Данир Дая. Всегда твой, но сегодня чуть меньше читать книгу онлайн на сайте alivahotel.ru. Скачать книгу в формате FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно без регистрации.

Мне часто снится один и тот же сон: моя деревня, где я провёл почти всё взросление, озеро и она. Ностальгия тянет меня за собой, каждый раз с болью пульсируют нерешённые проблемы, которые моя память защитным образом стёрла. Я пытался закопать скелеты поглубже, но они постоянно завывают меня. Что такого ужасного произошло в прошлом? Стоит ли копать? Или прошлого вовсе не было?

Данир Дая

Всегда твой, но сегодня чуть меньше

«Всегда твой…» на сегодня действительно остаётся меньшим. Эта история соткана нитями из личных переживаний об утрате. Теми надеждами и мольбами, которые я испытывал когда-то, неспособный отгоревать своё, как следует. Каждая локация, каждая фраза, шутка или неловкие воспоминания имели место быть когда-то там, в другой жизни.

«Я жалел о том, чего не осмелился сделать. Жалел, что живу не ту яркую жизнь, что жил здесь, сейчас»

С любовью, от Д. для С.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДО ТОГО, КАК

Я помню этот сон. Не все детали, конечно, но, к удивлению, знаю всё до мелочи. Помню, чего не знаю. Как же это описать, не запутавшись? Когда ты находишься во сне, то любая фантасмагория будет в порядке вещей, а сейчас всё чересчур нормально и пугающе обычно. Мир вокруг чувствовался щекоткой по рукам, но настойчивое чувство подвоха не покидало голову: окружение всего лишь казалось, а не было знакомым, хоть отчётливо всплывали моменты из прошлого. И вроде мотивов для сомнений о реальности происходящего не было, всё шло по-обычному: солнце сократило смену на три минуты, потухая всё раньше и раньше с каждым днём; горизонт выплёвывал лучи, чьи проблески очерчивали обширную степь, обведённую кругом, блокируемый густым лесом с одной стороны и пеньками крыш деревенских домов с другой, а ночь намечалась быть плаксивой – понятно было по потоку серых кусков грозовых облаков, что сгущались от ревущего в ушах ветра, играющего с самим собой в перегонки, и птицы кружили в странном неритмичном танце опасно низко. Было скорее душно, чем жарко, хоть всё и разбавлялось хлёстким ветром.

Посередине затоптанного скотом поля мятые травинки спускались к выбоине с озером, которому давно суждено превратиться в болото. «Наплаканное» – прозвали его местные жители, а я сидел возле него на берегу, где на засохшей и потрескавшейся грязи, как на «Аллее славы», виднелись следы копыт. Изредка моргал, смотря в пустоту, пока мозг переваривал сонную мешанину в голове. Бычок, что я держал во рту, давно дотлел, весь пепел в прощальном танце удалялся. Оранжевый отблеск от озера плеснул в глаза, оставив на несколько минут с чёрными точками, или вернее сказать, с натуральной фотоплёнкой на сетчатке, проецируя под веками недавний всплеск с очертанием увиденного, что не протрёшь, а иногда этот эффект тянул за собой и мигрень. Но в этом отрезвляющем моменте был и плюс: осмотревшись, чтобы ответить на вопрос, где я нахожусь, краем глаза приметил шалаш на пригорке. Эдакое зданьице, что собрали из чего пришлось: доски, большинство из которых напрочь прогнившие, с облупившейся краской; косая дверь, что не закрывалась до конца, и обрубки утепления из прохудившихся матрасов.

А после и вовсе огляделся по периметру. Помню эти просторы со своего детства, отрочества, мельком с юности: каждое лето родители спихивали меня с шумного и бурлящего города в размеренно тихое захолустье к бабушке с дедушкой. Это поле, которое никак до конца не пройти; озеро, что с каждым годом сбавляло накопленную воду, но возвращало её с приходом весны, когда двухметровая утрамбованная насыпь снега растекалась по улицам и полям вблизи деревни, что старела вместе с местными. Как бы это ни было обидно, но новая кровь не оставалась здесь дольше своего совершеннолетия, а лишь, поддаваясь ностальгии и забытому спокойствию детства, возвращалась наплевательски редко. Помню, как приходилось выходить в огород и срывать пару корней петрушки для обеда, который варит бабушка, или как она вечером приносит с сарая парное молоко, которое черпаешь железным стаканом с ведра. Ну и, конечно же, первая сигарета, первая стопка, первый поцелуй, первая любовь. Именно любовь приводит меня сюда? Её ли зов постоянно тянет к забытому, казалось, навсегда, но подсознательно всплывающему и звенящему в груди? Вопросов была уйма, только ответов никто не давал. Ни ветер, ни птицы, ни поджатые травинки – только будка что-то скрипела, точно пытаясь мне о чём-то рассказать.

