какое классическое произведение переведено на русский язык фетом
Поиск
Какие произведения перевёл Фет на русский язык?
Оценка читателей
ПРОГОЛОСОВАЛО ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ: 1 ЧЕЛ.
«Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало. » С этих строк начинается одно из самых известных стихотворений Афанасия Афанасьевича Фета. Однако известный литератор прославился не только собственными произведениями, но также переводами, которые сделал за свою жизнь. Именно как переводчик он был награждён Пушкинской премией.
Отцом писателя стал Афанасий Шеншин, богатый помещик, семья которого владела большей частью Мценского уезда, расположенного в Орловской области. Мать мальчика была немкой по фамилии Фет (по фамилии её первого супруга). Когда родители Афанасия Афанасьевича познакомились, она состояла в разводе. Был заключён брак по лютеранскому обычаю. Сын носил фамилию отца и считался законным ребёнком. Но только в Германии. В России лютеранские обряды не считались действительными, а брак, подтверждённый в православной церкви, был заключён уже после его рождения. Таким образом, будущий писатель получил фамилию первого мужа мамы и по законам считался его сыном. На состояние Шеншиных он потерял права как бастард.
Фет учился сперва на дому, потом в частной школе Крюммера, а после – в Московском университете. Он изучал юриспруденцию, филологию и историю. Стихи начал писать в отрочестве, а когда стал студентом, дебютировал в качестве писателя на страницах журналов «Москвитянин» и «Отечественные записки». Первый авторский сборник стихов вышел в 1840 году и назывался «Лирический пантеон».
После учёбы писатель поступил на воинскую службу, которую оставил в 1860 году. Взяв деньги из приданого жены, он купил поместье в Мценском уезде и занялся разведением скота, а также заложил основы конного завода. В 1873 году, согласно особому указу, ему вернули фамилию отца и права наследника родового состояния. Неоднократно писатель говорил, что в нём уживается сразу два человека. Один являлся «человеком-гением», а другой – «человеком пользы», или Фет и Шеншин, которые были едины и противоположны друг другу.
Самой большой мечтой Афанасия Афанасьевича как переводчика было перевести Библию, так как он полагал, что существующий синодальный перевод недостаточно корректен. Кроме того, он желал заняться работами Канта, но они уже издавались на русском в пересказе других авторов. Из воспоминаний писателя можно сделать вывод, что склонности переводчика проснулись в нём в возрасте семи лет. Он не умел писать, но мысленно перекладывал немецкие басенки на родной язык отца, стараясь делать это максимально точно. Позже внимание Фета привлекли античные классики.
Согласно данным из Википедии, на счету автора – следующие переводы:
– двух частей «Фауста» Гёте (1882-1883),
– творений латинских поэтов: Горация, Ювенала, Катулла, Тибулла, пятнадцать книг «Превращений» Овидия, «Энеиды» Вергилия, Проперция, Персия, Марциала, комедии «Горшок» Плавта.
Наибольший интерес представляют переводы Горация, над которыми он работал вплоть до шестидесяти лет, стараясь быть максимально скрупулёзным в подборе слов, ритмов и рифм. Хотя Фет не стал первооткрывателем произведений античного литератора для русскоговорящей аудитории, до него над ними работали Сумароков, Тредиаковский, Ломоносов и многие другие, но серьёзность филологической работы, проведённой классиком, не подлежит сомнению и высоко ценится большинством исследователей. Во-первых, до этого в России было доступно менее четырёх книг, а во-вторых, не все труды можно назвать корректными и достаточно близкими к оригиналу.
Объём переводов античных авторов, которые сделал Афанасий Фет, по объёму превышает объём произведений, написанных им лично.
ФЕТ-ПЕРЕВОДЧИК
А.А. Козин, А.А. Стрельникова
Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область…это не просто поэт, скорее, поэт-музыкант, как быизбегающий таких тем, которые легко поддаютсявыражению словом.
