какое зрение было у егора летова
«Он не был над схваткой, он себя ощущал схваткой»: фрагмент из книги «Значит, ураган» о Егоре Летове
По задумке журналиста Максима Семеляка, эта книга должна была появиться еще тринадцать лет назад, причем писать ее он планировал вместе с Летовым, а не о нем. Но обстоятельства сложились иначе. «Значит, ураган», новинка издательства Individuum, — это не биография кумира, а попытка лирического исследования того, как песни ГО повлияли на целые поколения. Мы выбрали из книги «детский» фрагмент: о пацанах, которые устроили Летову литературный допрос в метро, о девятилетнем панке, сражавшемся на его концерте за свой прикид, и о том, почему «Гражданская оборона» — вообще исключительно детский феномен.
Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и «своих». Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников — что, в общем, и привело его в итоге на соответствующую сторону баррикад в октябре 1993 года.
Несмотря на заборные надписи и народную молву, ГО по смыслу оставалась топливом одиночек. Для умирания не собираются вместе, как говорят французы, к которым он не поехал. Другое дело, что таких одиночек было много и слушали его самые разные люди и персонажи.
Берт Тарасов рассказывает: «Искал я себе соседа в коммуналку: запостил объяву в фейсбук, нашелся желающий жить в центре чел. Две ходки, 12 лет по зонам, весь в тату правильных — и на коленях звезды, и на плечах, свастики-гитлеры, ну настоящий разбойник. При этом вся дискография „ГрОб Рекордс“, говорит, у него в лослесс-формате, все знает и правильно, на мой взгляд, трактует. Пообщались — заезжай, говорю… Проходит где-то полгода, и вдруг взбрело мне в голову залезть на мой аккаунт в ЖЖ, где я лет пять, наверное, и не был. Долистываю до топового моего поста „Летов умер“ — 168 комментов на тот момент — и вдруг гляжу: знакомая аватарка с Серафимом Саровским восьмым комментом идет. Зову соседа — подходит-смотрит: „Ну да, это я в зоне сидел и в ЖЖ общался с людьми“».
Собственные его хождения в народ часто носили комический характер. Как-то в конце 1990-х Летов поехал на метро до станции «Красногвардейская», и в вагоне его обступила толпа детей от 10 до 15 лет и немедленно устроила ему допрос с пристрастием на тему такого романа Юкио Мисимы, которого даже он не читал. «Оборона», кстати, вообще во многом была (и остается) детской темой.
Сергей Попков вспоминает: «Был концерт в Тель-Авиве, по-моему, самый первый. Егор уже вышел играть, и тут я вижу, что на входе кутерьма с охранниками. Я подхожу, а они возвышаются над мальчиком реально лет девяти. Он весь в коже, какие-то шипы, напульсники. Они его отказываются в таком виде пропускать со всем его железом, а он страшно, по-детски, ревет, размазывая слезы по лицу, не желая расставаться с прикидом. В результате я взял у него эти цацки на хранение, и он спокойно прошествовал в зал».
В 1998 году на концерте в «Крыльях Советов» Егор в первый и последний раз решил совершить акт стейдждайвинга. Приглядевшись к толпе, он рассудил, что безопаснее будет занырнуть в тот сектор, где преобладали, скажем так, панкессы. Расчет не оправдался.
Одна из девиц намертво взяла его за шею борцовским хватом, а остальные принялись раздирать одежду, включая подаренную Э.В. Лимоновым майку с портретом Че Гевары. Охранники, в свою очередь, потащили его на сцену за ноги, в результате чего лидеру прославленного коллектива едва не оторвало голову.
В 2000 году, после задержания Егора на границе Латвии и последующей депортации, сюжет об этом показали по ТВ-6. На следующее утро Летов пошел в Омске покупать «Спорт-экспресс». Продавщица в киоске, куда он наведывался годами, опознала его как лицо из телевизора. С того дня он стал ходить за «Спорт-экспрессом» в другой и более далекий во всех отношениях киоск.
Читайте также
Когда вышел альбом «Реанимация», то текст басни «Беспонтовый пирожок» в буклете был атрибутирован как народный, в то время как сочинил его точно Егор. Впрочем, народные отголоски в ней, безусловно, присутствуют — так, в частности, на беспонтовость купленного по случаю пирожка указал Жека Колесов (правда, в его версии фигурировал колобок), а историческая фраза про народ, которую потом слямзил Шнуров, принадлежит гитаристу Чеснакову.
На мой вопрос об анонимном статусе Летов усмехнулся-отмахнулся, это, дескать, чтоб не обижались на строчку «Любит народ наш всякое говно». При этом буквально в тот же день он мне со вздохом по какому-то другому поводу пожаловался: страна у нас говно и народ у нас дрянь.
Кирилл Кувырдин вспоминает: «Я случайно встретил его в метро: он меня не видел и шел один в надвинутой на нос кепке, в черной куртке. Это был совершенно другой персонаж — и не сценический, и не домашний, а еще некто третий, специально для существования во внешнем мире».
У Летова был хронический страх перед превращением в субъекта массовой культуры. Но против того, чтоб стать частью культуры народной, он не возражал и многое для этого делал. Просторечия и всякий сказовый лад вполне были его стихией, причем не только в песнях. Он любил вместо «разозлился» говорить «осерчал», вместо «одежды» — «одежа», жаловал футбольное словечко «щи» и называл поезда паровозами.
Собственно говоря, «Егор» был не единственным вариантом псевдонима — рассматривался также и Степан, в связи с чем ономастическая история русской рок-музыки имела шанс пойти по другому руслу. Интересно, что летовский тезка Тальков еще в 1980 году сочинил трилогию про старого большевика под названием «Дед Егор». Нелегко представить, что было б, доживи Тальков до событий 1993 года — и что бы он как виднейший на тот момент представитель патриотического музыкального лагеря сказал по поводу движения «Русский прорыв».
Песни «Гражданской обороны» нуждались в значительном кредите доверия — сама их техническая и эмоциональная уязвимость по контрасту требовала валового человеческого участия. Весь смысл и замысел их самоуничижения и самоедства был сопряжен с самой что ни на есть наглядной агитацией и пропагандой. Чем хуже, тем больше.
У Летова в итоге получилось стать популярным и посторонним одновременно — что, очевидно, и являлось целью. Образно говоря, он работал с переходными глаголами, то есть предполагающими воздействие на предмет и переходящими на личность: у него был отличный навык мозгодуя. Наждачною бумагой приласкайте сердца.
Олег Коврига размышляет: «Вот почему Силя, например, не стал народным автором, а Летов стал? В Летове изначально была какая-то попсовость, мелодичность, что, в сущности, хорошо. Не могу для себя объяснить… он интеллигентный человек, которого я понимаю, и он гений, конечно. Но Янка была родная, а он — нет».
Он — нет. Внутри «Гражданской обороны» при всей ее прямолинейности всегда находился очаг даже не юродства, но какого-то несговорчивого лукавства. Осознанная вшивость звукоизвлечения была неплохим методом вербовки. Люди принимали все спетое и сыгранное за чистую монету, а монетка, как и было сказано, падала третьей стороной.
Может быть интересно
Вспоминает Игорь «Джефф» Жевтун: «По большому счету, Егор счастливым был только в детстве — а так-то он был очень одинокий, грустил и постоянно переживал за что-то неведомое. Еще он бывал счастлив в процессе записи, для него счастье было в труде. Он часто говорил про праздник, но большинство понимали под этим безудержное веселье, пляски и алкоголь. А он имел в виду что-то вроде „на работу как на праздник“. Для него деятельность была счастьем, а делал он по преимуществу то, что хотел.
Вот есть советский сериал „День за днем“, там Грибов говорил: „Что такое работа без оплаты? Это творчество“. Летов всю жизнь менялся, но я не думаю, что он специально искал этих перемен — скорее его меняли внешние обстоятельства. В 1993-м он изменился по политическим соображениям, после 1995–1996-го — от активного воздействия веществ и алкоголя. Всегда были внешние воздействия, а не то, что он придумал себе в голове. Когда ехали с похорон Янки, я помню, Манагер о чем-то спросил его, ну так, по старинке, безобидно — а Егор ответил: нет, я теперь стал совершенно другой».
Летова положено считать автором правдивым и сущностно честным — в общем, по заслугам. Война была его излюбленной метафорой, а сам он слыл почти штатным певцом пограничных состояний и несмываемых противоречий. Но помимо этого он был большой стилист. Хиты «Все идет по плану» и «Про дурачка» — это стилизации. Песню, например, «Поймали в мешок золотой огурец» сложно назвать содержательно правдивой, но звук и интонация — предельно жизненны. Я уж молчу о том, что композицию «Общество „Память“» иные и в XXI веке принимали как написанную от первого лица (и среди них были не петры андреевичи, а вполне себе магистры радиовещания).
Сила Летова по большому счету — не в правде (ГО определенно не саундтрек «Брата-2»), а в сокрушительном правдоподобии. Кажущийся реализм его песен на самом деле существует для прикрытия (и одновременно приманки) того, что руками-не-потрогать-словами-не-назвать. Все тайны бытия в двух-трех мирских и матерных минутах.
Его становым девизом принято считать фразу «Я всегда буду против». Но для понимания «Гражданской обороны» важнее целеполагающая сентенция с альбома «Некрофилия», не входящая в списки хитов и почти не исполнявшаяся на концертах: «Мне придется выбирать». «Я всегда буду против» — это указательный знак. «Мне придется выбирать» — очертание маршрута, который еще не проложен (как у Блоха, о котором мы говорили в первой главе).
Высшая точка выбора — это война, о которой он постоянно твердил. Но, по-моему, для Летова война не ограничилась двумя сторонами конфликта. В ней был третий элемент — как раз элемент выбора и перехода на ту или иную сторону. Егор и жил категорией этого перехода, своеобразным антинейтралитетом, на основании которого формировалась свобода.
Процесс неостановимого выбора давал ему возможность находиться снаружи измерений и переходить, например, от условного антикоммунизма к абстрактному коммунизму без каких-либо потерь для собственного творчества. Он не был НАД схваткой, он СЕБЯ ощущал схваткой. Именно поэтому для него поражение и равнялось торжеству, и солнечный зайчик из «Моей обороны» имеет двойственную природу: то ли это хрусталик заключенного в одиночной камере, то ли луч гиперболоида, пляшущий по анилиновым заводам.
«Блажен озлобленный поэт»: Егор Летов глазами Максима Семеляка
Поделиться через
В издательстве Individuum вышла книга публициста Максима Семеляка о Егоре Летове (1964 — 2008), снабженная подзаголовком «опыт лирического исследования». О том, что подобный текст — в формате сборника бесед — будет написан, исследователь и субъект исследования договорились, когда последний был еще жив; как поется в песне, «вышло вовсе по-другому, вышло вовсе и не так».
В нулевых благодаря Семеляку «Гражданская оборона» замелькала на страницах глянцевой прессы — в частности, культового журнала «Афиша». Несоответствие медиума и месседжа вызывало лютый диссонанс у всех, кто всерьез воспринимал деятельность Летова в рамках запрещенной Национал-большевистской партии и патриотического антибуржуазного движения в целом: номера той же «Афиши» учили молодых платежеспособных горожан «правильно» потреблять, попутно разъясняя, как замечательны песни о том, что у честных ребят в той жизни есть только два выхода – и про оба сегодня запрещает рассуждать Роскомнадзор.
Культурная логика российского капитализма упразднила «Афишу»; значительно раньше не стало и «Гражданской обороны» в связи с действием иных, куда сложнее постигаемых законов — а мятежная фигура и ярое творчество Игоря Федоровича Летова по-прежнему оставались без достойного биографического описания, да и вообще без хоть сколько-нибудь адекватного отражения в свидетельском тексте. Факт этот не только поразителен, учитывая значение Летова для отечественной культуры, но и, кажется, сообщает нам нечто о неудобной и принципиально противоречивой специфике этого значения.
