4 месяца 3 недели и 2 дня смотреть
Все отзывы о фильме 4 месяца, 3 недели и 2 дня
Рецензия «Афиши» на фильм
Гэбица, беспечная студентка бухарестского политеха (Василиу), собирается сделать аборт — но на дворе 1987 год, а в социалистической Румынии за это сажают. Организовать подпольную операцию помогает соседка по общаге Отилия (Маринка). Через цепочку знакомых они выходят на специалиста-нелегала по имени Бебе (Иванов), берут у знакомых в долг, снимают номер в гостинице — но что-то идет не так.
Неожиданно получивший «Золотую пальмовую ветвь» и оформивший «новую румынскую волну» как глобальное явление фильм Мунджиу — если смотреть его из России — поражает прежде всего интонацией рассказа о собственной недавней истории: без демонизации, без ностальгии, что называется, «с холодным носом». Мунджиу спокойно, бесстрастно рассказывает совершенно частный сюжет, где даже аборт не является метафорой чего-то большего, а выглядит рядовой бытовой подробностью, — и от этого спокойствия становится еще страшнее. Мир «4 месяцев» — это странное место, где все происходит медленно и неправильно, где ничего не работает как надо, где простейшие житейские заботы — поймать такси или забронировать номер в гостинице — превращаются в проблему вселенского масштаба, где человек обложен со всех сторон нелепейшими запретами и на каждом углу ждет подстава; это мир какого-то тотального метафизического неуюта. Но смысл этой истории — не в том, что всем плохо и все страдают: «4 месяца» — это фильм о подвиге человечности, который парадоксальным образом проявляется в момент убийства нерожденного ребенка — и который у Мунджиу опять же не выглядит подвигом. Просто девушка Отилия, сжав губы и подавив рефлексию, делает то, что нужно в каждый отдельный момент, будь то переговоры с садистом-доктором или день рождения мамы жениха (возможно, единственный по-настоящему кошмарный эпизод этого холодного фильма). Что бы ни происходило вокруг, она дойдет, добежит, дозвонится, все разрулит и всех спасет — а напоследок, уже пройдя по всем кругам тихого восточноевропейского ада, спокойно скажет: «Давай только никогда больше не вспоминать об этом».
Лучшие отзывы о фильме «4 месяца, 3 недели и 2 дня»
«4 месяца, 3 недели и 2 дня» напоминают недавний «Кус-Кус и Барабульку» (или наоборот). Причем не только заковыристым названием, но и нетерпеливым, еле уловимым ритмом картины, которым Мунджу скорее хочет убаюкать, чем рассказать историю. Режиссер то останавливается на минуту, то снова включает первую передачу. Но только для того, чтобы в очередной раз замереть, когда это потребуется. Мунджу не боится быть отрешенным созерцателем, предпочитая длинные планы и путаные реплики о каких-то непонятных бытовых вещах: о цене пачки «Кента» у местного барыги, о переносе грядущего экзамена и головной боли, наконец. Венцом композиции служит потрясающая сцена за праздничным столом на день рождении мамы бойфренда главной героини, которая рубит картину на две неравные части: в первой еще есть надежда на просветление, во второй уже нет.
Едва ли найдется более безоговорочный победитель каннского кинофестиваля, чем картина Кристиана Мунджиу «4 месяца, 3 недели и 2 дня», воистину ставшая сенсационной. Задумав ее как часть трилогии «Сказки Золотого века», название которой сама по себе грустная ирония, Мунджиу обратился к тому периоду своей страны, когда социализм вконец обрел чудовищные черты диктатуры, а маленькая Румыния обрела своего проклятого лидера Николае Чаушеску, обанкротившего страну, предварительно сформировав культ личности и политику массовых расстрелов. В какой-то мере, Мунджиу первым опубличил страшные страницы европейской истории, длившиеся вплоть до конца XX века, и ни учебники, ни документальные фильмы, как доказал режиссер, не способны передать атмосферу тоталитаризма лучше чем искусство. Что ж, очередной суд над историей был запущен.