В статье рассматриваются основные принципы переводческой деятельности русского поэта. Проанализированы взгляды Фета на задачи переводчика, раскрыта его концепция художественного поэтического перевода. Фет выдвинул требование точного и максимально близкого к оригиналу перевода, заложив основы новой школы в русской традиции. В статье исследуются преимущественно переводы Фета с немецкого языка, к которому поэт обращался наиболее часто.
Ключевые слова: лирика, поэзия, перевод, переложение, буквализм, оригинальный текст, русификация, баллада.
Kozin A.A., Strelnikova A.A. Fet the translator
Summary. The article reviews the basic principles of the Russian poet’s translating activity and analyses his views on the translator’s goals and his vision of literary translation. Fet put forward an idea of precise and close to the original translation, thus laying the foundations of a new school in the Russian tradition. The article focuses on Fet’s translations from the German language.
Сколько бы ни писали о лирике, тема не будет и не может быть исчерпанной. Весьма тонка грань, слишком нежен материал, долженствующий стать предметом анализа, методы и средства которого по сей день остаются несовершенными, грубыми, а порой и примитивными. Особенно это касается переводной поэзии, требующей не только осмысления, но постоянного обновления, переложения, в первую очередь в текстовом плане. Поэтический текст, переведенный с другого языка, звучит по-разному в зависимости от автора перевода и времени, в которое данный перевод выполнен. Можно смело сказать, что переводная поэзия есть иллюстрация развития языка народа, восприятия им ценностей, его эстетического вкуса.
Фет, прославленный и всеми признанный как музыкальнейший лирик, немалое внимание уделял и переводам зарубежной поэзии. Плавт, Катулл, Вергилий, Гораций, Ювенал, Проперций, Марциал, Овидий, Тибулл, Шекспир, Гёте, Гейне, Шопенгауэр, Хафиз обрели в лице Фета старательного и вдумчивого посредника, проводника их творений в русскую культуру. Наследие Фета-переводчика вполне может явиться материалом для солидного научного труда. В данной же статье мы коснемся только некоторых нюансов, характеризующих Фета как переводчика поэзии.
Как переводчик Фет сильно выделяется из среды своих собратьев. Выделяется не только тем, что брался переводить поэзию с различных языков народов самых разных культур, верований, эпох, менталитета. Фет по-своему уникален неровностью качества своих переводов, а также тем, что ни один из его переводов не достигал своей мелодикой уровня собственной лирики поэта, музыкальность которой высоко оценивали не только литераторы, но и профессиональные музыканты. Зачастую, взяв тот или иной текст зарубежной поэзии, созданный Фетом, ловишь себя на мысли: «Это не Фет!» Редко кто из лириков, сочетающих в себе дарование поэта и переводчика, заслуживает подобной оценки. Это ни в коей мере не значит, что Фет был посредственным переводчиком. Здесь-то и выявляется уникальность Фета – в переводах Фет далеко не всегда оставался Фетом. Пытаясь вникнуть в текст, чтобы по возможности точно передать его на русском языке, он жертвовал всем тем, за что его хвалили и что заставляло восхищаться его поэзией. Фет-лирик и Фет-переводчик – две различные величины. Такие же полярные, как Фет-поэт и Фет-человек.
Все друзья и знакомые отмечали эту разницу, которую наиболее ярко выразил П.М. Ковалевский: «Плотный, с крупным носом на толстом лице, крошечными светлыми глазками, держался прямо и выступал твердою военною поступью. На нём было серое офицерское пальто… Кого угодно, только не автора изящнейших и воздушных стихов ожидал я увидеть в таком воплощении»1. Приблизительно такое же разочарование вызывали переводы у читателей, знакомых с его собственной лирикой.
Известно, что этот нежный лирик вне поэзии сочетал в себе рачительного, трудолюбивого и дотошного хозяина, каковым он проявил себя в Степановке, и энергичным, если не сказать истеричным, полемиком, которого в спорах могло «занести» в самые невообразимые крайности. А.В. Дружинин, будучи почитателем стихов Фета, отмечал в своем дневнике: «Что за нелепый детина Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! “из чего ты орёшь!” – хотел сказать я ему на это»2. Разрушают ли такие несоответствия единый образ поэта? Ни в коем случае. Напротив, это говорит о его уникальной индивидуальности, мощной интуиции, в том числе и политической – в частности, и по поводу англичан, пожалуй, самых коварных врагов России – откровенности, честности, совестливости и в то же время заурядности. Фет – истинный поэт. Таковым он остается и в своих переводах.