Спустя 13 лет после смерти Летова Семеляк лакуну заполнил, применяя им самим заезженный прием, — следовало бы сказать, «заполнил комьями воспоминаний».
Не знаю, насколько герой этой страстной и пристрастной биографии узнал бы в ней себя. Однако как рядовой слушатель и читатель, лично я, забыв о всяких диссонансах, говорю: «это, безусловно, он» (и, подозреваю, что я в этих словах не буду одинок). О том, что высшей правды художественного образа в этом портрете больше, чем скучной документальной въедливости, — как и о тактичности повествователя — говорит тот факт, что многие любопытные детали неизбежно остались за кадром, но замечаешь их отсутствие вовсе не сразу. Некоторые из этих недоговоренностей я попробовал прояснить в этом интервью.
Егор вообще не про «хороший вкус» — с такими рьяными вещами, которыми он занимался, странно служить еще и арбитром изящного
Когда Летов умер, помню, с каким раздражением я читал, кажется, в «Афише», твои строчки о том, как ты рад, что Егор успел съездить в Америку, поесть нормальной еды, посмотреть, «как люди живут» и что-то в таком духе. Говоря словами героя, казалось, что его «делают частью попса» уже мертвым, и аж зубами хотелось скрежетать на фоне общей тоскливости момента — возможно потому, что эти слова неприятно резонировали с настроением его последних альбомов. Вообще говоря, насколько эта американская поездка, эта смена декораций, этот опыт другого (полушария, уклада. ) были важны?
Да-да, я тебя прекрасно понимаю, но мне в тот момент как раз нравилось, что я изредка могу предложить Летову немного другой контекст — во всех отношениях: от глянцевых страниц «Афиши» до, не знаю, тайской еды в Нью-Йорке. Ну потому что людей, готовых распить с ним литр паленой водки, побиться головой об стену и поклясться в том, что они тоже всегда будут против — в них, в общем-то, недостатка не было на его жизненном пути. Грубо говоря, я не звонил ему пьяный по ночам с воплем: Егор, так в чем смысл жизни? Хотя, конечно, подмывало.
Вообще, задним числом я понимаю, что общался с ним преступно мало — в том смысле, что мог бы делать это куда чаще и гуще, и уж по меньшей мере мне следовало записывать наши беседы. Даже то первое интервью в «Афише» — смешно сказать, но это не от меня исходила инициатива, он сам позвонил и сказал, типа, хочу поговорить под запись, надо кое-какие вещи проговорить. Мне кажется, Америка была для него важна — как некий новый этап и одновременно возвращение ко всем этим психоделическим истокам, причем Америка калифорнийская, не нью-йоркская.
Продолжая линию рассуждений о «нормальной еде»: меня резанул момент в твоей книге, где Летов советует приятелю почитать «Чайку Джонатана Ливингстона». Я догадывался, что вкус у Игоря Федоровича – не камертон, но насколько он вообще был разборчив в выборе интеллектуальных раздражителей? В частности, с визуальными искусствами, кино (ты пишешь, что ему нравился Андрей Монастырский, хотя к Ричарду Баху это, скажем, не очень близко).
Егор вообще не про «хороший вкус» — с такими рьяными вещами, которыми он занимался, странно служить еще и арбитром изящного. С тем же успехом можно разбирать стиль его одежды и предъявлять за то, что он носил куртки с вещевого рынка. Он про другое. Это как у Окуджавы — «нас обделила с детства иронией природа, есть высшая свобода, и мы идем за ней».
Мне кажется, он шел за этой высшей свободой, а в этом деле любые мало-мальски родственные, как ты говоришь, “интеллектуальные”, раздражители хороши, а на мелочи, вроде вкуса или иронии, не разменивался. За это над ним как раз многие потешались, но как пел он сам — хорошо смеется тот, кто смеется последним. А он и был такой человек последнего смеха, что ли. Насчет кино, я, разумеется, не помню всех деталей. Почему-то мне только запомнилось, что ему понравился вырыпаевский фильм «Эйфория».
Ты пишешь, что девяностые, вторая половина особенно, когда были изданы «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия», стали очень тяжелым временем для Летова. Почему? И почему нулевые стали полегче?
Ну это, наверное, можно связать с крахом его, так сказать, политической платформы, с какими-то неурядицами житейскими, пьянством опять-таки и общим раздраем. Но главное — перестали писаться песни, ведь если не считать заимствованного «Звездопада» (альбом кавер-версий советских песен, выпущенный в 2002 году — прим. ред.), то следующий полноценный альбом он запишет только в 2003 году. То есть это почти десятилетний перерыв в творчестве, если учесть, что материал того же «Солнцеворота» был сочинен еще в 1993-94. Ну и соответственно «полегче стало» по тем же причинам — просто начались, наконец, новые песни, а вместе с ними и внятная гастрольная жизнь, и какие-то сопутствующие человеческие условия в целом.
Нет, разумеется, тяготы девяностых придавали «ГО» отдельного драйва и разумеется, я дико ликовал на пьяном концерте в «16 тоннах» — типа, класс, Егор напился, так победим. Но я был тогда совсем молод и неумен, по большому счету веселья-то мало — ну сидит измученный немолодой человек и сорок минут пытается спеть одну песню — по сути это и была наглядная иллюстрация его старого тезиса «мы будем умирать, а вы наблюдать», только я тогда этого не понимал.
Раз мы коснулись алкоголя: это было для него проблемой на твой взгляд? Как он сам к этому относился?
Мне кажется, он все-таки подчинял алкоголь каким-то своим тактическим задачам. То есть он скорее был тактический пьющий, нежели стихийно-стратегический. Ну вот простой тест — при наших кабацких встречах я всегда пил водку, а он пиво. Я к тому, что я не припоминаю, чтоб он как-то жадно посматривал на графин и мучительно с собой боролся, боясь «сорваться». Насчет доз крепкого алкоголя — ну какие-то они явно не соревновательные, вполне человеческие, как у тебя да у меня.
Возвращаясь к музыке: Летов любил американскую психоделию еще в 1980-х, но стал играть нечто внутренне созвучное этой сцене лишь в нулевых. У тебя есть объяснения этой динамики, почему он настолько не сразу сам стал воплощать то, что ему было изначально близко?
Мне кажется, это чисто технический вопрос, ну и, если угодно, политический. Все-таки нужно иметь соответствующие условия и знания, для того чтоб писать, как условные Love (классическая группа американской психоделии — при. ред.) — что по меркам омского 1986 года трудно представимо. Политический в том плане, что ну вот заиграй он искомый психодел в конце восьмидесятых — ну и кто бы это заметил по тем временам? Тогда «Оборона» осталась бы в своей сколь угодно заковыристой ауре, как, например, «Восточный синдром» или «Миссия Антициклон» (я ни в коем случае не говорю, что они играли американский психодел — я о том, что ему нужно было куда более громкое и резкое высказывание, которое выходило бы за рамки собственно музыки). Как он сам выражался в песне — кто б меня услышал, если б я был умен?
Мне всегда нравилась сентенция Лидии Ланч (американская певица, писательница и перформанс-артистка — прим. ред.) насчет того, что надо высказывать невысказываемое и дистиллировать это в правду. И Летов в этом смысле, конечно, классический самогонщик — он гнал самопальный рок крепостью чуть не выше ста градусов, и тут уж было не до букетов и ароматов — задача иная стояла. А с годами, когда первая ударная миссия была выполнена, как раз зазвучали другие оттенки, и все такое и это бы только развивалось.
