой и верный,
удар по темечку лихой.
Иначе — запах ада скверный
плывет над нашей головой.
***
Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть — всё скифы, скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба.
И кажется, что русских больше нету,
а вместо них толпа.
***
Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги, и мир, и любовь, и покой.
А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —
гордится величьем! И все-таки слово «великое»
относится больше к размерам, чем к сути ее.
***
Жалко лишь, что родина померкла,
что бы там ни пели про нее.
ПИСЬМО К МАМЕ
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник, воля — за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он ведь за народ.
Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть.
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой — трехэтажный мат.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Чуть за Красноярском — твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
УБИЛИ МОЕГО ОТЦА
Убили моего отца
Ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца —
Зато как рана глубока!
Он не успел, не закричал,
Лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
Но рана та еще во мне.
Как эстафету прежних дней
Сквозь эти дни ее несу.
Наверно, и подохну с ней,
Как с трехлинейкой на весу.
А тот, что выстрелил в него,
Готовый заново пальнуть,
Он из подвала своего
Домой поехал отдохнуть.
И он вошел к себе домой
Пить водку и ласкать детей,
Он — соотечественник мой
И брат по племени людей.
И уж который год подряд,
Презревши боль былых утрат,
Друг друга братьями зовем
И с ним в обнимку мы живем.