Ко времени расцвета переводческой деятельности Фета русская словесность уже имела богатый опыт переложения текстов зарубежной поэзии на русский язык. Период формирования и становления русской переводческой традиции остался далеко позади. Ознаменованная именами Кантемира, Державина, Сумарокова, Карамзина, Ржевского, русская переводческая практика достигла блистательных результатов в лице Жуковского. Но точка на этом развитии поставлена не была. Переводы, выполненные поэтами первой половины XIX в., в том числе Пушкиным, Лермонтовым и др., все еще напоминали практику XVIII в. Как правило, речь шла не о переводах в том смысле, как это понимается сегодня, т.е. о переложении стихотворного текста с одного языка на другой с соблюдением стихотворной метрики, рифмики, архитектоники и внутреннего содержания, а о подражаниях, мотивах и пр. То есть передачи определенного настроения, интонации, иногда ритма. При этом переводчик был абсолютно свободен в интерпретации внутреннего содержания стихотворения, в том числе и в способах передачи его ритма и рифм. Подобного рода переводы были скорее собственными плодами вдохновения поэтов, обратившихся к зарубежным текстам. Возможно, в силу этого в XVIII в. в российской переводческой практике не было принято упоминать имена авторов, чей текст был выбран для перевода. Лишь к 30-м годам XIX в. возникла тенденция стремления к полексемному переводу, которая была обозначена в трудах Гнедича и Жуковского, соответственно в «Илиаде» и «Одиссее». Но и эти великолепные произведения, как было отмечено критиками, в иных местах «грешат» всякого рода неточностями. Даже если взять одно из самых ярких переводных произведений того времени (первая треть XIX в.) – «Ленору» Г.А. Бюргера, выполненную Жуковским, то следует сказать, что после «Светланы» и «Людмилы» «Ленора» Жуковского звучит по-русски не только в смысле языка, но и в плане напевности, характерной для славянского фольклора и русской романтической лирики. «Lenore» Бюргера отрывочней, дискретней, жестче, образы ее конкретнее, натуралистичнее, приземленнее. Практика полексемного перевода только набирала силу и опыт. Буквалистские тенденции, провозглашенные и разрабатываемые П.А. Вяземским и М.П. Вронченко, еще не имели степени законности, признанности. Но все больше поэтов склонялось именно к такому типу перевода. Фет был в их числе.
В силу столь неоднородного материала, выбранного Фетом для перевода, весьма сложно говорить о качестве текстов, выходящих из-под пера поэта. Об иных своих работах Фет говорил, что делал их «для денег». А литераторы-современники подчас откровенно смеялись над его переводами. А.В. Дружинин писал Л.Н. Толстому, что Фет «в Шекспире любит необыкновенные загогулины, по его собственному выражению»6. А в другом письме Дружининым дается прямо-таки убийственная оценка: «Бедный наш мудрец Фет сделал fiasco своим “Юлием Цезарем”, над переводом смеются и вытверживают из него тирады на смех». На основании этого перевода Д.Л. Михайловский выступил в 1859 г. со статьей «Против переводческого буквализма». А по поводу переводов из Хафиза Дружининым было сказано следующее: «Был недавно Фет со своим “Гафизом”, из которого стихотворений десять превосходны, но остальное ерунда самая бессмысленная»7.
Были и другие оценки фетовских переводов. И.С. Тургенев, восторгавшийся тонким поэтическим вкусом Фета, писал С.Т. Аксакову: «…у меня на днях был Фет, с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация»8.