Это абсолютный чудовищный обрыв не то что на полуслове, а в самом расцвете этих самых слов
Ничто не предвещало. Ну кроме разве что его реплики, что, мол, больше такого концерта, как в октябре 2007 года в «Точке», не будет никогда — но я ей, разумеется, не придал значения тогда.
Точно так же нет у тебя и другого расхожего тропа: умер вовремя (про Эдуарда Лимонова, например, тысячу раз приходилось слышать, что стоило ему помереть куда раньше). У тебя есть ощущение некоторой сказанности и исполненности в случае с фигурой Егора? Или, напротив, есть обидный обрыв на полуслове?
Да, это абсолютный чудовищный обрыв не то что на полуслове, а в самом расцвете этих самых слов. Никакой детерминирующей силы я тут не вижу.
Ну, естественно, у таких неугомонных вещей срок годности восприятия истекает гораздо быстрее — я помню, как мне уже в 1991 году олдовые панки (которым тогда было лет восемнадцать) говорили, что «Оборона» — это вчерашний день, вот «Резервация здесь» — это, так сказать, next big thing. Вообще еще Филип Рот замечал: культура — это ненасытное чрево. А уж так называемая контркультура тем более, добавил бы я. Рот немного про другое говорил, но формула очень хорошая, и к Летову как раз подходит с его умением аккумулировать претензии в свой адрес.
Что до перемен в Летове, то мне сложно об этом рассуждать, потому что я-то стал с ним общаться как раз в условно зеленом периоде — и для меня это было слишком важно и интересно, чтобы сличать показания очевидцев о некоем прошлом Егоре.
Глупо делить Летова между «ватниками» и «либерастами», и все же ты оговариваешься — там же, где пишешь о том, что Летов не хотел выступать в бандеровском Львове, — что Игорь Федорович был весьма скептичен к локальным особенностям устройства власти и мира. Можешь раскрыть этот момент?
Мне кажется, политикой он пользовался как алкоголем: ну то есть как средство преодоления какой-то личностной гравитации и идентичности это хорошо, но я думаю, что после «Русского прорыва» («анти-ельцинское» контркультурное музыкальное движение, созданное Летовым совместно с Лимоновым и др. — прим. ред.) он уже держал в голове, что побочки могут быть сильными, посильнее его самого.
По-моему, к концу жизни он просто перешагнул через любые политические измерения как таковые, его как-то искренне это все перестало занимать. Впрочем, как знать: все-таки последние годы его жизни в этом отношении были довольно тихим временем по сравнению с тем, что началось в стране и в мире дальше. Вряд ли бы он совсем смог остаться в стороне.
Обсуждали ли вы, что должно быть в книге, которую ты при его жизни не написал?
Нет, единственное, он мне сказал, что хочет поставить эпиграфом к ней некое свое самое первое стихотворение. Но не уточнил, какое.
Тезисы о том, чему научил тебя Летов, носят характер максим, говорящих об отношениях с миром, но практически ничего не говорящих об отношениях с людьми. Есть ли у тебя в памяти какие-то истории, которые бы открывали этику его межчеловеческих отношений? И абсолютно спекулятивный вопрос: что бы Летов про новую этику сказал, по-твоему?
Я совершенно не против того, чтоб эта культура рано или поздно потеряла связь с реальностью, но и я уйду вместе с ней
Летов и христианство — насколько это совместимо?
Конечно, совместимо. Другое дело, что по-моему, к христианству у него было отношение, простите, как к футболу — в том смысле, что он не отдавал предпочтение какой-то одной команде раз и навсегда, то есть он такой многоконфессиональный болельщик. Так же и тут — его система верований, несомненно, христианская, но при этом достаточно вольная.
Поясни, что за приверженность идее «за все надо платить. » у него, как ты пишешь, была?
Мне кажется, для него важна была такая тема как самооговор — который не исчерпывается самоотводом и прочим «всегда буду против». То, что казалось у Летова чистосердечным признанием, по сути является самооговором, который необходим для того, чтобы подорвать саму систему обвинения. В Древнем Риме клеветникам ставили клеймо «С» от латинского calumniator — клеветник и лжесвидетель. Так и он ставил себе клеймо «ГрОб», а вслед за ним и все желающие, хотя и не до конца понимающие, с чем имеют дело.
Как Летов относился к критике? Отслеживал ли он отзывы на альбомы, концерты в периодике?
Насколько я успел заметить, отслеживал. И спуску никому в этом плане не давал. Помню, было интервью Сергея Гурьева с ним в «Контркультуре», ну уже в начале нулевых и Гурьев там замечает что-то вполне невинное, мол, вот некий человек из Владивостока побывал на концерте и сказал, что «Оборона» уже не та, что раньше. На что Летов немедленно заявляет — ну он идиот твой человек, что я могу сказать, одно слово — «из Владивостока»!
Сложно представить Летова в быту. Чем он питался? Готовил ли сам что-либо?
Ну гурманом он, очевидно, не был — по крайней мере, у плиты я его не видел. Вообще, должен заметить, что меня принимают немного не за того — степень моей близости к вождю сильно преувеличена. Мы все-таки жили в разных городах, и кроме того, я знал его только в последнее десятилетие его жизни. Недавно в The Atlantic, кажется, был большой текст про Бориса Джонсона, где автор называет себя professional Boris-watcher. Так вот, я точно не был professional Egor-watcher, я не могу водить экскурсии по летовским местам и ответа на условный вопрос «правда ли, что Владимир Ильич Ленин умел плавать задом?» у меня тоже нет.
Прошу прощения, что опять говорю о себе, но мне кажется важным внести этот дисклеймер — в рецензиях уже пишут, что я соратник, РОВЕСНИК (!) Летова, ну и типа «друг». Недавно была презентация книжки на Красной площади, и там какая-то девушка зазывала в микрофон народ, ритуально повторяя «начинается презентация книги друга Егора Летова, начинается презентация книги друга Егора Летова etc». Это звучало как полноценная композиция группы «Коммунизм». Так вот — я НЕ БЫЛ ДРУГОМ Егора Летова, это звучит абсурдно, то есть у нас, конечно, были хорошие дружеские отношения, но «друг» просто совсем не то слово. Мы с ним в разных весовых категориях, я никогда не мог отделаться от ощущения, что со мной за столом сидит автор альбома «Прыг-скок». Ну, естественно, возможно, проживи он дольше, это ощущение у меня бы сгладилось, но тогда я смотрел на него все-таки снизу вверх. И если уж подобрать какое-то определение для себя в этом контексте, то я бы скорее воспользовался термином Ромена Гари — профессиональный обожатель.
Как ты относишься к еретической идее, что количество всевозможной мерзости и грязи в России сокровенным образом связано с самим существованием песен «ГО»? Не нужно ли нам избыть эти скорбные откровения, чтобы, как выражался сам Летов, «жить вперед»?
Точно так же и Ницше в свое время призывал похоронить скорбные откровения Вагнера ради «африканской веселости» Бизе — разумеется, подобная реакция именно что сокровенного отторжения заранее заложена в этих песнях, я и сам чувствую себя несколько передознувшимся этой романтикой, особенно в эти часы. Так и должно быть. Но все-таки я не думаю, что изъятие из коллективной памяти записей «Гражданской обороны» сильно повлияет на количество грязи в России. Если же говорить о какой-то личной ответственности, то я совершенно не против того, чтоб эта культура рано или поздно потеряла связь с реальностью, но и я уйду вместе с ней. Как говорил Нагибин — это была наша сладкая жизнь, но вам я такой не пожелаю.
Переиначу предыдущий вопрос: Егор Летов, каким ты его знал — ему вообще есть место в сегодняшнем дне, сегодняшней России? «В чем его значение для нас сегодняшних»?
А что до значения для сегодняшних — я хотел включить в книжку стих Якова Полонского 1872 года, но потом решил, что там и так слишком много литературных цитат. А вот здесь эта цитата будет в самый раз, и в ней прямо все давно сказано, и про Егора, и про нас: