У ваньки ветрова дым пакую что значит
У ваньки ветрова дым пакую что значит
Это случилось в Рыбинске запись закреплена
ЯРОСЛАВСКАЯ ОБЛАСТЬ В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ «ЗАСВЕТИЛАСЬ» НА ФЕДЕРАЛЬНОМ ТЕЛЕКАНАЛЕ
«Живете за наш счет»: Александр Гордон назвал многодетную семью из Переславля социальными паразитами
Первый канал показал, как родители пяти детей устраивают драки с соседями из-за земли
— Вы решили вдвоем, что управы на вас нет? — ведущий программы «Мужское/Женское» на Первом канале Александр Гордон кричал на всю студию. Причиной стала история из Переславля-Залесского Ярославской области.
В начале передачи рассказали о конфликте двух переславских семей, которые четыре года не могут поделить несколько квадратных метров земли на границе их участков. У обеих сторон есть видеозаписи жестоких потасовок и драк, в которых в ход шли черенки от лопат, газовые баллончики и даже топоры. Выяснить отношения соседи пришли в эфир федерального канала.
Наталья Дергачева говорит, что на кадастровой карте границы ее участка обозначены. Но многодетная семья Багровых не признает эту разметку, утверждая, что соседи захватили часть их земли.
— Мы эту землю с кустами покупали. Там граница была помечена трубочками, они эти трубочки удалили. А мы вколотили на их место вагонку. И пользуемся этими кустами. Нам никто не говорил, чтобы мы не пользовались. Они хотят по беспределу забрать кусты с ягодами у моих детей! — кричал Валерий Багров.
Багровы с пятью детьми переселились в дом после того, как у них сгорело предыдущее жилье в другой деревне. До этого они стояли на очереди на улучшение жилищных условий. В итоге семье дали сертификат на покупку нового дома.
Но с их переездом жизнь соседей превратилась в ад. С Багровыми судились по поводу земли и соседи с другой стороны. И там тоже доходило до драк. Кроме того, люди говорят, что сами по себе Багровы скандальные, у них были постоянные конфликты и по старому адресу. Более того, гости студии заявили, что многодетные родители матерятся на своих детей и даже поднимают на них руку. Дети, по мнению соседей, недоедают в семье.
— Я переживаю за детей. Они зашуганные, ни с кем не здороваются, — сказала Наталья Дергачева.
Выслушав всё это, ведущие программы оказались не на стороне многодетной семьи. Александр Гордон даже вступил в словесную перепалку с главой семейства.
— Нам государство сертификат выдало, чтобы мы переселились, — говорил Валерий Багров.
— А откуда государство деньги берет? — спросил Гордон.
— Вот отсюда — из моего кармана, — постучал Гордон по боку своего пиджака.
— Я сомневаюсь, что с вашего.
— Вы налоги платите? Вы работаете официально?
— Как они, так и я, — обвел зрителей студии рукой переславец.
— Я у Ваньки Ветрова дым пакую (означает «бездельничаю». — Прим. ред.). Дома работаю, сам на себя, я считаю, что это легальная работа! У меня что, нет гражданских прав? Я гражданин России!
— Рот закрой, гражданин России! — заорал Гордон. — Гражданские права возникают, у кого есть гражданские обязанности! Вы социальные паразиты, живете за наш счет!
После этого ведущий обратился к переславским властям.
— Эту семью до сих пор почему-то не наблюдают органы опеки. И я задаю прямой вопрос Переславскому району, главе социальной службы и опеки и прокурору — если, по вашему мнению, дети в безопасности, можете по-прежнему ничего не предпринимать. Но мы видим ребенка, который участвует в драке между взрослыми людьми, слышим в этой студии, что дети недоедали, папа отказывается отвечать об источнике своего дохода. У меня возникает большой вопрос к органам власти: и к опеке, и к полиции.
Кстати, в Переславле довольно оперативно отреагировали на произошедшее.
— Сейчас органами опеки проводится проверка этой семьи, — прокомментировали в городской администрации.
Кстати, буквально в сентябре Ярославская область засветилась на Первом канале в программе «Вечерний Ургант». В ней ведущий передал привет ярославской дороге.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Рыбин Владимир Алексеевич
Книга «Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
— Машутик, сообрази. Как чего? Водочки. И еще кисленького.
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
— Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
— Поплывешь с ними! Я говорю — не буду больше, а они не верят.
— У Ваньки Ветрова дым пакую.
— Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
— И ты тоже. Человеку верить надо, понял?
— А что ты сделал для этого?
— Что я могу сделать?
— Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение — дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
— Ага, и стихи писать.
— И стихи писать, если надо, — рассердился Вовка. — Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил «божьей слезы».
— Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
— Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
— Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется латать самому.
— Вот-вот, тем я и занимаюсь — сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
— Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех! В жизни, как в море, в одиночку и утонуть недолго.
— Друзей у меня — навалом.
— Навалом — это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
Вовка грустно поглядел на него.
— Правильно Вера тебя называет: ты еще — братик.
— Я не бросаю друзей, когда им плохо.
— Это и значило бы бросить.
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им — вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем ни ночью, как когда-то, — этого уже не будет. Жизненные дороги, как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал — не хватит у него терпения на такие «маневры».
— Давайте проводить совещание, — сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом но столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину: — На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
— Что вы, товарищ подполковник! — изумился Сидоркин. — Какие экскурсии? Дел по горло.
— Вот и отвлекитесь. — И повернулся к Коновалову: — Что за сотрудники у тебя? Начальство предлагает — отказываются.
И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что «просьба начальника — приказ для подчиненного». И через пять минут слушал инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то шаромыг с толкучки, ему предстояло настоящее деле с переодеванием, почти актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска. Но какое дело бывает на все сто хорошим?
— Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз «Тритон», — сказал Сорокин. — На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнить заморским раем местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда мы узнали, что он связан с «Асфалией» — разведкой греческих полковников, хотели дать ему от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот это предстоит выяснить в первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с ним. Вчера матросы с «Тритона» попросили Интерклуб организовать для них экскурсию в горы. — При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не засомневался в его способностях понимать с полуслова. — Экскурсией будет руководить сама директриса Евгения Трофимовна. Знаете ее?
— Встречались раз, — сказал Сидоркин.
— Дама она артистичная, так что ничему не удивляйтесь…
Сидоркин и сам был из таких, которых начальник горотдела милиции определял двусмысленным выражением: «Человек — не соскучишься». Он служил в этом городе в армии, да так и остался, работал шофером, занимался на заочном юридическом. Когда вызвали в райком и предложили работу в милиции, сразу же согласился. Но, как признавался своим приятелям, только потому, что накануне смотрел по телевизору кино про милицию. Думал — сразу в дело. А его посадили на машину. Поездил полгода, пошел к начальнику. Подумалось, что, если еще пьяных повозит, сам запьет. Долго смотреть на такое — можно все человечество возненавидеть. И себя заодно. Начальник, понятно, воспитывать начал: «Кто-то должен возить нечистоты!» А Сидоркин свое: «Кто должен, тот пусть и возит». Удивительно, как его не выставили тогда из милиции. Но начальник только улыбнулся грустно: «Книжек начитался? Приключений ищешь? Будут тебе приключения — не возрадуешься». И перевел к Коновалову.
И Сидоркин действительно вначале не возрадовался. То на машине, а то все пешком. Да крадучись. Угрозыск, как известно, со знаменами не ходит. А «нечистот», о которых говорил начальник, на новом месте Сидоркину сразу же пришлось повидать столько, что его бывшие подопечные, которых он возил в вытрезвитель, показались тихими и совсем безобидными овечками.
Ему повезло. Вскоре, как пришел, начались поиски одного валютчика. Что о нем было известно? Да ничего, кроме словесного портрета: бровишки белесые наискосок, подбородочек острый, как у мыши, кепка грузинская — блином. Да еще кличка — Живоглот. Кличка — уже кое-что, но ведь это не фамилия в паспорте, поди-ка узнай о ней.
Ходили они по улицам всем угрозыском, в лица заглядывали. Кепок было много, удивленных физиономий — еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову «гениальная» мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше — сидеть? Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и встретил приятеля по автобазе — шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка, он и говорит: «Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?» — «Кого?» — «Да тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры». — «Ты откуда знаешь?» — «Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А шофер для всех свой…»
В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два часа, стал играть. А какая там игра, когда кий в руки взял второй раз в жизни. Маркёра учить не надо — всех насквозь видит. Подослал к Сидоркину двоих — на деньги…
Просадил он тогда, может, половину своей зарплаты, а сам все по сторонам поглядывал да слушал. И поймал в общей шумихе: «Бей его, Живоглот, кием по макушке!»
Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И поглядел на него с любопытством: «Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно есть…»
Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.
Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко — замусоленный и пропыленный — раздобыл у соседа, рабочего с железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша, чтобы выглядели неотмываемыми. И, видно, не перестарался. Подполковник Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: «Немного театрально, однако убедительно».
Сокровища Хана Кучума
Читая сказки, даже взрослый человек мыслями как бы переносится в детство, а значит: в душе начинает чувствовать себя моложе. Окунитесь в мир сказок, дорогие читатели, и пусть у вас сбывается всё то, что сбывается у героев сказок, когда побеждает Добро. Геннадий Бодров
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сокровища Хана Кучума предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
ВАНЬКА ВЕТРОВ И ЖЕМЧУЖИНА
Жил одно время на берегу озера Чаны один легкомысленный парень. Жил, можно сказать, одним днём: ни к чему не стремился, ничего не хотел, да и, честно сказать, был с ленцой хлопец. За эту неудельность его все в деревне звали Ванькой Ветровым, хотя фамилия его, возможно, и была другой, но история её не сохранила. И чтобы как-то прожить — просуществовать, занимался Ванька только рыбной ловлей.
Рыбача однажды на Малинкино, так называется один из водных рукавов на озере Чаны, юноша поймал пелядь. Очень он удивился этому, ибо эта рыба на удочку и не ловится. Вдруг рыбина заговорила:
— Отпусти меня, о, прекрасный юноша!
Юноша этот от удивления чуть весло не проглотил, но, усмехнулся и, посчитав это бредом, весело спросил:
— А ты моих три желания выполнишь?
— Желания выполнять я не буду, но зато дам тебе жемчужину, которая будет приносить тебе удачу во всех твоих делах и замыслах. Жемчужина эта родилась на дне самых глубоких и холодных ключей озера Чаны и обладает большой волшебной силой, поэтому береги её как зеницу ока.
Парень подумал, что одной рыбиной на всю жизнь не наешься, а узнать, что это за жемчужина стоит и поэтому согласился.
Пелядь открыла рот и выплюнула на ладонь Ивана небольшую жемчужину, а он, хоть и с большим сожалением, выпустил рыбину в воду.
С тех пор у Ивана началась другая жизнь: чтобы он ни делал, за чтобы ни брался, во всём ему фартило, во всём он имел удачу.
Загордился парень, заносчивым стал, считая, что всё это дело рук и его ума, хотя с жемчужиной, действительно, никогда не расставался, нося её на шее в медальоне.
Его уже называли «новым русским» и относились к нему с почётом и уважением, хотя сам Иван в душе и подозревал, что эти почёт и уважение больше относятся к его деньгам, чем к нему самому.
Однажды парился как-то Иван в сауне с одним из «новых русских» Меченым, который был к тому же ещё и крутым авторитетом в криминальных кругах и под водочку и селёдочку проболтался тому о жемчужине. Меченый был не дурак, и не кинулся сразу к озеру в надежде поймать подобную рыбину. Просто он хорошенько разглядел эту жемчужину и к следующему посещению сауны с Иваном подготовил точно такую же.
В следующий раз, когда они вновь парились в сауне, Меченый стал поддавать больше жару. Золотая цепочка с медальоном на шее у Ивана стали обжигать его тело.
— Да положи ты её на окно, — посоветовал ему Меченый, — а после парной наденешь опять.
Иван так и сделал. А когда они пошли купаться в бассейн, Меченый многозначительно подмигнул банщику. Тот кивнул головой в знак того, что всё понял, и, пока парни после парной прохлаждались в бассейне, подменил в медальоне Ивана жемчужину. Тот, конечно, ничего не заметил.
Но с того дня у Ивана всё пошло наперекосяк. Что бы он ни делал, за что бы ни брался — ничего не получалось.
Как-то, проезжая по трассе «Байкал», Иван задумался о постигавших его неприятностях и случайно, на полном ходу, выскочил на полосу встречного движения. Его комфортабельный «Мерседес» понёсся навстречу мощному «Зилу», который отчаянно засигналил. Иван резко вывернул руль, но было уже поздно: машины всё равно успели зацепить друг друга и от удара перевернулись. «Мерседес» был окончательно разбит, а его хозяин в бессознательном состоянии доставлен в больницу, где и был сразу же определён в реанимационное отделение.
Долго болел Иван. За это время его разбитую машину увезли на свалку, а деньги, драгоценности и документы, что были при нём, утащили проезжавшие мимо цыгане, когда он ещё в бессознательном состоянии находился в разбитом автомобиле.
Так «новый русский» Иван в одночасье стал банкротом.
После больницы вернулся он снова в свою избушку на берегу озера и тоскливо подумал о себе: «Как та старуха из сказки у разбитого корыта».
Но делать нечего: жить-то как-то надо. А плохо жить парень уже отвык. Чтобы как-то вновь подняться на ноги, занялся он опять рыбалкой и хозяйством. Стыдно ему было перед сельчанами после такой шикарной жизни вновь в нищете оказаться, но он не пал духом. Трудился не покладая рук день и ночь. Не жалел ни сил, ни времени. Женившись, стал работать ещё больше уже вместе с семьёй и, в конце концов, снова стал жить в достатке. Только теперь его уже люди уважают не за деньги, а за смекалку и трудолюбие.