Обостренный социальный реализм, прорвавшийся из Румынии, в первую очередь характерен именно для «4 месяцев, 3 недель и двух дней». Под датированным названием кроется случай несостоявшейся беременности студентки Габице, продлившийся ровно этот срок. Знатоки, наверное, заметят, что девушка затянула, и если припомнить, как рассматривались аборты в СССР, то драматургия нехитрыми выводами будет, вроде бы, предельно ясна. Габице рискует свободой, чтобы избавиться от нежелательного ребенка, ей, конечно, должно выпасть несколько неприятных приключений и, возможно, какая-то локальная драма, но для Мунджиу все гораздо сложнее. Сквозь призму нелегального аборта он рассматривает не только нравы и юрисдикцию той эпохи, но и отношения между людьми, лежащие в основе социальной системы. Отношения, извращенные и предательские, как и сама система.
В Бухаресте все пронизано страхом. Серыми улицами топчутся неулыбчивые люди, а со стен государственных университетов то и дело сыплется штукатурка. Нудный смутный сюжет, постепенно начинает проясняться во всем своем ужасе, когда Габице и ее подруга Отиллия, договариваются с акушером об операции. В грязненьком номере отеля в течение двадцати-тридцати минут разворачивается в глубь трагедия, и не чистый на руку Бебе, махая зондом, требует от девушек то, что ни одна порядочная и бедная девушка выполнить не в состоянии. Кульминация словно сведена к середине фильма, и зритель, под потоком убийственных многочисленных смыслов, внезапно осознает, что этот скучный фильм, пожалуй, как никто другой поразил его воображение. Да и режиссер подстегивает желание удивляться манерой съемки, при которой создается полное ощущение, будто ты смотришь в монитор, транслирующий пространство далекой от тебя комнаты, и там в данный момент сидят люди, которым ты, увы, ничем не можешь помочь.
История об аборте становится историей, о страхе, о дружбе, о выгоде и попросту, о выживании, когда несвобода настолько пронизывает все существо людей, что они теряют способность и повод доверять лучшим друзьям и любимым. Подобные люди долга, как Отиллия, в процентном соотношении, судя по фильму, составляют подавляющее меньшинство, и едва ли не более мерзкой выглядит сцена, в которой Отиллия, в прострации от свалившихся на нее неприятностей, все же приходит на семейный ужин к своему молодому человеку. В пространной светской беседе Кристиан Мунджиу выводит более общий образ людей своей эпохи, законсервированный и выставленный на обозрение потомкам. Только вот их беседа, ничем не отличается от беседы в любом другом европейском фильме. За столом взрослые люди говорят примерно одни те же вещи, независимо от политического режима. Фокус в том, что нам высвечивают. Ведь светскую болтовню мы рассматриваем сквозь туманную поволоку холодной румынской атмосферы 1987 года, и начинаем обращать внимание на то, чего раньше даже и не замечали. Тоталитаризм, как оказывается, лишь ключик к той клоаке, которую за всю жизнь накапливает человек. Правда, стоит признать, при подобном режиме, клоака может быть более, либо менее заполнена. Смотря, с какой стороны, опять же, смотреть, и чьими глазами видеть.
В этом румынском реализме, наконец, мы видим даже больше чем реалии. Это как психоанализ, как фрейдизм. Режиссер ретранслирует нам образы той эпохи, отзывающиеся в нас, запуская тем самым механизм осознания и понимания, а удачный сценарий погружает в это сложное произведение даже самого легкомысленного человека хотя бы тем, что формально «4 месяца, 3 недели и 2 дня», близок к триллеру. Внутренняя борьба и напряжение успешно передаются зрителю, и он, безусловно, покоряется скромности и невиданной мощи этого произведения искусства.
«4 месяца, 3 недели и 2 дня»: Срок
О самом титулованном и неожиданном каннском фильме 2007 года, с которого началась румынская «новая волна», рассказывает Мария Кувшинова.
«4 месяца, 3 недели и 2 дня» — камерный фильм с небольшим количеством персонажей, универсальной для Восточной Европы цветовой гаммой и единственным сюжетным манком в виде нелегального аборта.
Чтобы сразу покончить с популярным определением «румынское кино про аборты», следует отметить, что искусственное прерывание беременности было запрещено в Румынии в 1966 году. Что, с одной стороны, привело к резкому приросту населения, с другой — за двадцать с небольшим лет унесло жизни десятков тысяч женщин. Режиссер и автор сценария Кристиан Мунчжиу родился в 1968-м, поэтому и каннский триумф «4 месяцев» тоже можно считать следствием демографической политики румынского правительства.
В основе этой картины, выходит, лежит такой моральный твист, такой толчок личной заинтересованности, что фильм, отнюдь не сбивающий с ног при первом просмотре, по прошествии времени превращается в затягивающую воронку — наподобие той, что, ощетинясь ангельскими крыльями, разрастается над головой у Данте на гравюре Доре.
Репрессивный закон подарил жизнь одним и отнял ее у других. Из слякоти спальных районов, из протяженности казенных коридоров, из абсурда и беспросветности встает чавкающий тоталитарный организм, объединивший в одном непрерывном цикле процесс порождения и пожирания.
Этот страшный фон так огромен, так отчетливо ощутим, что хочется загородится от него чем-то мелким и близким, одомашнить абсурд, сделав его предметом насмешки. Мунчжиу так и поступает в прологе картины, когда главная героиня Отилия (живущая в Лондоне румынская актриса Аннамария Маринка) без очевидной цели путешествует по коридорам и комнатам студенческого общежития. Синхронный перевод этой сцены требует невероятного мастерства (которого, увы, не хватило переводчику во время показа на ММКФ). Язык, на котором говорят румынские студенты 1987-го года — это почти проза Брэта Истона Эллиса. В нем лишь междометия, предлоги и перечисления брэндов. Идет оживленная фарца. Помаду меняют на сигареты и наоборот, но никто не произносит ни слова «сигареты», ни слова «помада». Родовых названий в этом мире не существует, есть только «шанель» и «мальборо» — с особым чувством произносимые заклинания, при помощи которых из недр теневой экономики вызывается дух потребления. Так Мунчжиу, при помощи изящного языкового приема и соответствующей картинки (Отилия обходит множество комнат — везде происходит одно и то же), демонстрирует, как в самые темные, предрассветные годы правления Чаушеску, в обществе неотвратимо зарождается звериный консюмеризм — консюмеризм недокормленных и плохо одетых.
Сама подготовка к нелегальному аборту, который Отилия организует для своей подруги Габиты — тоже в своем роде скверный анекдот, комедия положений с плохим концом. Бронь в гостинице, указанной врачом, не подтвердили (следуют бессмысленные переговоры на ресепшене). В других нет мест, а в той, где есть — строжайшая система регистрации и дорогие номера (еще один абсурдный разговор с портье). Каждый пункт инструкции, которую выдал по телефону доктор Бебе, оказывается нарушен — вплоть до забытой по вине Габиты целлофановой простынки. Врач, гинеколог-подпольщик, оказывается человеком жестким, странным и потенциально опасным.
Доктор Бебе (сыгранный русским актером Владом Ивановым — что символично просто в силу физиогномики) в гораздо большей степени функция, чем все остальные персонажи картины. У него, есть разумеется, свойства. Есть даже беспокойная пожилая мать. Но он — все равно инструмент, профессионально абортирующий пятимесячный эмбрион. Бебе — незаконный отпрыск системы, похожий на нее как отражение в зеркале. Из гостиницы Отилия выйдет уже с осознанием того, что на свете существует иррациональное усталое зло, неплохо знающее свое дело. Доктор потребует натурой компенсировать недостающую часть гонорара, причем потребует именно с Отилии и именно потому, что она — не Габита и даже не ее сестра. Еще не добравшись до праздничного стола в доме своего жениха, главная героиня (и мы вместе с ней) догадается, что предстоящий брак и размеренная жизнь отныне невозможны.
За чужую халатность Отилия платит не единожды — своим временем, телом, душевными силами и насильственным обретением ненужных знаний, которые суть есть только новые скорби. Полностью принимая на себя ответственность за каждый инфантильный поступок подруги, главная героиня пытается вступить в переговоры с чудовищем, которое напоследок, перед уходом с исторической сцены, норовит доломать того, кто сильнее. И, даже будучи человеком невероятной воли, она в итоге принимает на себя роль жертвы.
Отилия — главная причина, по которой фильм Мунчжиу близок тем, кто категорически отвергает «Груз-200» Алексея Балабанова (о глубоком онтологическом сходстве двух картин написано и сказано уже немало). С точки зрения человека, принявшего балабановский взгляд на позднесоветскую действительность и человеческую природу вообще, Отилия, разумеется, компромисс. Отсутствие надежды и веры в гуманизм позволяет некоторым упрекать Балабанова в фашизме. Наличие Отилии, тезке средневековой святой из Эльзаса, позволило Мунчжиу попасть в каннский конкурс и (что бывает крайне редко) получить как Золотую пальмовую ветвь, так и приз ФИПРЕССи. Но христианский гуманизм, носителем которого является Отилия, так бы и остался оптимистическим конструктом, если бы не идеальная точность психологических мотивировок и не исполнительница главной роли, которая сдержанно, но отчетливо играет бессилие очень сильного человека. Полюбить эту девушку, поверить в осмысленность и спасительность ее жертвы очень легко.
Деконструкцией позднего социализма занимаются в последнее время многие восточноевропейцы («Груз-200», «4 месяца», румынские же «Как я провел конец света» и «12:08 К Востоку от Бухареста», немецкая «Жизнь других», отчасти — венгерская «Таксидермия»). Но в каннском конкурсе «румынский фильм про аборты» неожиданно зарифмовался с «русским фильмом про аборты» — абсолютно вневременным «Изгнанием» Андрея Звягинцева.
Оба эти режиссера представили на фестивале свою вторую полнометражную работу. Оба выросли в абсолютно светских государствах со стабильным пониманием аборта как единственного способа контрацепции. У обоих кульминационным эпизодом фильма становится насильственное прерывание едва зародившейся жизни. Программно-глубокомысленный Звягинцев при этом прибегает к многозначительным умолчаниям, показав только приготовления к операции и — в параллельном монтаже — детей, собирающих паззл с «Благовещением» Леонардо да Винчи. Мунчжиу, в фильме которого до бесконечности можно отыскивать смыслы, выдерживает полукрупный план пятимесячного эмбриона, оставленного на полу в ванной — никаких ухищрений, чистая шокирующая прямолинейность. Но в ней подлинного кинематографа оказывается больше, чем в любых монтажных склейках.
Религиозный символ на экране остается символом, когда он скрыт поверхностного взгляда (в XXI-м веке, по крайней мере). Это Мунчжиу, в отличие от Звягинцева, кажется, понимает прекрасно. Да Винчи у него возникает не паззлом из сувенирного магазина в «Уффици». Он появляется в невыносимо долгой сцене праздничного ужина в доме жениха Отилии. Там, как на «Тайной вечере», все присутствующие — суть суета и движение, и лишь сидящий в центре неподвижен. Отилия сидит за столом, недосягаемая для болтовни посторонних людей, и думает о том, о чем они не ведают. О том, о чем ей самой лучше было бы не знать.