Какова же природа столь полярных отзывов? Восторги, вызванные его стихами, сменялись недоумением от его переводов, их критикой, то мягкой, то жесткой, а подчас жестокой. Фет, как родной русский, знал немецкий язык. В пределах стандартного ученического курса знал латынь. Казалось бы, столь мощный поэтический талант должен был обозначиться и в деле переводов. Но переводы-то как раз и не устраивали образованную публику. Вероятно, причиной тому была позиция Фета по отношению к поэтическому переводу. Как уже говорилось, Фет был убежденным сторонником полексемного перевода, в результате которого приходится жертвовать благозвучием, музыкальностью стиха, правильностью управлений, стройностью синтаксических конструкций. Разумеется, такие переводные стихи не могли не резать слух публике, получившей классическое русское университетское образование.
Кстати, если говорить о благозвучии, то оно не всегда было идеальным и в собственно фетовской лирике. Очень редко, но иногда Фет допускал в своих стихах употребление слов в таких позициях, что их фонетическое звучание переставало соответствовать их лексическому значению. Тем не менее в самостоятельном творчестве Фет был свободен в выборе средств. В переводах – нет. Он был полностью зависим от оригинала. Тут было не до благозвучия и тем более не до музыкальности.
Приверженец идеальной формы, Фет восторгался творениями латинских поэтов. «Чистую красоту» из ее античной колыбели он переносил в славянскую стихию. Уже в 40–50-е годы он выступил страстным поклонником Античности и продолжателем «русского классицизма», сложившегося в поэзии Батюшкова, Дельвига и других поэтов. Интерес Фета к античному искусству воплотился в группе антологических стихотворений, большей своею частью написанных именно в это время. «Языческий культ» прекрасной плоти, выведенный в величественных образах греко-римской мифологии, сюжетная статика, речитативность придают его стихам характер созерцательности, а выбранные для изображения ситуации живописуют монументальность.
Не только в собственных стихотворениях («Диана», «Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил…», «Кусок мрамора»» и др.) Фет использует устоявшиеся эпитеты и сравнения, ставшие традиционными средствами для выражения величественной античной грации, пластики. Если это кожа, то она «молочной» или «мраморной» белизны, если это бедро, то оно «округло». Если речь идет о волосах, то они принимают оттенки золотого цвета, если о «челе», то оно непременно «ясное» и «высокое».
Если для переводов из Горация, Овидия и других античных поэтов характерна неторопливая величественность, выраженная и образной системой, и ритмом, в частности гекзаметрами или сменяющими друг друга гекзаметрами и пентаметрами, то переводы восточной лирики полны движения, стремительности, страсти, выписанной откровенно и натуралистично:
Если вдруг без видимых причин
Затоскую, загрущу один,
Если плоть и кости у меня
Станут ныть и чахнуть без кручин,
Не давай мне горьких пить лекарств:
Не терплю я этих чертовщин.
Принеси ты чашу мне вина,
С нею лютню, флейту, тамбурин.
Если это не поможет мне,
Принеси мне сладких уст рубин.
Если ж я и тут не исцелюсь,
Говори, что умер Шемзеддин.
Или другое стихотворение:
В персях нежных, как лилейные цветы,
В этих округлённых двух, – не откажи…
Фет не знал арабского языка. Поэтому, обращаясь к переводам стихотворений Магомета-Шемзеддина (Хафиза), он в качестве подстрочника пользовался вольными подражаниями Г. Даумера, полностью доверяя немецкой точности и скрупулезности немецкого поэта. Вероятно, поэтому форма хафизовских газелей, приведенная нами выше, не соблюдена: Фет не всегда рифмует бейты9. «Не зная персидского языка, – писал Фет во вступительной статье к данным переводам, – я пользовался немецким переводом, составившим переводчику почётное имя в Германии; а это достаточное ручательство в верности оригиналу. Немецкий переводчик, как и следует переводчику, скорее оперсичит свой родной язык, чем отступит от подлинника. Со своей стороны и я старался до последней крайности держаться не только смысла и числа стихов, но и причудливых форм газелей, в отношении к размерам и рифмам, часто двойным в соответствующих строках»10. Но даже несмотря на отступления Фета от формального канона газелей, на то, что он заменяет восточные названия музыкальных инструментов европейскими, передана атмосфера восточной культуры, восточной техники любовной лирики.
Переводя с арабского и английского, Фет был зависим от немецкого текста-посредника. Другое дело – его переводы с немецкого языка: И.В. Гёте, Г. Гейне, Ф. Шиллера, Э. Мёрике, Ю. Кернера, Ф. Рюккерта. Здесь Фет был точен в самом строгом буквалистском понимании. Его переводы из Гейне и Гёте практически дословно передают текст оригинала.
Особенно это касается сложнейших текстов из Гёте, к которым обращались многие его современники и потомки. Мы скажем несколько слов об одной балладе Гёте, которая привлекла внимание критиков, поэтов, рядовых читателей, переводов которой на русский язык существует больше дюжины. Речь идет о знаменитом гётевском «Рыбаке» («Der Fischer»)11. В силу сложности трактовки и полемичности оценок этого стихотворения, мы позволим себе сделать небольшой историко-критический экскурс истории этой баллады.
Das Wasser rauscht’, das Wasser schwoll,
Ein Fischer sa? daran,
Sah nach dem Angel ruhevoll,
K?hl bis ans Herz hinan.
Und wie er sitzt und wie er lauscht,
Teilt sich die Flut empor;
Aus dem bewegten Wasser rauscht
Ein feuchtes Weib hervor.
Sie sang zu ihm, sie spracht zu ihm:
Was lokst du meine Brut
Mit Menschenwiwitz und Menschenlist
Hinauf in Todesglut?
Ach w?s?test du, wie’s Fischlein ist
So wohlig auf dem Grund,
Du stiegst herunter, wie du bist,
Und w?rdest erst gesund.
Labt sich die liebe Sonne nicht.
Der Mond sich nicht im Meer?
Kehrt wellenatmend ihr Gesicht
Nicht doppelt sch?ner her?
Lokt dich der tiefe Himmel nicht,
Das feuchtverkl?rte Blau?
Lokt dich dein eigen Angesicht
Nicht her in ew’gen Tau?
Das Wasser rauscht’, das Wasser schwoll,
Netzt’ ihm den nackten Fu?;
Sein Herz wuchs ihm so sehnsuchtsvoll,
Wie bei der Liebsten Gru?.
Sie spracht zu ihm, sie sang zu ihm;
Da war’s um ihn geschehn:
Halb zog sie ihn, halb sank er hin,
Und ward nicht mehr gesehn.
Столь неоднозначная концовка, характерная для жанра баллады вообще и для баллад Гёте в частности, указывает на продолжение поэтом традиции, начатой им еще в период «Бури и натиска» (70-е годы XVIII в.). Конфликт баллады: человек – «демонические силы природы» – основывается на системе образов: рыбак – стихия – русалка13.
Противопоставление дано в первой строфе, где Гёте говорит о неспокойности водной стихии и о «безмятежном» (ruhevoll), «холодном сердцем» («K?hl bis an Herz hinan») рыбаке. В результате «неживая стихия полна жизни», а «живое тело» – статично14. Появившаяся женщина нарушает отчужденность и делает все, чтобы устранить безмятежность рыбака. Она упрекает его в неблагородном занятии – вытаскивать из воды ее детенышей (в оригинале «выводок» («Brut») в «смертельное пекло» («Todesglut»). А последние два стиха второй строфы напрямую говорят о его «болезни»:
Du stiegst herunter, wie du bist,
Und wurdest erst gesund.
Русалка манит его в первозданную стихию. И человеческое сердце не выдерживает.
Баллада породила множество споров среди ее интерпретаторов. Сам Гёте об этом стихотворении сказал: «В этой балладе выражено только ощущение воды, её прелесть, что летом манит нас искупаться, больше там ничего нет…»15 Трудно с точностью определить, почему автор дал именно такое истолкование своей балладе. Стихотворение в его время было довольно популярным и имело множество трактовок. Гёте не всегда был «холоден» к критике. Иногда она его раздражала, и со стороны поэта следовал немедленный отпор, будь то отзыв положительный или отрицательный. В словах поэта заметен полемический тон. Вероятно, Гёте предостерегал читателей от чрезмерного субъективизма при истолковании баллады. Вряд ли замысел Гёте был столь тривиален. Само же произведение не может оставить чуткого и вдумчивого читателя на уровне столь одностороннего толкования стихотворения.
Читатель (исследователь) констатирует факт нарушения полярности, факт синтеза полярных элементов: стихия – рыбак (жара – требующий охлаждения организм), где связующим звеном является мистическое существо. Оно возбудитель «томительного чувства». Но что стоит за этим?
Согласно трактовке ряда немецких исследователей16 эта баллада побудила Гёте сделать «шаг назад» к концепции периода «Бури и натиска» относительно понимания природы. Они приводят слова Гёте о том, что художник должен улавливать в природе некие свободные колебания, где с каждым толчком будет проявляться магический мир, невидимый и неощутимый для остальных. В итоге «божественную сущность природы он ставит в центр. Он (художник) идет по пути возможностей человека в его постижении природы. Отсюда вытекает его (Гёте) концепция разделения природы и общественной жизни человека»17. Человек заражен рационализмом. Он не видит «особенности случая». Природа, по мнению Е. Штойке-Бальк, не трогает сердца рыбака, но сердце человека способно чувствовать. В результате напрашивается противопоставление: рыбак, «больной рационализмом» (читай: односторонностью), – русалка (воплощение естественной гармонии).
По мнению немецкого исследователя, человек остается один, ибо на стороне русалки вся природа, в том числе вода, «обнявшая босую ногу рыбака», вода, которая в данном случае может трактоваться как «символ бесконечности и отражения макрокосма»18. Данный мотив прослеживается и в других произведениях Гёте этого периода («Границы человечества», «Песнь духов над водами»).
Основные моменты, характеризующие философскую позицию автора, это эпизоды, где говорится о «нездоровье» рыбака (вторая строфа: …Du stiegst herunter, wie du bist / Und wurdest erst gesund // (Ты сойдёшь вниз таким, какой ты есть / И станешь сразу здоров //); где сердце рыбака «оттаивает», т.е. оказывается способным к восприятию природно-магических сил (четвертая строфа: …Sein Herz wuchs ihm so sehnsuchtsvoll / Wie bei der Liebsten Gruss // (Его сердце переполнилось томительным чувством / Как при приветствии любящих); наконец, момент, повествующий об исчезновении рыбака (четвертая строфа: …Halb zog sie ihn, halb sank er hin / Und war nicht mehr gesehn // (Отчасти она его тянула, отчасти он сам шагнул туда / И не стал больше виден //). Именно по тому, как переданы эти места в русских переводах (не исключая, разумеется, близости к оригиналу и общего контекста), мы, на наш взгляд, можем судить о близости внутреннего содержания перевода оригиналу.
В 1886 г. в «Вестнике Европы» [т. 1 (117), январь, с. 170] появился перевод Фета, законченный 6 сентября 1885 г.
Неслась волна, росла волна,
Рыбак над ней сидел,
С душой, холодною до дна,
И как сидит он, как он ждёт,
Разверзлась вдруг волна
И поднялась из лона вод,
Она поёт, она зовёт:
Зачем народ ты мой
Людским умом и злом людским
Ах, если б знал, как рыбкой весть
Отрадно жить на дне,
Ты сам спустился бы как есть,
И был здоров вдвойне.
Иль солнце красное с луной
Над морем не встают,
И лики их, дыша волной,
Не вдвое краше тут?
Иль не влечёт небес тайник,
Блеск голубой красы,
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Ответ на статью «Русского вестника» об «Одах Горация».— «Отечественные записки», 1856, т. CVI, No 6.
Два письма о значении древних языков в нашем воспитании.— «Литературная библиотека», 1867, т. V.
ФЕТ-ПЕРЕВОДЧИК. ПРИНЦИПЫ И МЕТОД ПЕРЕВОДА2
1856. Ответ на статью «Русского вестника» об «Одах Горация».— «Отечественные записки», No 6, Критика, стр. 27—31, 44.
1885. Предисловие.— Стихотворения Катулла, стр. VII—IX.
Слова человеческой речи, а тем более латинской, как вам известно, подобны звенящей струне, которая, в силу своего сотрясения, занимает пространство, в несколько раз превышающее ее объем. Держась первоначального значения слова, переводить поэта совершенно невозможно. Необходимо отыскать русское слово, которое соответствовало бы не только ясному смыслу данного речения, но и общему строю всей предлежащей: главы. Проникнуть в этот строй возможно только при общем знакомстве с текстом, руководствуясь трудами предшествующих объяснителей. Неверное понимание известного места может происходить из трех причин: во-первых, испорченный переписчиками текст может, невзирая на многочисленные усилия критики над его восстановлением, оставаться беспорядочным, а потому темным. Во-вторых, частный случай, придавший мыслям поэта известный оттенок, остается неизвестным, и потому самая мысль не выступает во всей яркости. В-третьих, иногда сама латинская речь, при необычайной своей подвижности, сообщающей ей такую нежность, дозволяет нашему вниманию скользить в противоположные стороны. В силу этих причин совершенно ложное понимание текста нередко встречается у знаменитых европейских переводчиков, которых менее всего можно заподозрить в незнании латинской грамматики. Все сказанное относится только к грамматическому и логическому пониманию текста; но там, где дело идет о стихотворном переводе поэта, нельзя умолчать еще о другом понимании. Переводить слово в слово полный стих, коего смысл нередко развязывается во втором или третьем стихе, с одного языка на другой, вполне ему чуждый, уже вследствие неравенства размеров и ударений отдельных слов представляет задачу трудную, порой неисполнимую. Поэтому переводчику приходится иногда выпускать, а иногда прибавлять какое-либо слово. Вот где настоящий оселок его способности к подобному труду. Представим, себе ожерелье, в котором, в видах наилучшего выделения жемчужин, они нанизаны через зерницу с коралловыми или другими зернами одинаковой величины. И вот ожерелье дают перенизать слепому на более короткую нитку, принуждающую его там и сям выбрасывать зерна. Не узнает ли всякий зрячий при первом взгляде на новое ожерелье, что его перенизывал слепой, который не был в состоянии отличить самого драгоценного и существенного от второстепенного? Живописец, не понимающий самобытных прелестей своего оригинала, не должен браться за копию. Такая копия неминуемо окажется смертоубийством. При переводе прозою вы будете иметь много преимуществ передо мною, переводившим стихами. У вас не будет той неподвижной оправы ожерелья, в которую подходящий цветом камень не входит по своему объему; поэтому там, где заметите тусклую стразу, вы можете употребить настоящий алмаз, не стесняясь его объемом. Во всяком случае, позвольте мне утешиться мыслью, что труд мой не будет вам бесполезен при знакомстве с Овидиевыми «Превращениями».. Позволю себе в оправдание собственного взгляда привести слова знатока в деле поэзии Якова Карловича Грота, которыми он обрадовал меня в прошлом году по поводу моих переводов Катулла и Тибулла. Он писал: «По-моему, именно так надо переводить, добывая с бою каждую мысль подлинника своему языку и своему народу; так называемые вольные переводы я, вместе с вами, считаю ложным родом, позволительным только в виде поэтической игры, между делом, оригинальному таланту».
Теперь jacta alea est: < >или настоящий труд приближается к моему идеалу перевода, или же: oleum et operam perdidi. < >Суд в ваших руках.
1887. Учащемуся юношеству.— Овидий. Превращения, стр. II—///.
1888. Предисловие.— «Энеида» Вергилия, стр. 3—6. 9—10.
Немцы при переводе классиков дерзают пускаться вслед за самыми причудливыми греческими размерами, и хотя тождество природы нашего стихосложения с немецким нимало не мешает нам в этом случае идти за немцами, что я до некоторой степени дозволяю себе в иных классических переводах, но сочувствовать такой вольности во всю ширь не могу: русское ухо к этому не привыкло.
1888. Письмо к К. Р., 28 октября.— «Русские писатели о литературе», т. I, стр. 452.
Чтобы забежать в глаза читателю, способному пройти без всякого внимания мимо предисловия, постараемся ответить на слышанный нами не раз вопрос, почему мы перевели столь древнюю комедию, как «Горшок», грибоедовским размером с рифмами.5 Рискуя надоесть повторением нашего воззрения на переводы, скажем, что и в настоящем случае строго держались тех же мнений. Мы убеждены, что сочинение, написанное стихами, теряет свою физиономию и запах в прозаическом переводе. Там, где передавать подлинник возможно античными стихами, получившими у нас гражданство с легкой руки Гнедича и под изящным пером Жуковского и Пушкина, перевод другим размером или даже с рифмами есть не только искажение, но совершенное непонимание дела. Но там, где у поэта стих окрылен, как у Плавта, размером, которому мы не только не в силах подражать, но даже спорим о законах движения этого стиха, спасти дело (на наши глаза) может лишь современная рифма, внося то движение, которое бы окончательно утратилось при попытке перевода невозможным у нас размером..
Нуждаясь в снисхождении читателя по поводу простонародных речений и оборотов, встречающихся не только в нашем переводе Плавта, но и в образцовой стихотворной комедии «Горе от ума», мы вынуждены напомнить, что Плавт не стеснялся выражениями, не прошедшими чрез школу грамматиков и риторов* а подхваченными на рынке.
1891. Предисловие.— Плавт. Горшок, стр. III, V.
1877. Письмо к Н. В. Гербелю, 27 декабря.— Полн. собр. стих., стр. 761.
1888. Письмо к Я. П. Полонскому, 23 января.— Полн. собр. стих., стр. 761.
Что касается до немецких стихов, то они, мне кажется, родившись в собственной народной утробе, невзирая на полировку, приданную им Виландом, Шиллером и Гёте, никогда не могли разорвать связи с средневековыми Knittelverse7 Ганса Сакса, которыми для couleur Locale < >Гёте начинает своего «Фауста» и которые я сохранил в своем переводе, над чем так скорбно потешался какой-то досужий фельетонист, не доросший до таких соображений. Что средневековый Фауст не может выражать своего шаткого и болезненного раздумья иначе, как такими стихами,— понятно; но чтобы мы, после того как гениальный Ломоносов прорвал раз навсегда наше общеславянское силлабическое стихосложение и после того как Пушкин дал нам свои чистейшие алмазы, снова тянулись к силлабическому хаосу,— это едва ли теперь возможно для русского уха.
1888. Письмо к К. Р., 22 августа.— «Русские писатели о литературе», т. I, стр. 452.
1859. Из Гафиза.— Полн. собр. стих., стр. 506.
«О разорвись, разорвись, сердце!»
Приняв во внимание неизменный мой обычай сохранять в переводах число строк оригинала, легко понять затруднение, возникающее на этом выдающемся месте. Помнится, у меня стояло: «О разорвись!» Тургенев справедливо заметил, что по-русски это невозможно. Загнанный в неисходный угол, я вполголоса рискнул: «О лопни!» Заливаясь со смеху, Тургенев указал мне, что я и этим не помогаю делу, так как не связываю глагола ни с каким существительным. Тогда, как заяц, с криком прыгающий над головами налетевших борзых, я рискнул воскликнуть: «я лопну!» С этим словом Тургенев, разразившись смехом, сопровождаемым криком, прямо с дивана бросился на пол, принимая позу начинающего ползать ребенка.
Тургенев радовался окончанию перевода од Горация и сам вызвался проверить мой перевод вместе со мною из строки в строку. Споров и смеху по этому поводу у нас возникало немало. Между прочим, в XXI оде книги первой он восстал против стиха:
«На Краге ль по весне».
«Он в море корабли отправил по весне».
Тургенев уверял, что ему хорошо известно, что краснокожие с перьями на голове и с поднятыми тамагауками бегают по лесам Америки, восклицая: «На Краге по весне», причем он выговаривал весне так, как будто в конце стояло оборотное э.
Вернуться на предыдущую страницу