Однажды, решив отдохнуть на природе, Иван взял удочки и поплыл посидеть на утренней зорьке. После удачного улова, он уже было, стал сворачивать снасти, как вдруг один поплавок дёрнулся и резко поплыл к камышам, уходя под воду. Иван резко подсёк и почувствовал, как на другом конце удочки забилась крупная рыбина. Это оказалась снова красавица Пелядь.
— Ну что, рыбка, не помогла мне твоя жемчужина, — с укором сказал ей рыбак и открыл свой медальон.
— Так ведь это не та жемчужина, — произнесла рыбина, — эта простая, а волшебную ты давно пропил.
— Ничего я не пропил, — обиделся Иван, — и жемчужину никому не давал.
— Да тебе её просто во время пьянки подменили, — грустно пояснила озерная красавица.
— Ну, тогда дай мне другую или подскажи, как ту вернуть! — оживился Ветров.
— Другой такой у меня нет, а ту уж не вернёшь, так как тому, кто её украл, она не помогла, потому что ему не предназначалась, и он её от злости бросил в огонь, и жемчужина пропала. А тебе, Ваня я скажу вот что: если у человека есть ум и трудолюбие, то ему ни какие волшебства не требуются. Волшебство в основном нужно лентяям, которые не хотят трудиться сами. А ты уже у людей добился уважения своим трудом и умением. Так пусть у тебя в жизни будет всё хорошо и без волшебной силы!
Иван поблагодарил рыбину за науку и осторожно выпустил её снова в воду. Пелядь благодарно вильнула хвостом и ушла в глубину, а рыбак с тех пор надеялся только на свою силу, а не на волшебную. Своя-то как-то надёжнее.
А ту Пелядь, очевидно, больше никто не ловил, так как больше никто не богател за счет волшебных жемчужин.
Словари
Восьмая бригада. Жарг. мол. Пренебр. Алкоголики, пьяницы. Максимов, 70.
Тридцать третья бригада. Прост. Пренебр. Алкоголики, пьяницы. По номеру статьи гражданского кодекса, по которой увольняли нарушителей трудовой дисциплины. Максимов, 429.
Шаталкина бригада. Волг. Пренебр. Бездельники, бродяги. Глухов 1988, 175.
Быть в Шаталовой бригаде. Прибайк. Неодобр. то же, что работать в бригаде Ваньки Шаталова. СНФП, 25.
Работать в бригаде Ваньки Шаталова. Разг. Ирон. Бездельничать, не принимать участия в общественно-полезном труде. Мокиенко 1989, 81; БМС 1998, 59.
Кинуть бригадой кого. Жарг. угол., арест. Совершить групповое изнасилование. УМК, 58; Мильяненков, 88.
Пропустить сквозь бригаду кого. Жарг. угол. 1. Избить группой кого-л. 2. То же, что кинуть бригадой. Балдаев 1, 359.
Амли́нский Владимир Ильич (1935-1989), русский писатель. Повести, рассказы (часто на документальной основе) о жизни молодёжи («Жизнь Эрнста Шаталова», 1968; «Нескучный сад», 1979), биографическая повесть об отце, учёном-генетике «Оправдан будет каждый час. » (1986). Очерк «На заброшенных гробницах. » (1988) о Н. И. Бухарине.
Слова Шаталова прозвучали многозначительно. Торопчин насторожился. Лаптев, «Заря».
Она протянула Звягинцеву ключ, многозначительно улыбаясь. Чаковский, Блокада.
1. Связанный со службой, с исполнением служебных обязанностей (преимущественно военных).
— Как на север поезд, то одни солдаты да служивый народ. Гайдар, Школа.
С вечера к месту расположения сотни пришли проведать служивых жены. Шолохов, Тихий Дон.
У Шаталова была наружность старого служивого, да и повадки тоже. Лаптев, «Заря».
В дым. 1. Разг. Неодобр. О крайней степени алкогольного опьянения. ФСРЯ, 153; БТС, 291; СОСВ, 66; ФСС, 119; СПСП, 36; СРГПриам., 166; ПОС 10, 78. 2. Пск., Сиб. Полностью, совершенно; очень сильно. ФСС, 67; ПОС, 10, 78.
Дым коромыслом где, у кого. 1. Разг. О шумном веселье. ЗС 1996, 192. 2. Разг. О перебранке, скандале. ЗС 1996, 192. 3. Волг. Неодобр. О беспорядке, грязи в доме. Глухов 1988, 39.
Дым да копоть у кого. Разг. Устар. Ирон. Об отсутствии имущества у кого-л. Ф 1, 180.
Возить дым. Перм. Ирон. Работать нехотя, лениво. Подюков 1989, 133.
[Ещё] дым в голове у кого. Пск. Ирон. О молодом, несерьёзном человеке. СПП 2001, 39.
Паковать дым у ветра. Яросл. Шутл.-ирон. Бездельничать. ЯОС 4, 29.
Пилить дым у Шаталова. Яросл. Шутл.-ирон. То же, что паковать дым у ветра. ЯОС 4, 29.
Пройти дым и воду. Башк. Многое испытать в жизни. СРГБ 1, 120.
Пускать дым в глаза кому. Разг. Неодобр. Обманывать, намеренно вводить в заблуждение кого-л. ЗС 1996, 208; Глухов 1988, 136.
Пускать на дым что. Волг. Неодобр. Тратить нерационально, без надобности (о деньгах). Глухов 1988, 137.
Ни дыма ни копоти у кого. 1. Горьк. Ирон. О бедном, неимущем человеке. БалСок, 47. 2. Волг. Ирон. О человеке, у которого что-то не ладится, дела идут не лучшим образом. Глухов 1988, 109.
Давать дыму кому. Волг. Сильно ругать, бранить, наказывать кого-л. Глухов 1988, 27.
В дыму. 1. Жарг. угол.; Дон. Сильно пьян. СРНГ 3, 324; Балдаев 1, 51; ББИ, 37; СВЯ,13. 2. Жарг. угол. В состоянии растерянности. Балдаев 1, 51; ББИ, 37.
У ваньки ветрова дым пакую что значит
Ночью разгулялся веселый ветер «моряк», принес дождь. Гошка проснулся на рассвете с непонятным беспокойством в душе, встал, поеживаясь от холода, босиком прошлепал к окну, заглянул за штору. Крыша соседнего дома казалась черной от дождя и слабо поблескивала. Ветер играл с одиноким голым тополем, стоявшим посередине двора. В просвете между домами беспокойно шевелились огни порта, и в такт покачиваниям стучали капли по жестяному карнизу. Время от времени ветер стряхивал этот стук и, словно бы скрутив дождь в тугие жгуты, хлестал ими по стеклам, как мокрыми простынями. Это напоминало удары волн о крутые скулы сухогруза.
Гошка вышел на кухню, откуда бухта была виднее, сел на подоконник, закурил. Спать не хотелось, и он все сидел, опираясь босой пяткой о батарею, смотрел на дальние огни и вспоминал море.
Что это такое — море?! Читал когда-то фантастическую книжку про живой океан на неведомой планете, который умел овеществлять самые потаенные мечты космонавтов и тем самым словно бы выворачивал наизнанку людские души. Похоже, что автор не знал нашего обычного моря, иначе зачем бы ему переносить место действия на далекую планету? Наш земной океан это тоже умеет, вьет из матросских душ веревки, какие хочет. Сколько Братик знал их, которым тошно и скучно на берегу! Хотя в море — какое там веселье — сплошное вкалывание… А может, автор потому и придумал свой фантастический океан, что узнал море, поплавав матросом или еще кем? Живой, влекущий и увлекающий океан? Такого на берегу не придумаешь.
Он закрыл глаза и представил себя у руля, как, бывало, когда-то. Рядом подремывает «чиф» на своей «собачьей» вахте, курит папиросу за папиросой. На окнах рубки — серые полосы от соленых брызг, стекающих со стекол. Одно стекло поднято, и под ним на палубе — мокрое пятно. В этом проеме видны ярко-желтые в косом солнце стрелы кранов, за ними — зеленые якорные лебедки на баке и белые, как весенний снег, живые, трепещущие пеной всплески волн. А за ними — синь. До чего же синей вспоминается морская даль! С берега Гошке такой синевы не приходилось видеть.
«Может, в каботаж пойти? — подумал он. И усмехнулся горько. — И в каботаж не возьмут, раз уж даже к порту не подпускают…».
Девятым валом нахлынула тоска. Он торопливо оделся и, тихонько притворив дверь, чтобы не разбудить сестру, вышел на улицу. Выложенный разноцветной плиткой, тротуар был скользким от дождя. Гошка сошел на асфальт дороги и пошагал вниз, к набережной, широко и решительно, как ходил, бывало, когда спешил на судно, и как совсем отвык ходить в компании своих береговых приятелей.
У стенки морвокзала стояли суда, уцепившись за кнехты толстыми тросами. В их высокие борта, словно поросята-сосунки, тыкались портовые катера, прятались от ветра. От маяка, что стоял на конце причала, был виден длинный мол, отгораживающий бухту. Над молом сплошной белой стеной, быстрой и подвижной, шевелились высокие буруны прибоя. Ветер ритмично взвывал в стальных фермах маяка, в тросах, натянутых, как струны. Ветер раскачивал железобетонную брандвахту с наветренной стороны пирса так сильно, точно хотел вынуть ее из воды и положить боком на асфальт.
У стенки стоял сухогруз «Комсомолец». Возле него похаживали двое пограничников, поглядывали вдоль борта. Это значило, что «Комсомолец» отваливал, что он уже по ту сторону и что кромка пирса для него — государственная граница. Братик знал, как не любят пограничники, когда возле уходящих судов околачиваются посторонние, и на всякий случай помахал рукой, будто у него там знакомые. Он никого не знал на судне. И очень удивился, когда с высокого бака кто-то помахал ему в ответ.
— Привет! — донеслось сквозь шум ветра.
Теперь он смелее подошел поближе и разглядел матроса Тоню, с которым плавал когда-то на «Кишиневе». Странное прозвище дали этому парню, медлительному увальню с медвежьей силой. Но прозвище привилось, и вот теперь Гошка, как ни старался, не мог вспомнить его настоящего имени, как, впрочем, и фамилии тоже.
— Далеко собрались? — спросил он небрежным тоном.
— Цейлон! — так же небрежно ответил Тоня.
У Гошки защемило под мышками: на Цейлоне он не был, этот остров представлялся ему сплошными мандариново-лимонными тропиками, где всегда солнце, всегда штиль и улыбки длинноглазых красоток.
— Как жизнь на берегу?
— Лучше некуда! — крикнул Гошка и хотел добавить еще что-то нибудь такое, от чего Тоня оставил бы свой снисходительный тон. Но тут на судне захрипели динамики:
— На баке, отдать концы! Как якорь? Не заденет причал?
И Тоня сразу забыл о приятеле, низко перевесился через планшир, словно хотел дотянуться до воды, и, не выпрямляясь, закричал в микрофон, который тащил на длинном, свернутом в спираль проводе:
— Не заденет! До пирса больше метра.
Черно-желтый портовый буксир, со всех сторон увешанный кренделями шин, присел от натуги и потащил судно за корму на середину бухты…
Уже и пограничники давно уехали, и провожающие ушли, скрылись за липами на бульваре, а Гошка все смотрел, как медленно и осторожно «Комсомолец» выходил из бухты. Вот его красная труба проплыла над молом и совсем утонула в белом прибое, шевелившем тысячами гибких пенных рук. И еще долго стоял Гошка у кромки пирса, неотрывно глядя на буруны, за которыми скрылось судно. И не было у него ни мыслей, ни желаний, только тоска, глубокая и бесконечная, как море в штилевую погоду.
Так он и нес свою тоску не расплеснутой по мокрой набережной. На бульваре она чуть отлила, и тогда вынырнули мысли о том, что море все-таки — море, без которого ему — никуда. Он говорил себе, что надо бы пойти в баскомфлот, поклониться, чтоб пустили хоть на какую посудину. И вздыхал: «Выгонят». Ибо ходил уже, и просил, и не выдерживал: зазывали дружки, манили толстым карманом. И срывался он после первой же поллитровки.
Море вошло в Гошкину жизнь давным-давно. Мать говорила, что первые шаги его были по набережной. Все ползал, а когда пошли гулять к морю, увидел пароходы, потянулся ручонками и пошел.
Так рассказывала мать. А он и сам знал, что первое чудо в его жизни был этот синий простор, в котором будто летишь.
Первые его игры были у воды. Еще дошкольником пропадал у моря с утра до ночи, и первой материной угрозой, которую запомнил, была: «Утонешь — лучше домой не приходи!» Помнил, что смеялся, когда она говорила такое. Разве в море можно утонуть? Они плавали с ребятами не сколько могли, а сколько хотели. Уставали, ложились спиной на волны и лежали себе, загорали на солнышке, отдыхали.
Первое, что он узнал в городе, — пляж. Позже полюбил порт, особенно вечерний, когда огни, как золотые россыпи, и тени кораблей на воде такие таинственные, зовущие, и тихая вода в бухте, расцвеченная как в праздничную иллюминацию.
Позже его любовь опять вернулась к пляжу. Это было связано с девчонками, которых картинки порта не больно воодушевляли. Но порт не разлюбил. И если бы кто сказал тогда, что в море ему не плавать, он, наверное, избил бы того человека, как вруна и последнюю сволочь.
Гошка пошел в мореходку, не раздумывая ни минуты. И с ходу попал в загранку. А там, как говорил его друг матрос Серега Швыдко, «шик, блеск, тру-ля-ля». Привезли они, что могли, из первого рейса, реализовали оптом и две недели жили как боги. Тогда Гошка и понял, что, кроме моря, очень любит еще и деньги.
Он привозил из загранки плащи, модные платочки — все, что хорошо шло. Появился бизнес на жевательную резинку — притащил сразу два десятка блоков. Узнал, что можно зарабатывать на порнографических журналах, и поволок их через море. Лучше бы он не брался за это дело. Потому что, если про платки можно было сказать, что у него есть сестра Вера, которая обожает эти штучки, то про журналы что скажешь?
Незаконное, оно ведь всегда до поры до времени. В тот раз до суда дело не дошло, хотя и этим грозились. Но с флота его выставили и вообще из порта. Поработал Гошка в одном, другом месте и понял: без моря не жить. Как и без «монет» тоже. Но море было пока отрезано начисто, и он сделал целью своей жизни «вторую любовь» — добывание денег любым способом. Это было нетрудно, тем более что оставались старые друзья и связи. Так он стал крепким звеном в цепочке, по которой бежало и барахло, и валюта, и наши красненькие…
Гошка старался размышлять о своей судьбине весело и беззаботно. Но иногда на него накатывало. Вскрикнет в порту судно, прерывисто, с придыхом, докатится крик до гор, отшатнется обратно к бухте, к набережной, приглушенный расстоянием, тихий и печальный. И схватит вдруг за сердце такая черная тоска, что хоть прыгай с бетонной стенки, плыви за судами, уходящими в синюю даль…
Как это вышло у него, что жизнь пошла не туда, куда мечталось? «Бичи» с бульвара толковали — не повезло. Верунчик тоже говорила — не повезло, но имела в виду совсем другое, потому что ничего толком не знала. Бывало, Гошка удивлялся: слепая, что ли? Потом понял: и впрямь слепая, потому что верила в него, как в себя, а любила даже больше, чем себя.
Было раз, встретил он замполита со своего «Кишинева». И тот выложил Гошке его личную жизнь сразу во всех измерениях.
— Ты привык, что в жизни все удается, привык относиться к существующим благам, как к морю, в котором хоть купайся. Мне рассказывали, как ты шумел однажды, когда к тебе не пришел по вызову врач. Больного человека оставили без медицинской помощи! Знаю, как замучил начальника милиции жалобами на милиционера, который при задержании порвал на тебе рубашку… Тебя с малых лет носят на руках, сначала дома, потом в обществе. И ты привык к заботам, уверовал в свою значительность. А от такого «верования» один шаг до наглой мысли, что все возможно, все простится. Да, мы, к сожалению, слишком много говорим о правах человека и слишком мало о его обязанностях перед обществом. Но разве человек может иметь права, если он не выполняет обязанностей?
— Испортили меня, — сокрушенно кивал Гошка.
— Да вот, вы же говорите…
— Я говорю? — изумился замполит. — Я говорю, что били тебя мало.
Смешной получился разговор. И Гошка от души хохотал, когда рассказывал о нем приятелям. Хотя было ему совсем не смешно. Скорее грустно было. Потому что всем нутром, печенками чувствовал: прав замполит. Не случайно же на него находило временами, и он устраивал скандалы дома. Другие злились, что на них никто не обращает внимания. Гошка бесился от избытка забот. Пока был жив отец, все вроде бы шло нормально. Но в шестьдесят восьмом старые раны доконали отца. Мать умерла в одночасье от рака. «Береги братика», — сказала мать Вере за день до смерти. И Вера полностью взвалила на себя все, что тащила мать. Гошка сначала злился, как мальчишка, окруженный чрезмерными заботами, потом привык…
— Это ты меня испортила, — как-то сказал он ей под пьяную руку.
Вера проплакала целый день. Гошка ходил вокруг и ругал себя, чтобы ее успокоить. И успокоил. И все пошло по-прежнему. Уж такая она была: совсем не могла, чтобы ни о ком не заботиться…
— Эй, Братик! — услышал он сквозь шум ветра. В форточке виднелись толстые щеки знакомой бабенки со странной кличкой «Шантаклер», одной из тех, на ком держалась их торговая цепочка. — Что тебя носит под дождем?
— Заботы замучили! — наигранно крикнул он.
— От забот спасаются знаешь где.
— Иди ты. — озлился Гошка. И свернул в улицу, и пошел размашисто, втянув голову в плечи, как ходил когда-то в мореходке, подражая старым «морским волкам».
Дома было тихо, чисто и свежо. На столе лежала записка, полная «ахов» по поводу его внезапного исчезновения.
«Ты, неверно, голодный, — писала Вера. — Поешь горячей картошки, она на табуретке в кастрюле, завернута в телогрейку…».
Думая о Вере, он вспомнил вчерашнего пограничника и немного развеселился. Все-таки это была его идея: если уж отдавать Верку замуж, то за человека, который мог пригодиться. Он и книжку выкинул только потому, что увидел зеленую фуражку.
Гошка повалился на свою раскладушку и принялся мечтать о том, как этот пограничник, потеряв голову от любви к Верке, пойдет в партком пароходства хлопотать за него, как возьмет его на поруки. И тогда снова — здравствуй, море! И лимонно-банановые джунгли с синими лагунами, и россыпи огней на неведомых берегах, утонувших в ночи, и манящее сияние реклам в портовых городах, где все тебе улыбаются: бармены из-за стоек, девочки из-за штор…
Его разбудило солнце. Вот чем хорош этот город, так непостоянством погоды. Отгудит шторм с дождем и снегом, а на другой день — солнце во все небо. А то повиснет облачная борода на вершинах гор, и полетит на город соленый дождь из брызг, сорванных с волн в бухте. А бывает, обрушивается ледяной ветер. Тогда брызги замерзают на лету и повисают сосульками на набережной, на бортах пароходов, на балконах домов.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня знакомые ухмылочки всех этих Вадимов, Эдиков, Шантаклеров и Булочек. Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей, погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты, мимо ворот рыбного порта и лесного, мимо нефтепирса, туда, где постройки, загораживающие бухту, расступались и открывалась панорама с портальными кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это место, всегда останавливался тут, чтобы оглядеться, помечтать. И теперь он остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую, уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки, исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не приходил сюда! Все знакомо, и все переменилось. Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть совсем-совсем в другом месте.
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще помнит его в этом порту? И вдруг, как ударило — Вовка Голубев, друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном тротуаре, задыхаясь от радости.
— А я гляжу — кто такой? А это ты! Ну вымахал! Вырос, что ли? Совсем не узнать…
Они мяли друг друга, и смеялись, и прижимались грудь в грудь, чтобы скрыть стыдную влажность в глазах. Они корешили и в мореходке и на «Кишиневе». Когда-то Гошка был уверен, что не задумываясь отдал бы Вовке, как в той песне, «место в шлюпке и круг». Потом разошлись пути-дороги. Ему выпала сухопутная, а у Вовки осталась все та же — морская. Потому что ни за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало, Гошка злился на него, говорил: «Что взять с идеалиста…».
А вышло — не по адресу жалость.
— Все стихи пишешь? — спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
— Все пишу, — отвечал Володька, в свою очередь, стукая приятеля так, что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся ли?
— Давай, давай, я же знаю тебя, чокнутого.
Володька даже переменился, побледнел, и взгляд его стал каким-то потерянным, чужим.
В груди у Гошки нехорошо и тошно ныло.
— Ну? — спросил Вовка жалобно и просяще.
— Что-то на стихи непохоже.
— Ну-ну… — Ему вдруг подумалось, что Вовке тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
— Не стихи вроде, а хоть плачь.
— Точно. Отметим этот случай?
— Знаешь, — сказал Вовка виновато. — Я теперь водки-то не пью.
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
— Ты что — не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
— Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
— А чего ты теперь пьешь?
— Да так… сухое… в меру если.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких «фрахтах», которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на «Кишиневе», первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
— Машутик, сообрази… Как «чего»? Водочки. И еще кисленького…
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
— Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
— Поплывешь с ними. Я говорю — не буду больше, а они не верят.
— У Ваньки Ветрова дым пакую.
— Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
— И ты тоже. Человеку верить надо, понял.
— А что ты сделал для этого?
— Что я могу сделать?
— Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение — дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
— Ага, и стихи писать.
— И стихи писать, если надо, — рассердился Вовка. — Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил «божьей слезы».
— Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
— Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
— Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется самому латать.
— Вот, вот, тем я и занимаюсь — сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно.
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
— Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех? Жизнь — это тоже как море, отколовшиеся одиночки тонут.
— Друзей у меня навалом.
— Навалом — это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
Вовка грустно поглядел на него.
— Правильно Вера тебя называет: ты еще «братик».
— Я не бросаю друзей, когда им плохо.
— Это и значило бы бросить…
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им — вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем, ни ночью, как когда-то, — этого уже не будет. Жизненные дороги как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал — не хватит у него терпения на такие «маневры»…