Ты что нибудь помнишь
помнишь?
Помнишь,как ты в первый раз взял мою руку?
А потом сказал, что ты боялся, что я ее выдерну.
Помнишь?
А как хотел меня поцеловать,а я откладывала на лето.
А случилось то все намного раньше.Помнишь?
Как я тебя впервые обняла, и ты сказал,
Что ты самый счастливый человек на свете.
Помнишь?
И как ты любил,когда я сидела та твоих коленях,
Как я сходила с ума от твоих духов,
А ты любил запах моего парфюма.
Помнишь?
Или как впервые сказал «Я тебя люблю»
По телефону?
А потом сказал,ты думал,
Что я не отвечу тебе той же фразой.
А я ответила.
Помнишь,как в походе под пледом грелись?
и целовались у костра,чтобы никто не видел.
Но я думаю все догадывались,в чем дело.
Мы были тогда мокрые,замерзшие до костей,
Но зато счастливые.
А наше излюбленное место,помнишь?
Где сотню раз признавались друг другу в любви.
Наше дерево.Любимое дерево.
А помнишь, как вопреки дождю стояли на улице,
Целовались и не хотели прощаться,
Хотя дождь уже пробрался под куртку?
А помнишь, как прощались с тобой долго,
Я не хотела отпускать твою руку.
И когда тебе уже было пора,
Я тебя позвала,поцеловала, и ты сказал «моя»
Помнишь?
А ту песню которую мне кидал?
Ну, ту, про милые зеленые глаза.
А я помню как щеки мои ты кусал,
А я бесилась очень.Помнишь ли ты?
Помнишь ли ты что-нибудь?
А я помню
Все.
Каждую мелочь.
Каждую минуту с тобой.
Но все бы отдала,чтобы не помнить.
А ты, помнишь?
стихи Вероники Тушновой сб 1
Сутки с тобою,
месяцы – врозь.
Спервоначалу
так повелось.
Уходишь, приходишь,
и снова
и снова прощаешься,
то в слезы, то в сны
превращаешься,
и снова я жду,
как во веки веков
из плаванья женщины ждут
моряков.
Жду утром, и в полдень,
и ночью сырой,
и вдруг ты однажды
стучишься: – Открой! —
Тепла, тяжела
дорогая рука.
. А годы летят,
как летят облака,
летят-пролетают,
как листья, как снег.
Мы вместе – навек.
В разлуке – ссылка:
Дурманящей, росистой чащею
черемуха —
дыши, гляди,
ласкай, ломай.
И боль щемящая —
как мало весен впереди!
А стоит ли уж так печалиться,
прощаясь с миром дорогим?
Ничто на свете не кончается,
лишь поручается другим.
Другим любовь моя завещана,
в других печаль моя горька.
Сто тысяч раз
другая женщина
все пронесет через века.
Ничто не пропадет, не минется.
Все праздничнее, все милей
цветет черемуха —
любимица
покойной матери моей.
Река текла
тяжелая, как масло,
в ней зарево закатное
не гасло,
и я за блеском неба и воды
не разглядела маленькой звезды.
Померкла гладь
серебряная с чернью,
затихла птичья сонная возня,
зажгли костер.
И звездочки вечерней
не разглядела я
из-за огня
Истлели угли,
теплый и густой,
распространился сумрак по откосу.
Я за багровой искрой папиросы
звезды не разглядела
золотой.
Потом окурок горький затоптали,
погас последний уголь,
и тогда,
я увидала, что из дальней дали
мне в сердце смотрит
вечная звезда.
Оттепель.
Ветер с юга.
Сырая снежная полночь.
Я ничего не помню.
А ты,
что-нибудь
помнишь?
В отсветах рыжих небо
дымчато, переменчиво.
Когда ничего не было,
и вспоминать
нечего.
Ведь ничего не было?
Ну приди же скорей
на помощь!
Я ничего не помню,
и ты ничего
не помнишь.
Только тучи летящие,
только глаза молящие,
смятенные,
бесприютные.
Да разве же виновата я?
Ветер.
Поземка пенная.
Память наша проклятая,
память благословенная!
Говоришь ты с горькою печалью:
«Разлюбить, забыть тебя не чаю,
оттого что ты пустая, алая,
оттого что помнится былая,
преданная, верная, хорошая,
оттого что это дело прошлое. »
Как же мог ты, как ты смел подумать,
что довольно только ветру дунуть,
и отрады нашей не останется,
и душа моя с твоей расстанется
ради счастья головокружения,
продолжающегося мгновения?
Говоришь ты с горькою печалью:
«Я огонь от солнца отличаю,
мне мешает маленькая малость —
не любовь горит в тебе, а жалость!»
Я тебе на это отвечаю:
«Я огонь от солнца отличаю,
если бы тебя я разлюбила,
ни о чем бы я не говорила,
не оправдывалась, не корила,
ничего бы мне не нужно было.
Сердце разлюбившее – жестоко,
ничего жесточе нет на свете».
В темных соснах замолчали птицы,
почернела на реке вода.
Надо бы как следует проститься —
оттого что это навсегда.
Я просила у тебя немного,
жаль, что ты не услыхал меня —
в трудную, далекую дорогу
отпустил без хлеба и огня.
Ничего.
Наверно, так и надо —
не считать оставшихся минут.
Встанет солнце – вечная отрада,
заплутаться – люди не дадут.
Ты себя, пожалуйста, не мучай,
я сегодня очень далеко.
Друг мой добрый,
друг мой, самый лучший,
как тебя обманывать легко!
Все будто прежде. Чуть-чуть уменьшено.
Дворик в асфальте. Клочки травы.
Дверь отопрет пожилая женщина.
Скажет: – Войдите. Господи! Вы? —
Может, заплачет.
Да нет, едва ли,
чайник поставит, стакан нальет,
скажет: – Давненько же не бывали!
Чаю хотите? Варенье – вот. —
Будет вестись разговор за чаем —
все не о памятном, не о том.
С крыши сорвется воронья стая
черным разодранным лоскутом,
будто тогда.
Закат на обоях
будто тогда.
Чайника жесть.
И померещится вдруг обоим,
будто бы это – тогда и есть.
Воспоминанья милые,
черемуховый цвет.
Мне той весною минуло
всего семнадцать лет.
Окраина пустынная,
поемные луга.
Зачем, зачем любимому
другая дорога;?
Мы вместе с ним идем вдвоем,
рука в руке,
щека к щеке,
насквозь измочены дождем,
скользя, спускаемся к реке.
Кричат грачи,
закат погас,
окрестности в дыму.
А та, наверно, ждет сейчас,
одна, в пустом дому.
И отчего-то я о ней
не помнить не вольна,
и все грустней мне,
все больней,
как будто я – она.
Мне что-то сдавливает грудь,
как будто знаю я —
когда-нибудь,
когда-нибудь
обманет он меня.
Вагон продрогший и полупустой,
и первая на той дороге веха —
внезапный запах табака и меха
сквозь воздуха морозного настой,
и первый взгляд – до головокруженья,
и снова неизвестность и движенье,
и свет заката клюквенно-густой.
В сугробах среднерусские холмы,
в тумане сизодымчатые дали.
И ничего еще не знали мы,
и все давно уже, конечно, знали.
Тревожная любовь у нас была —
бездомная, вокзальная, дорожная.
Неповторимая, неосторожная,
как захотела, так и повела.
. А все-таки она была, была!
И по сегодня бродит по земле,
тревожа перекличкой паровозною,
февральской вьюгой, праздничной и грозною,
закатной далью, стынущей во мгле.
А вдруг еще случится чудо,
и ты опять придешь сюда,
где, словно белая посуда,
в пруду осенняя вода?
Ты не сердись за то, что буду
сперва пуглива и грустна.
Ведь, если и свершится чудо,
оно свершится как весна.
Непросто радости пробиться
сквозь толщу боли и обид,
и смех, нахохленный как птица,
еще не скоро зазвенит.
Ведь лес угрюм и пуст, покуда
весна не отогреет лес.
А если не свершится чуда?
А если вовсе нет чудес?
Все существует – двери, сенцы,
кадушка ключевой воды,
глаза приветливые,
сердце,
исполненное доброты.
Все существует. Не пропало.
Хоть трудно верится теперь,
что я порог переступала,
накидывала крюк на дверь.
Гаси огонь. Пора ложиться.
Пусть ночь глядит во все глаза,
пусть на прадедовской божнице
мерцают тускло образа.
Пусть лягут лунные квадраты
на пестрые половики.
Прости! Я все-таки обратно
приду, запрету вопреки.
Приду, как ветра шум в деревьях,
как бесприютный лунный дым,
печально, робко,
как в поверьях
приходят мертвые
к живым.
Когда-то радовалась я,
что у меня – одни друзья.
Не знала я, что без врагов
прожить по-честному нельзя.
Мне представлялось —
жизнь ясна.
Люби, дыши,
стихи пиши.
О, слепота моей души,
моя безвинная вина!
Как может стать мне
другом тот,
кто множит счет людских обид,
кто наши помыслы хулит,
кто наши крылья тяжелит,
кто поперек пути встает,
когда мечта идет
на взлет?!
Когда-то радовалась я,
что у меня – одни друзья.
Благодарю судьбу свою
за то, что я
в строю стою!
Здесь тишина, снега.
Гудки протяжные
гудят, гудят, не могут перестать.
часы и те – старинные и важные,
медлительному времени под стать.
Спокойная задумчивость без грусти.
Обыденных забот – наперечет.
Здесь жизнь течет
в таком свободном русле,
что будто бы и вовсе не течет.
И как всегда, при медленном теченье,
яснеют воды, оседает муть.
Мне в этом добровольном заточенье
в глубины сердца
проще заглянуть.
Да только что искать мне в тех глубинах,
чего мне ждать на снежном берегу?
Ведь все равно,
я, кроме глаз любимых,
там ничего увидеть
не смогу.
Обращение к друзьям
Друзья, простите, мне неловко.
Я знаю – нравится не всем
столь легковесная трактовка
одной из наболевших тем.
Друзья, простите,
несомненно,
но что же делать,
если все мы
об этом думаем подчас.
Нам всем присутствовать обидно
на собственных похоронах:
лежишь – и ничего не видно,
и ты – не ты уже,
а прах!
Лежишь безгласно, безучастно,
среди всеобщей суеты.
Но мне одно заране ясно,
что будут слезы и цветы.
И, если говорить о первом —
ну что ж, поплачьте,
в добрый час!
У всех расшатанные нервы.
и слезы успокоят вас.
А вот цветы.
Мне так досадно,
что я и не увижу их.
Друзья мои, цветов не надо,
живое – это для живых.
Вы денег зря на них не тратьте,
какой в дарах посмертных толк?
Друзья, пожалуйста, отдайте
при жизни мне последний долг!
Нет, не пионы и не розы, —
вы приносите мне порой,
ну, скажем, веточку мимозы,
пучок черемухи сырой.
Вас у меня на свете столько!
Один букетик. Раз в году.
Я жить смогу в саду,
не только
быть похороненной в саду!
Думалось – ненадолго,
как на небе радуга —
вспыхнула, погасла.
Думалось ссылка: