120 дней содома история создания
Философия романа «120 дней Содома»
К сожалению многим, кому довелось столкнуться с произведением Маркиза де Сада «120 дней Содома», не смогли осилить и четверти этой книги в связи с её мерзостным отвращением, но если бы они попытались посмотреть на произведение с другой стороны, то нашли бы новую пищу для размышления. Ведь «120 дней Содома» содержит очень интересную философию, которая столь спорна и вызывающая, что далеко не все готовы её понять.
Все мерзости, что описываются в книге, какими ужасными они не были, им есть место быть в нашем мире. И ведь интересно, что же в головах у тех, кому эти мерзости являются сладострастием, эти люди сумасшедшие? Именно в этой книге мы и сможем узнать, что у таких людей происходит в их умах, какова их философия, о чём они думают, совершая определенные вещи непонятные нам. И эта книга непременно интересный опыт, если вы хотите лучше понимать людей.
Философия счастья у всех разная, и вот как на эту тему рассуждал один из самых ужасных в своих пороках человек Герцог Бланжи (один из главных героев книги): «Он был убеждён и часто повторял, что, чтобы стать полностью счастливым, человек должен пройти через все возможные пороки и никогда не позволять себе никаких добродетелей. « Есть не мало людей, которые совершают зло только в порыве страсти, – говорил Герцог. – Справившись с заблуждением, их душа возвращается на путь добродетели. Вот так в ошибках и угрызениях совести проходит их жизнь, и в конце её они уже не знают, какова же была их роль на земле ». – Эти создания, – продолжал Герцог, – должны быть несчастны: всегда колеблющиеся, всегда нерешительные, они проходят по жизни, ненавидя утром то, что было ими сделано вечером. Познавая удовольствия, они дрожат, позволяя их себе, и таким образом становятся порочными в добродетели и добродетельными в пороке. Моя натура другая, я не испытываю подобных колебаний в своём выборе. И так как я всегда уверен, что найду удовольствие в том, что делаю, раскаяние не ослобляет влечения.»
Высказывание Герцога дает нам понять, что существует скрытая от глаз множества философия, которой он яро придерживается. Автор пытается показать нам, что некоторые люди понимают, что они несчастны, будучи всю жизнь то хорошими то плохими в разных ситуациях. Если тобой влечет сладострастие полного отсутствия морали, то прими себя, будь таким, наслаждайся и никогда не знай благодетели, которая тебе так не приятна. Очень спорная, но несомненно интересная философия одного из главных героев. И вот тут мы начинаем понимать, что же происходит в голове у подобных личностей.
Далее автор дает нам понять, почему некоторые люди готовы к безобразным и омерзительным вещам, автор показывает, что в голове таких личностей, и что ими правит.
Монолог Дюрсе: (один из главных героев книги)
» Чтобы понять все эти свинства, надо всего навсего пресытиться, притупление чувств ведёт к разврату, а он требует немедленного удовольствия прихоти. Простые вещи надоели, воображение раздосадовано, а недостаточность наших способностей, испорченность нашего рассудка, ограниченность наших возможностей приводят нас к безобразиям. «
Тут автор показывает нам, почему человек способен опуститься до столь мерзостных вещей, которыми наполнена книга. Человек, всю жизнь не знавший морали и делавший всё зло ради своего сладострастия, способен опускаться до таких вещей, которые сознание обычного человека, просто отвергает и ни за что не примет как норму.
Из рассказа мадам Дюкло из её жизни в борделе: «А так как грубость служит для него и приправой во время занятий распутством, и заменой после, он едва дал мне время привести себя в порядок: он принялся браниться, брюзжать, рычать, словом, явил мне неприглядную картину насытившегося порока, ту неожиданную свирепость, которая после того, как страсть утихает, стремится как можно больнее отплатить презрением идолу, завладевшему на время чувствами. «
И другой пример «После множества грубых слов и мерзостных действий хозяин изливается и спасается бегством, явно стыдясь своего безумства, не в силах теперь и взглянуть на предмет недавней страсти. «В этих строках автор показывает, что во всех нас есть пороки, которые раскрываются во время страсти, но так как многие привыкли иметь какую-то норму и мораль, то после охлаждения страсти, не в силах принять то, что они делали, они скорее бегут стыдясь.
А в следующем фрагменте мы можем увидеть столкновение двух сторон, и то, как объясняет свою философию один из персонажей: » – Только страсти должны вести нас по дорогам жизни, ибо орган страсти – самый могущественный орган человеческого существа.
– Но из этой системы могут родиться тысячи и тысячи преступлений, – продолжал сомневаться епископ.
– Эка важность преступление, – ответил Дюрсе, – в сравнении с полученным мною удовольствием. Преступление – образ действия природы, средство, которым она приводит человека в движение. Одних подвигает к действию додобродетель, других – страсть к преступлению. Природа равно нуждается в том и том, и в другом движители, я, верный ей, выбираю преступление, а не добродетель. «
И опять же мы видим столкновение философии, той морали, которая была при нас всегда, и норму отсутствия морали у других. Плохо ли это? Тут нет ответа, ибо плохо, быть может, для нас, но хорошо для других, и наоборот.
Необыкновенный фашизм. «Сало, или 120 дней Содома», режиссер Пьер Паоло Пазолини
Однажды мне попалась статья о фильме «Сало, или 120 дней Содома» Пьера Паоло Пазолини, автор которой сам себе задавал вопрос: «О чем этот страшный фильм? — и ничтоже сумняшеся отвечал: — Безусловно, о фашизме». Предлагаемые ниже заметки отчасти продиктованы недоумением, вызванным у меня этим ответом.
Разумеется, вопрос «про что?», адресованный произведению искусства, можно счесть наивным, а любые попытки ответить на него лишенными смысла. Но в конечном счете любая интерпретация есть не что иное, как ответ — пусть неоднозначный и уклончивый — на тот же наивный вопрос. Поэтому, забраковав один, следует предложить другой.
Начну с общеизвестного. Сюжет фильма Пазолини основан на знаменитом романе де Сада, действие которого перенесено в другое время и другое место. Сало — город на севере Италии, столица республики Сало, созданной в 1943 году правительством Муссолини при участии нацистской Германии. Однако исторические факты, связанные с коротким существованием этого государства, к фильму Пазолини имеют разве что косвенное отношение. Можно строить разные догадки насчет того, зачем Пазолини понадобился весь этот «фашистский» антураж. Возможно, он хотел снабдить фантастический сюжет хоть сколько-нибудь реалистической мотивировкой, слегка его осовременить, привнести в фильм оттенок сенсационности, или тут сказался его эдипальный комплекс, помноженный на политические взгляды1, а может быть — почему бы и нет? — он попытался «злободневными» референциями замаскировать какое-то более существенное содержание. Как бы то ни было, «Сало…» представляет собой историческую фантазию. Судить по ней о реальном (или даже некоем «идеальном», «эйдетическом») фашизме — все равно что судить о нравах французской аристократии XVIII века по роману «божественного маркиза».
Чтобы свести на нет возможные недоразумения по этому поводу, приведу замечание Мишеля Фуко, высказанное им в одном из интервью. Когда философа спросили о том, как он относится к тому, что в некоторых современных фильмах (а именно в «Сало…» и «Ночном портье» Лилианы Кавани, который вышел годом раньше) фашизм отождествляется с «садизмом», то есть с идеями трансгрессии, морального и сексуального эксцесса, он ответил так: «Это грубейшая историческая ошибка. Нацизм придумали вовсе не помешанные на эросе великие безумцы XX века, а мелкие буржуа, мрачные типы, скучные и мерзкие до невозможности. Гиммлер был каким-то там агрономом, и женился он на медсестре. Следует уразуметь, что концлагеря родились от союза воображения больничной медсестры и воображения птичника. Больница плюс птичий двор — вот фантазм, стоящий за концлагерями»2.
Однако, не будучи фильмом «о фашизме», «Сало…» в равной степени не является и фильмом о «садизме». Помимо сюжетной канвы Пазолини мало что берет у Сада — ни в плане поэтики (описанный Бартом механицизм Сада: его цепи, составленные из совокупляющихся тел, весьма киногеничны), ни в плане философии либертинажа — философии абсолютной суверенности, которую дистиллировали из текстов Сада Батай, Бланшо и Клоссовски.
О первой скорее напоминают некоторые сцены из «Казановы» Феллини — разумеется, свободные от всякого «садизма», но зато очень по-садовски приравнивающие тело к машине, а сексуальность — к слаженной механической работе. А элементы второй присутствуют в более раннем «Свинарнике» самого Пазолини.
Но если «Сало…» — не о фашизме и не о садизме, тогда о чем он? Некоторую подсказку дает еще одна, третья, референция, артикулированная в названии глав, из которых состоит фильм: «Преддверие ада», «Круг маний», «Круг дерьма», «Круг крови». Это, разумеется, отсылка к Данте, а в более широком смысле — к христианской концепции ада. Представление о Пазолини как о язычнике и «певце плоти», основанное главным образом на его поверхностно понятой «трилогии плоти» начала 70-х годов, глубоко ошибочно. Не мною замечено, что многие великие святотатцы XX века (Бунюэль, Батай, Клоссовски, Джойс), певцы богомерзкого, в основном были выходцами из католической среды. Пазолини в их числе. Дело не просто в тяжбе, сведении счетов или полемике с религией, которую ведет ее бывший, а ныне просветившийся адепт. Наоборот, такая тяжба как раз и выдает зависимость от церковных догматов или, точнее, от чувственных представлений, обязанных своим происхождением религиозному сознанию.
Чтобы лучше понять эти представления, стоит прислушаться к оппонентам католицизма из православного лагеря. Один из постоянных упреков в адрес католической традиции состоит в том, что она насквозь пропитана аффективным, чувственным и телесным началом. «Мистика католическая — преимущественно чувственная, в ней много сладострастной истомы, — писал Николай Бердяев и добавлял: — Есть что-то женственное в католической мистике»3. Причину этого Бердяев видел в том, что в католицизме Бог — это объект, и отношение к нему есть отношение страстного томления. И эпоха Возрождения, реабилитировавшая язычество, не искоренила это отношение. «Чувственность» Ренессанса в действительности глубоко двусмысленна. С одной стороны, в этот период религиозное искусство Запада окончательно отошло от византийской, платонической, спиритуалистической традиции. Однако реабилитация материального, плотского мира происходила в недрах религиозной культуры и под патронажем церкви. Позднеготический «натурализм» можно рассматривать как несколько запоздалую реакцию на пожелания церковных иерархов, высказанные на VII Вселенском соборе в 787 году. Одной из основных функций искусства была для них функция психологическая или эмфатическая: убедительное изображение Страстей Христовых заставляет зрителя почти физически сопереживать им, испытывая состояние душевной сокрушенности, необходимое для восприятия Благой Вести.
С другой стороны, реалистически достоверное изображение Христа служит доказательством истинности вочеловечивания Бога4. В свое время эти пожелания услышаны не были. Но не они ли лежат в основе натуралистических и часто шокирующих своей анатомической дотошностью изображений физических мук, столь популярных в живописи Северного Ренессанса или, к примеру, в испанской скульптуре XVII века? Ссадины и трупные пятна на теле Христа, внутренности святого Эразма, аккуратно наматываемые на вал, стрелы в теле св. Себастьяна — сюжеты такого рода образуют как бы оборотную сторону ренессансной чувственности. Или это одна и та же сторона? В эмблематических изображениях раны на теле Спасителя, отделенные от самого тела наподобие своеобразной визуальной синекдохи, современному толкователю неизбежно мерещатся сексуальные метафоры. Начиная с эпохи Просвещения эта тема активно эксплуатируется культурой. Можно, разумеется, объяснить это «дрейфом означающих», которые со временем отрываются от своих первоначальных означаемых и приобретают новые, более актуальные. Остается, конечно, вопрос, почему некоторые означающие вовлекаются в этот процесс активнее других. Нас в данном случае этот вопрос не интересует — равно как и те причудливые трансформации, которым подвергается тема телесности. Ведь Пазолини в некотором смысле обращает этот процесс вспять. Вместо того чтобы записывать «означающие насилия» за счет «означаемых секса» (что, собственно, делает Лилиана Кавани), он, наоборот, при-крепляет «означающие секса» к «означаемым насилия».
Пожалуй, автор «Сало…» действительно был наследником ренессансной традиции, но не столько в ее позитивном, сколько в негативном аспекте. Мир плоти одновременно оказывается миром погибели и вечных страданий — негативом спасения и вечного блаженства. Для атеиста, марксиста и гомосексуалиста Пазолини идея адских мук не была пережитком темного времени. Страждущая, истязуемая, кричащая от боли, бессильная плоть — тема, постоянно возникающая в его произведениях (так же, кстати, как и тема распятия). В своем последнем фильме Пазолини предпринимает попытку смоделировать ад и делает это в форме, напоминающей средневековую мистерию или миракль — одновременно сценическое представление и ритуал, посредством которого зритель приобщается к таинствам культа. Другими словами, такое представление стремится целенаправленно воздействовать на зрителя, стереть границу между сценой и публикой. И вопрос, сформулированный выше (о чем фильм Пазолини?) следовало бы переформулировать: как он работает? — поскольку функция денотативная, то есть обозначающая, подчинена в данном случае функции перформативной.
Стоит обратить внимание на то, как описывают свое впечатление от этого фильма 90 процентов зрителей. Самым подходящим выражением здесь будет «психологическая и моральная травма». Конечно, я вполне допускаю, что кого-то этот фильм оставит безучастным — мне даже попался отзыв, где говорится, что Пазолини не показывает «ничего такого», о чем автор не знал бы раньше, ничего сверхшокирующего. Как будто существует такое запредельное зрелище, которое невозможно было бы вынести! Нечто видимое и при этом пребывающее по ту сторону возможностей человеческого взгляда. Да, Пазолини испытывает самые крайние из этих возможностей, но вовсе не с целью показать что-то такое, чего зритель никогда не видел (в конце концов, стандартный хоррор-фильм демонстрирует картины не менее, а то и более «кровавые» и «шокирующие», которые, однако, вовсе не имеют травматического эффекта). Это средство, а не цель — средство, позволяющее пробить брешь в стене, отделяющей зрителя от зрелища.
Что же касается цели, то она напрямую затрагивает основные правила кинематографического медиума. Несмотря на то что фильм создается в расчете на зрителя, он устроен таким образом, будто зрителя нет. Это — основное условие кинематографической иллюзии, частным проявлением которого является пресловутый запрет на прямой взгляд актера в объектив камеры («четвертая стена»). По отношению к фиктивному пространству фильма зрителя как бы не существует — и темнота, окутывающая нас в кинозале, символически скрывает нас от глаз персонажей.
Разумеется, сказанное не распространяется на сферу, условно именуемую экспериментальным или авангардным кинематографом. Но Пазолини как раз не отрицает основных конвенций повествовательного кино, как не отказывается и от самого повествования. Собственно, благодаря нарративной структуре ему и удается добиться вышеупомянутого травматического эффекта — без нее зрителю гораздо легче было бы сохранить безопасную дистанцию по отношению к экрану. Это лишний раз подтверждает мысль Шкловского о том, что «сюжетная форма живет тысячелетия не по ошибке, она позволяет интенсифицировать обработку материала». Пазолини действует в рамках этой формы, но при этом взрывает ее изнутри. Лучше всего этот механизм проиллюстрировать метафорой.
Как все помнят, Вию из одноименной повести Гоголя, для того чтобы увидеть Хому Брута и указать на него прочей нечисти, мало поднять веки. Нужно, чтобы Хома сам посмотрел ему прямо в лицо — нужно встретиться с ним глазами. Другими словами, экстраординарной остротой своего зрения Вий обязан взгляду другого. Без него он слеп, как и все остальные. Это прекрасно понимают все дети, которые зажмуриваются, чтобы не быть обнаруженными. Не смотри — и тебя не увидят. По-настоящему жуткий момент «Вия» состоит в том, что Хома это тоже понимает и все же не в состоянии устоять перед роковым соблазном посмотреть: «Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул». Может быть, он сделал это потому, что к этому моменту незаметно для самого себя превратился в кинозрителя, отделенного от зрелища невидимой и непроницаемой ширмой, привык смотреть, втянулся в «сюжет» представления.
Кинематографические ассоциации, возникающие у современного читателя «Вия», использованы режиссером Русланом Кудашовым в его гениальной адаптации повести Гоголя на сцене петербургского Большого театра кукол. В финале спектакля, в ответ на требование ведьмы привести Вия, позади сцены появляется экран и на нем — проекция лица. Вопреки ожиданиям зрителя, лицо хтонического монстра, каковым по идее является Вий, имеет идеальные, «аполлонические» пропорции, подобающие кинозвезде. Его взгляд в данном случае буквально совпадает с взглядом фильма. Светящийся экран превращается в гигантский всевидящий глаз, который отыскивает глаза притаившегося в темноте кинозала, оцепеневшего от страха зрителя.
Примерно так же действует «Сало…». Зритель словно засвечивается, становится видимым — не потому что на него посмотрел кто-то из персонажей (что в любом случае невозможно), а потому что на него «посмотрел» сам фильм, коварно воспользовавшись его, зрителя, взглядом. Но если в «Вие» это случается мгновенно — в момент, когда Хома встречается с Вием глазами, — в «Сало…» это событие растянуто во времени. Вся драматургия фильма выстроена таким образом, чтобы заманить нас в эту ловушку. Зритель движется от периферии к центру, из мест пусть «безвидных», но еще выносимых для жизни, к «сердцу тьмы». Именно здесь, ближе к концу, Пазолини в некотором смысле раскрывает карты — тематизирует взгляд, причем эта тематизация оказывается одновременно последним испытанием, которому он подвергает зрителя. Сцену пыток и казней, которая в полном безмолвии разворачивается во дворе, мы наблюдаем глазами Герцога, расположившегося у окна с подзорной трубой: взгляд зрителя совпадает с взглядом садиста — не того, кто в данный момент осуществляет экзекуцию, а того, кто наслаждается ею на расстоянии, сам при этом оставаясь невидимым. Не продиктовано ли наше нежелание смотреть страхом обнаружить в себе нечто обратное — страстное желание, непристойное удовольствие от вида чужого мучения? В былые эпохи подобные зрелища не вызывали стыда; публика упоенно глазела на то, как чье-то тело медленно, иногда на протяжении нескольких дней, разбирается по частям. Вряд ли мы сильно изменились с тех пор. Может быть, мы научились лишь стыдиться и скрывать свой извращенный интерес, что, конечно, тоже немало.
В этом контексте более или менее ясна функция загадочного финала, где двое охранников со скуки начинают танцевать под легкую музыку. «Как зовут твою девушку?» — спрашивает один. «Маргарита», — отвечает другой. Не стоит искать в этой сцене символический смысл. Этот эмоциональный сбой означает, что мы достигли пункта назначения, максимально приблизились к центру преисподней, узреть который, однако, не дано. Здесь стираются различия, испаряются смыслы, и то, что мы видим, вовсе не какой-то специфический, исполненный скрытого значения образ. Это именно случайный, первый попавшийся мотив, образ-реди-мейд. Единственное, что он обозначает, — это невозможность увидеть.
В целом фильм снят в прозрачной, невыразительной, я бы даже сказал, равнодушной манере: в среднем темпе, с преобладанием общих и средних планов. Да и в сюжетном отношении внимание зрителя пропорционально распределено между всеми участниками действия — в частности, жертвы показаны обобщенно, без предпочтений, без попыток «встать на место» одной из них. Такая стилистика способствует созданию максимально дегуманизированной реальности. Кажется, «человеческое» здесь сводится к мольбам о пощаде или скорейшем прекращении страданий. Но эти мольбы вписаны в экономику этого мира, они полностью соответствуют ожиданиям палачей, подстегивая их желание. То же самое можно сказать о незначительных проявлениях непокорности, попытках нарушить правила. Таковые тоже предполагаются сценарием: проступки, влекущие за собой непомерное наказание. Совершенство этой машины — в четком распределении ролей, которое, кажется, ничто не может нарушить.
Но это не совсем так. Пазолини словно ставит опыт, создавая условия, в которых все человеческое в человеке должно исчезнуть. И все же этого не происходит. В фильме есть несколько эпизодов, выламывающихся из общей картины. Пазолини отнюдь не пытается придать им какое-то особое, привилегированное значение, привлечь к ним внимание зрителя, дать им преимущество по сравнению с основными событиями. Скорее, наоборот, эти моменты хрупки и уязвимы — и уж, конечно, никого ни от чего не спасают. Но они существуют.
1 Отец Пазолини Карло Альберто был членом фашистской партии.
2 Фуко Мишель. Сад, сержант секса. — «Художественный журнал», 1998, № 19—20, с. 64.
4 См.: Бычков Виктор. Малая история византийской эстетики. Киев, 1991 (http://krotov.info/lib_sec/02_b/bych/kov_03.htm).
«120 дней Содома», или Месть садиста
В последние дни Старого порядка заточенный в зловонной камере на самом верху Бастилии порочный аристократ маркиз де Сад написал самый кощунственный роман, когда-либо созданный человечеством.
После своей смерти проповедник абсолютной свободы, которая, по его убеждениям, не должна быть ограничена ни нравственностью, ни религией, ни правом, превратился из врага государства в национальное достояние. Окончательно данная трансформация состоялась в 2014 году, когда сверток с его самым знаменитым произведением «120 дней Содома, или Школа разврата» был продан за 7 миллионов евро. Чуть позже эта рукопись оказалась в центре скандала, связанного с крупнейшей аферой Франции.
Манускрипт «120 дней Содома»: история шестнадцати мальчиков и девочек, которых похитили и в течение четырех месяцев подвергали пыткам и насилию
ПОЯВИВШИСЬ ИЗ УТРЕННЕЙ ДЫМКИ, окутавшей галереи и магазины 7-го округа в Париже, полицейские прибыли в отель-де-ла-Саль в 9 часов утра 18 ноября 2014 года. Когда-то дом создателя французской правовой системы, а затем самых различных герцогов и герцогинь, этот особняк, построенный в XVII веке, теперь является штаб-квартирой инвестиционной компании «Аристофил», основанной Жераром Леритье, сыном и внуком водопроводчиков. За каких-то два с небольшим десятилетия Леритье, король рукописей, как окрестила его местная пресса, собрал самую большую в стране частную коллекцию исторических писем и манускриптов, в числе которых: оригиналы «Манифеста сюрреализму» Андре Бретона, любовные записки Наполеона к Жозефине, последнее распоряжение Людовика XVI, а также фрагменты «Свитков Мертвого моря».
Большая часть экспонатов коллекции хранится в Музее писем и рукописей компании «Аристофил», который находится сразу за углом от бульвара Сен-Жермен. Наиболее знаковое приобретение Леритье покоилось в специально изготовленной стеклянной витрине на первом этаже особняка.
Пожелтевший, потрепанный пергамент шириной в одиннадцать с половиной сантиметров и длиной в более чем 12 метров плотно исписан с обоех сторон 157 тысячами слов, таким витиеватым и мелким почерком, что их практически невозможно разобрать без увеличительного стекла.
Созданное в тюремной камере Донасьеном Альфонсом Франсуа, более известным как маркиз де Сад, произведение «120 дней Содома» принято награждать такими эпитетами, как «один из величайших романов человечества» или «проповедь зла». Считавшийся утерянным на протяжении более века, затем тайно перевозимый по всей Европе, этот роман стал одной из наиболее ценных рукописей в мире, когда Леритье приобрел его за 7 миллионов евро в марте 2014 года – в год 200-летней годовщины со дня смерти де Сада, а также последнего этапа переоценки его творчества длиной в два столетия. Время проведения выставки в штаб-квартире «Аристофила» совпало с серией событий национального масштаба, достигшей своего пика в декабре.
Леритье, крепкий невысокий мужчина с редеющей и седеющей шевелюрой, одетый в элегантный костюм с галстуком, обсуждал со своими подчиненными прием, на котором он недавно присутствовал в резиденции теперь уже бывшего президента Франции Франсуа Олланда, когда один из его ассистентов вбежал в комнату сообщить, что внизу его ждет полиция.
В это время десятки других агентов прочесывали музей «Аристофила», офисы нескольких его дочерних компаний и виллу Леритье в Ницце. Пока полицейские конфисковывали документы, финансовые отчеты и жесткие диски компании как потенциальные улики, французский суд заморозил все его личные и корпоративные счета.
Леритье был обвинен в мошенничестве в отношении 18 000 своих клиентов на сумму в 1 миллиард долларов. Такое заявление, если оно окажется правдой, может сделать его создателем самой большой финансовой пирамиды в истории Франции.
«МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ВОЙНЫ, которые вел Людовик XIV в период своего царствования, опустошили казну Франции и высосали из народа последние соки. К казне, однако, сумели присосаться пиявки, всегда появляющиеся в моменты социальных бедствий, которые быстро открыли секрет обогащения за счет других, четверо из которых мнили себя единственной в своем роде элитой порока, о чем будет рассказано ниже».
Так де Сад начал свой роман «120 дней Содома» 22 октября 1785 года, находясь в заточении в башне Свободы Бастилии. Согласно его титулу, в камере находилось множество его личных вещей: стопки книг различного содержания, от существования Бога до истории вампиров, упаковки с печеньем «Пале Рояль», бутылки с лавандовым одеколоном, а также деревянный член, изготовленный по заказу маркиза для личного пользования.
Донасьен Альфонс Франсуа де Сад во время заключения в Бастилии
Рожденный в благородном семействе в 1740 году, Сад провел свою жизнь, погрязнув в скандалах: он чудом уклонился от пули, выпущенной отцом одного из его слуг, порезал нищенку и налил горячий воск на ее раны, предложил проститутке заплатить за то, чтобы она испражнилась на распятие и предоставила ему наглядное доказательство. В 1777 году могущественная теща Сада, мадам Монтрей, которую уже по понятным причинам тошнило от его выходок, добилась ордера на арест маркиза, подписанного самим Людовиком XVI. Сад был посажен за решетку без предъявления каких-либо обвинений. К тому времени, как маркиз начал писать свои «120 дней Содома», он находился в тюрьме уже около 8 лет. Работа в Бастилии при тусклом свете свечи чуть было не лишила его зрения. Тем не менее он писал: «Я не могу отвернуться от своей музы; она влечет меня и заставляет писать против воли и пусть другие будут пытаться остановить меня, они не добьются никакого успеха». «120 дней Содома» рассказывает историю четырех аристократов, которые похитили 16 мальчиков и девочек в возрасте от 12 до 15 лет и в течение 4 месяцев подвергали их пыткам и насилию, которые в последствии назовут садистскими.
Сад успел закончить свой роман за 37 дней, соединив концы страниц в рулон, он скрутил их в сверток и спрятал свой непотребный и кощунственный манускрипт в стене тюремной камеры. 3 июня 1789 года его насильно перевели в психиатрическую лечебницу, находящуюся за пределами Парижа, после того как он соорудил рупор из трубки для мочеиспускания, в который выкрикивал угрозы в адрес своих заточителей. Одиннадцать дней спустя Бастилия была взята штурмом, что ознаменовало начало Французской революции. Де Сада освободили годом позже, под шум переворота. Назвав себя «гражданин Луи Сад», он занимался политикой до тех пор, пока не был арестован опять в 1801 году в возрасте 61 года. Свои последние годы Сад провел в лечебнице для душевнобольных. Он отправился в могилу с твердой уверенностью, что «120 дней Содома» были уничтожены во время осады Бастилии. «Каждый день, – писал он о своей потерянной работе, – я проливаю слезы крови».
Леритье годами напряженно работал, чтобы достичь таких высот. Будучи выходцем из рабочего класса в городке Маас, что на северо-востоке Франции, он мечтал жить у моря в Ницце. После обязательной службы в армии, он нашел работу в страховой компании, обзавелся семьей и вел обычную жизнь в Страсбурге. Затем он создал компанию на стороне, которая занималась инвестициями в бриллианты, но она обанкротилась в 1984 году. Он женился, родил двоих детей, а затем развелся в 1987 году.
Как-то, во время своей поездки в Париж, Леритье зашел в магазин марок в надежде купить подарок сыну. Внутри он обнаружил небольшой конверт, на котором было написано Par ballon monte («Воздушный шар»). Этот конверт был запечатан в 1870 году во время прусской блокады Парижа, и отправлен адресату при помощи воздушного шара, минуя тем самым армию захватчиков. Это письмо оказалось одним из первых в мире, посланных по воздуху.
Конверт стоил 150 франков (менее 15 фунтов стерлингов). Леритье почувствовал себя золотоискателем, который наткнулся на золотую жилу. Затем он создал компанию Valeur Philateliques, которая торговала редкими монегаскскими марками. Французские власти обвинили Леритье в мошенничестве за раздувание стоимости марок; в марте 1996 года он провел две недели в тюрьме, но позднее был оправдан. Согласно его книге «Сокровенная коррупция», написанной им в 2006 году о «деле марок Монако», он стал жертвой заговора правительства.
В 1990 году он основал свою третью компанию «Аристофил», название которой является комбинацией слов art, history, philology («искусство», «история», «словесность»).
Обороты компании оставались относительно скромными до 2002 года, пока он не приобрел серию писем Альберта Эйнштейна с рассуждениями ученого о теории относительности. За этот лот Леритье отдал на аукционе «Кристис»
$360 000, именно такую сумму, по его мнению, был готов заплатить серьезный коллекционер. Но на поиски такого покупателя требовалось время.
Король рукописей Жерар Леритье с манускриптом маркиза де Сада. 2003 год
Вместо этого Леритье разработал альтернативную бизнес-модель: он поделил владение письмами на доли – довольная частая практика в торговле недвижимостью, но практически не применяемая в сфере раритетных книг и рукописей. Таким образом, этот недосягаемый ранее мир теперь был доступен для школьных учителей, священнослужителей, владельцев магазинов и других людей, заинтересованных в не подлежащих налогообложению вкладах в литературное наследие страны. За каких-то несколько сотен евро, любой мог стать совладельцем переписки исторического значения или писем, написанных рукой Кокто или Матисса. Спустя пять лет дольщик имел право продать свою часть компании обратно. За этот промежуток времени «Аристофил» обеспечивал письмам страховку и сохранность, одновременно продвигая их на различных выставках в своем новом Музее писем и рукописей, в разы увеличивая их стоимость. Независимые брокеры обещали выручку в 40%. Вскоре ставки лотов стали запредельно повышаться лишь из-за участия в аукционе «Аристофила».
Это было начало бума на рынке писем, благодаря которому на свет были извлечены рукописи, еще совсем недавно тлеющие в темных библиотеках замков на протяжении целых поколений.
В своем стильно оформленном магазинчике всего в паре кварталов от штаб-квартиры «Аристофила» Фредерик Кастаин с отвращением наблюдал за успехами Леритье. Он был внуком известного торговца антиквариатом и сыном владельца Maison Charavay, самого старого и возможно наиболее уважаемого магазина рукописей в мире, а имя Кастаин было самым известным на рынке писем. До тех пор пока не появился Леритье.
«Его механизмы продаж были совершенно вульгарными, – Кастаин, волосы которого зачесаны назад в стиле пампадур, говорил об «Аристофиле», когда я посетил его магазин в ноябре 2016 года. – Бодлер плюс 12 процентов сверху, Виктор Гюго плюс 12 процентов сверху». Он также испытывал особую ненависть к Жан-Клоду Врейну, книжному торговцу, к которому Леритье когда-то обратился за помощью, чтобы оценить свои товары. Одни говорят, что их раздор начался из-за политических разногласий. Другие, что Кастаин презирал лишь экстравагантный нрав Врейна. В 2005 году, еще ничего не зная о Леритье, Кастаин опубликовал криминальный роман «Красный пепел» о теневой попытке захватить парижский рынок ценных писем, где прототипом одного из главных злодеев книги по имени Августин стал Врейн. «Во время аукционов он никогда не сидел спокойно на своем месте, как все приличные люди, – писал он об Августине. – Он вечно стоял в конце зала, грубо разговаривал со всеми и выкрикивал ставки, как будто заказывал кофе в забегаловке».
Кастаин, который часто резко высказывался против Леритье, был нанят для проведения крупной сделки на аукционе Drouot в 2012 году. Торги прошли с полным провалом: 49 из 65 лотов не были проданы. Как оказалось, в последствии Леритье подговорил своих партнеров не делать ставки. После этого Кастаин каждое утро в течение недели находил на крыльце своего магазина каталог с того аукциона – «изящные письма» стали эквивалентом лошадиной головы, подсунутой в постель.
За год до этого правительство Франции объявило, что серия писем бывшего президента Шарля де Голля, купленная «Аристофилом» и поделенная между инвесторами, должна принадлежать государству. Когда сотрудники вновь назначенного министра культуры Орели Филиппетти просмотрели письма, они обнаружили, что Леритье предоставил им ксерокопии вместо оригиналов. После некоторой борьбы Леритье все же уступил оригинальную переписку, но Филиппетти не забыла такого оскорбления.
Примерно в то же время бельгийские власти начали расследование по факту мошенничества и отмывания денег «Аристофила» в Брюсселе, где компания открыла второй Музей писем и рукописей.
А в декабре 2012 года Autorite des Marches Financiers, независимый орган по финансовым регулированиям рынка во Франции, выпустил предупреждение об инвестировании в нерегулируемые рынки, как, например, в письма и рукописи. Год спустя появились сообщения о том, что впервые «Аристофил» отказался выкупить некоторые из рукописей своих инвесторов по ожидаемой ставке вознаграждения. Адвокат Леритье утверждает, что гарантии выкупа не существовало.
Но Леритье, казалось, не выказывал и малейшего беспокойства. Открытие торжественного приема в его новой штаб-квартире было бельмом на глазу для его недругов. Он выиграл 170 миллионов евро в лотерее EuroMillions в ноябре прошлого года – самый большой джекпот в истории Франции – и вложил около 40 миллионов евро своего выигрыша в «Аристофил». Он уже готов был совершить свое самое смелое приобретение.
Взятие Бастилии, 14 июля 1789 года
Сад ошибался: «120 дней Содома» не был утерян при осаде Бастилии. Он был обнаружен молодым человеком по имени Арну де Сен-Максимин, который отыскал сверток в стене рушившейся тюрьмы и продал его маркизу де Вильнев-Трансу. Потомки Вильнев-Транса прятали рукопись в своем провансальском поместье более века и в конечном счете продали ее немецкому коллекционеру в 1900 году. В 1904 году берлинский сексолог Иван Блох опубликовал несколько сотен экземпляров ранее неизвестного романа Сада в якобы научных целях.
Свиток вернулся во Францию в 1929 году и был куплен Шарлем и Мари-Лаурой де Нуай, покровителями европейского авангардного движения, которые отследили свою родственную связь с Садом. Нуайи издали рукопись ограниченным тиражем по подписке, чтобы избежать цензуры. Семья хранила свиток в своей библиотеке, разворачивая его для публичных чтений, развлекая таких светил, как Луис Бунюэль и Сальвадор Дали.
Я помню, когда представители интеллигенции приходили в гости, особенным моментом всегда была демонстрация рукописи, – рассказывает Карло Перроне, внук Нуайей. – Мы доставали его из ящика три или четыре раза в год. Конечно же, его не показывали всем и каждому».
В 1982 году двадцатилетнему Перроне позвонила мать и в панике сообщила, что рукопись исчезла. Она одолжила ее близкому другу, издателю Жану Груэ, который контрабандой переправил ее в Швейцарию и продал примерно за 6 0 000 долларов (35 000 фунтов стерлингов).
Покупателем оказался магнат, владелец сети торговых центров, Жерар Нордманн, владеющий одной из крупнейших частных коллекций эротики в мире. Перроне отправился в Швейцарию, чтобы вернуть рукопись, с предложением выкупить ее. Но Нордманн отказался, заявив Перроне: «Я буду хранить ее до конца своей жизни».
После продолжительного судебного разбирательства высший трибунал Франции постановил, что рукопись была украдена, и приказал вернуть ее Нуайям. Но Швейцария, которая тогда еще не ратифицировала конвенцию ЮНЕСКО, требующую репатриации украденных культурных ценностей, выступила против. В 1998 году швейцарский федеральный суд постановил, что Нордманн приобрел рукопись законным путем.
Между тем имя автора рукописи переживало культурное возрождение. К тому времени, когда в семидесятые годы запрет на его книги был снят во Франции, в некоторых кругах Сад стал человеком, опередившим свое время: музой сюрреалистов, предшественником Фрейда и даже пророком Холокоста. Своими работами, ныне опубликованными такими выдающимися изданиями, как Bibliothèque de la Pléiade и Penguin Classics, «Божественный маркиз» вошел в литературный пантеон Франции.
В течение многих поколений семья Сада отказывалась от титула «маркиз» из-за ассоциаций, пользующихся дурной славой. Сегодня Юг де Сад, прямой потомок писателя, продает вино, крепкие алкогольные напитки и пиво под маркой Maison de Sade. «Он, должно быть, смотрит на нас из своей могилы и улыбается», – сказал мне Юг, сидя в своей квартире на окраине Парижа, где бронзовый череп его знаменитого предка с гордостью красуется на журнальном столике. Он очень надеется когда-нибудь выпустить линию женского белья Victoria’s Secret на тему произведений Сада.
Нордманн остался верен своему слову: он сохранил «120 дней Содома» до конца своих дней. После его смерти в 1992 году и смерти его вдовы в 2010-м наследники Нордманна выставили коллекцию эротики на продажу. Почувствовав возможность, Бруно Расин, директор Национальной библиотеки Франции, при поддержке Комиссии национальных ценностей Франции собрал около 3,6 миллионов евро частных пожертвований на покупку исторического свитка в 2013 году. Продавцы согласились поделиться этой суммой с Перроне и его семьей.
Однако за два дня до совершения сделки Нордманны пошли на попятную. Возможно, как позднее Перроне рассказал французской прессе, в памяти их семьи были еще слишком свежи судебные разбирательства, чтобы заключить сделку с бывшими владельцами рукописи. Или, может быть, у Нордманнов было подозрение, что они могли бы получить предложение получше.
Менее чем через год, в марте 2014 года, Леритье объявил, что он приобрел «120 дней Содома» за 7 миллионов евро. Основная часть выручки отошла Нордманнам и семье Перроне. Остальная сумма покрыла оплату налогов, сборы и, по-видимому, приличную комиссию для Врейна, который выступил организатором сделки.
Леритье в сопровождении телевизионной команды новостей зафрахтовал частный самолет, чтобы забрать свой приз. Он предложил пожертвовать рукопись Национальной библиотеке после ее участия в выставках в течение пяти-семи лет в обмен на значительное сокращение налоговых обязательств его компании. Представители Национальной библиотеки находились на борту самолета, готовые подписать соглашение, но министерство культуры в лице Филиппетти, все еще таящей обиду за инцидент с письмами де Голля, отказалось от сделки. «Сомнения в рациональности и добрых намерений «Аристофила» привели к тому, что государство не позволило принять это предложение», – рассказал в своем письме Расин, чей срок в качестве директора Национальной библиотеки закончился в 2016 году.
Музей д’Орсе просил одолжить свиток для своей сенсационной выставки «Сад: Атака на Солнце», которая открылась в октябре. Но Леритье отказался, полагая, что если он предоставит рукопись музею, который находится под руководством министра культуры, он, возможно, никогда не увидит ее вновь, и тем самым проиграет французскому правительству, не получив и гроша от первоначального предложения. Вместо этого, за месяц до события в музее, он организовал собственную выставку. Перроне на ней не было. «Мои отношения с Леритье не до такой степени близки», – заявил он.
Два месяца спустя на пороге Леритье появилась полиция.
Леритье сидит за обеденным столом на своей вилле, построенной из камня и напоминающей крепость на холмах Ниццы. Он одет в темно-синий костюм и в клетчатую рубашку с расстегнутой пуговицей на воротнике. В ярком-белом свете, струящимся со стороны Средиземного моря, в этот теплый декабрьский день 2016 года он выглядит старше, и более уставшим по сравнению со своими относительно недавними фотографиями. Именно в тот день он впервые публично рассказал о взлете и падении «Аристофила» с тех пор, как пресса окрестила его французским Берни Мэйдоффом (известный американский бизнесмен, создатель крупной финансовой пирамиды).
Агенты отдела по вопросам прав потребителей и предотвращения мошенничества с подозрением отнеслись к необычной бизнес-модели «Аристофила» и потратили годы на расследование дел компании. Опросив Кастаина и другие источники на рынке рукописей, они пришли к выводу, что Леритье создал «Аристофил», чтобы проворачивать мошеннические сделки крупных размеров. По словам адвокатов, представляющих бывших клиентов компании, Леритье и его партнеры значительно переоценили активы «Аристофила», используя новые инвестиции, чтобы расплатиться со старыми и делать приобретения, чтобы операция выглядела целесообразной.
Бюро финансовых расследований передало дело Леритье в прокуратуру Франции, которая выдала ордер на обыск в ноябре 2014 года. Четыре месяца спустя, согласно нескольким новостным источникам, суд предъявил Леритье обвинения в мошенничестве, отмывании денег, использовании обманных методов маркетинга и злоупотреблении доверием. Адвокат Леритье не прокомментировал данные обвинения. Теперь ему грозит тюремный срок до 10 лет.
Власти также предъявили обвинения трем парт нерам «Аристофила»: Врейну, бухгалтеру и одному из директоров компании. Врейн не дал никаких комментариев по поводу обвинения. Сотрудники продолжали бесплатно поддерживать работу музея и выставки «120 дней Содома» в течение нескольких месяцев, хотя коллекции были уже опечатаны.
Суд заморозил лотерейные выигрыши Леритье, принадлежащую ему недвижимость (хотя ему все еще разрешено жить на своей вилле стоимостью в 3,6 миллиона фунтов стерлингов), а также трех скаковых лошадей и два воздушных шара.
У Леритье все еще есть в распоряжении какие-то деньги лишь благодаря его сыну Фабрицио, которому он подарил часть своего выигрыша в лотерее EuroMillions.
Выйдя под залог в 1,8 миллиона фунтов стерлингов, Леритье проводит дни, дожидаясь суда, дата которого еще не установлена, на вилле с деревянными потолками, на территории которой имеется крытый и открытый бассейны, а также потрясающий вид на море.
Разведенный старик показывает мне фотографии своих детей и внуков среди элегантных предметов старины и картин в позолоченных рамах. В ванной комнате электронный унитаз с подогреваемым сиденьем и самооткрывающейся крышкой оказался последним троном для сына и внука водопроводчика. Здесь у него безмятежная жизнь, далекая от суеты штаб-квартиры «Аристофила» и шумных парижских аукционных домов.
«Главная цель в жизни этого человека – не деньги, а респектабельность, – говорит его адвокат Франсис Трибуле. – Теперь же все его оставили». Но Леритье не теряет уверенности: «Этот процесс может занять два или три года, но они ни за что меня не достанут». Когда я спрашиваю, сколько лет в тюрьме, по его мнению, он может получить, он пальцем рисует в воздухе круг – ноль.
По словам Трибуле, Леритье не могут быть предъявлены обвинения в мошенничестве, потому что «Аристофил» никогда не давал гарантий на выкуп долей рукописей инвесторов. В его контрактах было только указано, что инвесторы могут предложить продать свои акции компании через пять лет. Что же касается 40 процентов дохода, ожидаемых от инвестиций дольщиков? Чрезмерно раздутые обещания независимых брокеров, не касающиеся политики компании. Анна Ламорт, бывший президент синдиката книготорговцев Франции, давно подозревала, что Леритье был нечист на руку, но признает, что дело, начатое против него правительством, не будет иметь большой силы. «Я считаю, что доказать мошенничество или преувеличенные оценки рукописей очень сложно, – говорит она. – Нет объективной системы оценки и нет свидетелей».
Если «Аристофил» был фальшивкой, говорит Трибуле, тогда почему Леритье инвестировал миллионы своих лотерейных выигрышей в компанию?
«Впервые в моей жизни главная жертва системы, которая якобы является мошеннической схемой, считается основным мошенником в деле». Но о выигранном Леритье джекпоте также ходят слухи. Некоторые полагают, что Леритье купил выигрышный билет у кого-то другого, чтобы узаконить свои расходы – старый трюк бостонского гангстера Уайти Балджера. Леритье же категорически отрицает, что его выигрыш в лотерее был подставным.
«Я обращался к широкой публике, рабочему классу и всем художникам Парижской школы, а также известным личностям в гуманитарных науках», – говорит он. Большие интересы министерств культуры, финансов и юстиции объединились, чтобы уничтожить его, утверждает Трибуле, так он угрожал статусу кво в культурных делах страны и осмелился выставить свой успех напоказ. «Чтобы счастливо жить во Франции, вам необходимо скрываться», – заявляет он.
Со своей стороны, Юг де Сад в значительной степени согласен с Леритье. «Он тот, кто смог найти свою нишу и использовать ее очень разумно, – говорит Юг о Леритье. – Но во Франции мы привыкли критиковать людей, которые добились успеха. Нам нравится зарабатывать деньги, но мы не любим о них говорить». В истории Леритье есть что-то привлекательное: то, как этот аутсайдер перевернул эксклюзивный мир писем с помощью отваги, инновации и удачи. Но потом я вспоминаю всех людей, которые верили в этого человека. Вместе с процентами «Аристофил» остался должен примерно 1,1 миллиарда фунтов стерлингов почти 18 000 инвесторам. В их число входит Джеффруа де Ла Телль, актер и отец пятерых детей, который вместе со своей женой вложил в компанию 180 000 евро, полагая, что выручка от инвестиций поможет его семье пережить тяжелые времена в отсутствии съемок. И Робер Чиполлина, бывший мотогонщик, а ныне владелец малого бизнеса в Авиньоне, который планировал использовать доход от своих вложений в размере 35 000 евро для покупки нового автомобиля. В 2014 году он все же решил, что прибыль пойдет его детям, когда обнаружил, что умирает от лейкемии. «Я бы хотела вернуть отцу здоровье, но я также не хочу, чтобы они забрали его деньги, – со злостью рассказала мне его дочь Од Неринг, когда я посетил ее семью в Германии. – Что здесь происходит? Есть ли шанс вернуть наши вклады?»
Продажа активов Леритье и близко не сможет компенсировать вклады его инвесторов. В поисках альтернатив некоторые из предполагаемых жертв сформировали ассоциации и подали иски против компаний, связанных с «Аристофилом», например, против сотрудничающих с ним банков и нотариусов. Пока что им нечего предоставить для возврата своих вложений, за исключением контракта, заключенного с компанией, которой больше не существует.
Леритье не тратит много времени, думая об инвесторах «Аристофила». Пусть он и выражает сочувствие их проблемам, он все же утверждает, что в этом нет его вины.
Я бы посоветовал своим клиентам предъявить обвинения тем, кто все это устроил, – говорит он. – Я могу им сказать только одно, и я говорил это с самого начала: они должны быть терпеливы и уверены, что их коллекции все еще существуют, они ничего не потеряли».
После того как ее скрывали почти три года, рукопись «120 дней Содома» покинула свое хранилище в конце прошлого года. На втором этаже галереи в модернистской цитадели Парижа, в которой размещается аукционный дом Drouot, свиток был свернут и помещен на пьедестал в окружении других ценных экспонатов, конфискованных у «Аристофила». Aguttes, парижская аукционная компания, которая выиграла контракт на хранение и продажу активов компании «Аристофил», объявила в ноябре прошлого года, что ликвидация коллекции начнется 20 декабря с сенсационных торгов.
Музей писем и манускриптов
Затем, 18 декабря, французское правительство объявило «120 дней Содома» национальным достоянием. Когда аукцион начнется в холодный и мрачный день два дня спустя в одном из крупнейших залов дома Drouot, организатор торгов поднимется на подиум и объяснит многочисленным посетителям, что данный титул не позволит рукописи принять участие в торгах, пока государство не договорится о ее справедливой рыночной цене.
Без своего самого знаменитого лота аукцион продолжится без особого энтузиазма. Толпа посетителей заполняет коридор аукционного дома; видеоэкраны показывают предложения в долларах, фунтах, юанях и других валютах; новостные камеры дают крупные планы участников торгов, шепчущих в свои телефоны и прикрывающих руками рты, еле заметно давая жест аукционисту, когда цена им подходит. Но все же драматический момент отствует. Даже Врейн, как всегда привлекающий к себе внимание, в широкополой шляпе остается сидеть на протяжении всех торгов, не показывая своих претенциозных манер, которые так возмущали Кастаина. Последнего нигде не видно, видимо он предпочитает аукционам продажи «один на один», отказываясь воспользоваться финансовыми выгодами от фиаско Леритье.
Врейн, который не разговаривал с Леритье с момента обысков, отвергает критику в свой адрес в связи с «Аристофилом». «Я всегда управлял своими делами так, как я хочу, – сказал он мне, когда я посетил его книжный магазин годом ранее. – Кто-то любит меня, кто-то нет. Мне плевать». Сделав несколько ставок, он заполучил крупнейшие лоты на аукционе: оригинальную рукопись Бальзака за 1,5 млн долларов (1,075 млн евро) и каллиграфическое издание пьесы Александра Дюма за 100 000 долларов (71 500 евро). Но многие из лотов не были проданы даже по самым низким ставкам, назначенным аукционом, не говоря уже о завышенных ценах, которые клиенты «Аристофила» заплатили за них. Почти треть так и осталась непроданной.
По мере того как аукцион завершится, несколько давних парижских книгоиздателей и арт-дилеров соберутся внизу в кафе L’Adjuge, чтобы обменяться мнениями о том, что только что произошло. «Это была черная распродажа! – заявляет Серж Плантуре, специализирующийся на фотографиях. – Атмосфера напоминала похороны». Анна Ламорт, попивая свой кофе, соглашается с тем, что торги не имели должного успеха. И это был только первый и самый известный из аукционов «Аристофила»; Aguttes пообещал еще 300 в следующие шесть лет, чтобы ликвидировать все 130 000 предметов, собранные «Арстофилом». «Это парализует торговлю на ближайшие 10 лет», – прогнозирует Ламорт.
Все – заявления Леритье о том, что его империя построена на реальной стоимости, инвестиции его клиентов, стабильность потрясенного рынка рукописей – зависит от этих аукционов. Судя по первым торгам, у каждого из участников есть веские основания беспокоиться.
Но сиюминутный король рукописей продолжает отрицать любую ответственность. «Я в ярости после этого аукциона, – писал он в электронном письме. – Выбор Aguttes в качестве менеджера аукциона – это надувательство». Он считает, что аукционист не был достаточно опытным в продаже ценных манускриптов, и было безрассудно организовывать такие огромные торги менее чем за неделю до Рождества. «Мои старые клиенты потеряют много денег». Леритье настаивает на том, что его письма стоят тех сумм, которые он обещал, потому что эпоха рукописных документов подходит к концу. «Люди хранят ящики с письмами в своих подвалах, – говорит он, – И это все скрытые сокровища».
Одно сокровище, которое, вероятно, никогда не достигнет прогнозируемой Леритье ценности, – это «120 дней Содома». Хотя теперь, похоже, эта рукопись окажется в Национальной библиотеке Франции без публичных торгов и аукционов, вряд ли рукопись когда-нибудь окупит сумму, которую Леритье выплатил за нее в 2014 году, и тем более те 15 млн долларов, за которые он продал ее своим 420 инвесторам.
В конце концов, «120 дней Содома» будет принадлежать всей Франции, а значит, никому.
Возможно, размышляет Леритье, свиток действительно проклят: «Если бы я не притронулся к этой рукописи, «Аристофил» бы все еще существовал». Он говорит это со смехом, сидя в ресторане на крыше высокогорного отеля в Ницце, попивая эспрессо при ярком солнечном свете с видом на море. Он признает, что никогда особо не задумывался о более глубоком значении скандального опуса Сада, никогда не размышлял о той темной, коварной развращенности, описанной в романе. Он ведь так никогда не дочитал его до конца.