Шаткое строение не вызывало подозрений – только любопытство и трепет чего-то отдалённо знакомого и одновременно чуждого. Таких шалашей по периметру было множество, и все построены местными для местных, что делили по расписанию пастушье дело ради справедливости, ведь головы скота держали все, а специализированный человек, если и был, то явно остался в летописях. Инициативой выстроились перевалочные пункты по огромному полю для отдыха и для того, чтобы лишний раз не схватить солнечный удар. Именно эта будка не всплывала в памяти, казалась неестественной здесь, чуждой, но сильно врезалась в голову, в воспоминания, пытаясь привлечь внимание. Неторопливо я поднял своё грузное, обмякшее тело, непривычно отдающее болючим импульсом в каждом шаге, и потянул его в сторону шалаша, как будто против своей же воли.

Всё же изначально стоило отметить, что я не впервые возвращаюсь сюда: происходит это как минимум раз в год, а в худшие времена может доходить до нескольких раз в месяц. Всегда оказываюсь возле озера и искренне удивляюсь новому строению, которого не было в моей памяти, как в первый раз. Это будто какая-то программа или сценарий с заранее прописанными местом, действиями и эмоциями, которые я непроизвольно выдаю, не осознавая до конца свои действия. Чем ближе я был к шалашу, тем отчетливее выдавался скулёж досок, а внутри него что-то насвистывало, подзывая меня, как делали это сирены, завлекая мореплавателей сладкозвучным пением. Но по пути я то и дело отвлекался на окружение: поле было в разрезах автомобильных колей, каллиграфично выписывающих линии. Отец в свободное время привозил нас на поле, садил меня на колени, чтобы я дотягивался до руля, и мы носились по относительно ровной земле, в две головы управляя машиной. Или зачастую огромной компанией разжигали костёр и готовили шашлыки.

Майский жук врезался в плечо, оранжевый свет в последний на сегодня раз выскочил из плена, а я наконец дошёл до двери: та пропищала нехотя, подгоняясь ветром, поэтому открылись внутренности, где пыль вальсировала под пробойным светом в помещении, где вмещался стол с разного сорта утварью, небольшая лампа и ящик. За столом сидела… Кто же она была? Я пытался выкопать из памяти её вид, но никак не получалось собрать воедино образ увиденной в прошлом девушки с овальной формой лица, с распущенными, почти что бесцветными волосами, что стекали по плечам, а под убывающим светом по-ангельски сверкали «петушки»; губы, которые она явно сгрызала, после чего приходилось мазать их гигиеничной помадой, выпученные светлые глаза, что смотрели совсем не на тебя, а глубже, внутрь, и мешковатая одежда, забранная у отца на «поносить». Сотни лиц, прошедшие сквозь мою не очень богатую на людей жизнь, никак не напоминали её. Скорее, она напоминала одновременно всех: ту, которой ты уступил место в маршрутке, но так и не осмелился сказать больше, чем «пожалуйста»; которая невзначай бросила свой взгляд на тебя в отделе бакалеи, или всё же ту, с которой провёл первое неловкое свидание, но после она тебе так и не ответила. А, возможно, девушка, с которой было всё очень близко, но вы так и не сошлись характерами?

Та, что сидела за столом, наблюдая за пределы пыльной комнатушки через окно, напоминала их всех разом. Почти куклой, только вздымая плечи от дыхания, девушка упирала голову ладонью, чтобы в перегрузе бессонницы голова не треснула об стол, хоть и держать её от тяжести уже практически невозможно. Я пытался проскочить ближе к девушке, чтобы мне ничего не мешало разглядеть таинственный вид, но вышли громогласные, трещащие шаги от ноющих под ногами досок с поддонов. Может, она испугалась, не ожидая гостей, но не подала виду, повернувшись через пару секунд и, как только увидев меня, улыбнулась по-матерински тепло, морща нос и крепко моргая. На уголках глаз проступили сонные слёзы, а улыбка быстро сменилась зевком, скрывающимся под аккуратной, очаровательной женской ладонью. Я сделал пару шагов к ней, но зашатался.

– Тоже клонит в сон? – с улыбкой уточнила девушка.

Я, уставши, плюхнул своё тело напротив неё, откровенно пялясь, будто никогда в жизни не видел себе подобных людей. Её это не смущало, а скорее веселило.

– У меня что-то на носу? – закрывая половину лица, спросила девушка.

– Нет, всё в порядке, – совсем без стеснения, будто говоря со старой знакомой, произнёс я.

Это сбило меня с толку. Я опешил от своего поведения, мотнув головой и отведя голову в сторону. За окном становились сумерки. Сдавливая смешок, она толкнула меня, и я снова бесстыдно таращился на неё.

– Ты опоздал, – сказала она нарочито тихо, но без обиды.

– А мне кажется, – я произнёс с иронией, – я вовремя. Как раз подходит дата.

Выходящее из рта без моего контроля не могло не насторожить, но я не сдерживал слова – они сами вырывались из-под зубов.

– Я сижу здесь уже часа два, видишь?

Девушка указывала на полное блюдце, что считалось пепельницей, и трясла пустую пачку тонких сигарет.

– Извини, Соф, – с полной уверенностью, что её зовут именно так, я произнёс. – Мог прийти раньше, но меня держит именно до сегодняшних дат. Причём так каждый год.

Девушка устало выдохнула. Так ли её зовут? Раз уж не было никаких возражений и даже мимолётного косого взгляда, значит, я как-то угадал, пользуясь интуицией.

– Точно, – пробормотал я зачем-то вслух с нескрываемой твёрдостью в голосе, что немного пронесло в мою поясницу озноб от удовлетворения своей правотой.

София по непонятным мне причинам елозила: достала свой телефон, чтобы посмотреть время на часах, но «паутинный» экран не отвечал ей, а мои наручные сбивали с толку палочками, поэтому выяснять, который сейчас час, приходилось по старинке. Под бурлящими попытками осознать окружение я не заметил нависшей тишины: ветер выдохся, а шалаш, соответственно, перестало штормить. Потеряв контроль над своим телом, я нелепо сидел с приоткрытой челюстью. Надо было чем-то занять рот, если уж диалог не клеился. Закурив, я тактично предложил сигарету даме, на что она поиграла пальцами.

– Твоё сено курить? – непринуждённо усмехнулась София.

Издевательски оттолкнув руку с пачкой, София подхватила лишь зажигалку, чтобы появился хоть какой-то свет, даже если он от тусклой, почти сгоревшей свечи. После, не теряя времени, она резко, с вихрем, встала со стула, примкнув к окну, выслеживая чернеющее небо. Я смотрел на заплаканную свечу, а обернувшись, увидел кусок разбитого зеркала с моим отражением. Точнее, моим подростком: в нём нет неизбежной и привычной щетины, синих мешков от недосыпа. Сквозь года оставался бардак, напоминающий скорее гнездо на голове, а не причёску. Я разглядывал себя, пока ослепительный свет с поля не заставил зажмурить глаза. Интуитивно я двинулся в сторону Софии, пытаясь понять, что происходит за пределами стен и кто направил огромную настольную лампу на нашу землю. Она резко подхватила меня за плечи, чтобы я не свалился от штопоров гвоздей на полу, и в непривычной, насколько для меня выстроился её спокойный образ, возбужденной манере пыталась объяснить что-то. Возбуждённо, но не испуганно – это было ясно по её волнистым движениям. Лицо я не мог разглядеть, как и расслышать полностью, что София пыталась донести.

– Так ты пойдёшь за мной? – ласковый голос проникал в уши, но глушился не щадящим писком.

– Я ведь уже здесь, – не понимал я сути вопроса.

– Ты обещал мне, что защитишь меня, – произнесла София с разочарованием, – и что пошло не так?

Ветер внедрился под кожу, свет ярче ударял по глазам, руки Софии скользили по моей рубашке от плеч к спине попыткой в последний – и наверняка не в первый – раз стиснуть два тела воедино. Всё резко потухло с гудящим безмолвием, хотя чувство полного исчезновения не ощущалось: мысли так и проносились, вот только дыхание замедлилось. Всё потухло. И засветилось.

***

Приглушенный эхом звук выбил из вязкого сна. Будильник на телефоне ныл и ныл, вибрируя и ползая по столу, скуля прямо мне в ухо. Косые глаза искали причину резкого подъёма, голова трещала, и условия добавляли красок: спать возле холодного монитора ноутбука в окружении крошек на обеденном столе – не самая удачная идея. Я на ощупь скинул будильник и с прищуром оценил накопившиеся уведомления. Время тикало на восьми часах вечера. Не складывая связи с моим отёкшим положением, я пытался резко встать, сразу же приземлившись назад. Ноги покосило. Я в целом нечасто запоминаю сны, но когда на протяжении нескольких лет один и тот же повторяется без единой запинки – ты волей-неволей запоминаешь его. Одолев мумифицированное тело, я добрёл до балкона, по пути прихватив холодную кружку заваренного с утра кофе.

За окном морозилась зима, что в этом году решила выйти на сцену в срок, точь-в-точь в дату, а не как обычно в конце октября. Дым сигарет сплетался с непроницаемым на вид туманом. Затяжка вторая, и мне стало хуже от сочетания сигареты с кофеином в доле с непроснувшимся организмом. В таком скрученном состоянии я плёл уже назад в квартиру, что занятно ухудшило состояние из-за резкого тепла. Понятно ощущалась дофаминовая яма. Ноги были всё ещё ватные, вкладыши скрипели какой-то томный подкаст, неизвестный большинству, чему соответствовал счётчик просмотров, но я его особо не слушал, шаркая в ванную, чтобы ополоснуть лицо. Весь мой вид кричал о небрежности: убрав сальные русые волосы с помятого лица, чтобы они не щекотались на глазах, почесав недельную щетину, я задумал сбрить недоразумение. Жаль, что я уже несколько недель не выходил в магазин: улучшение сферы доставки погубило без того шаткую социализацию, а больше, чем необходимость забить желудок, меня особо ничего не волновало, поэтому все лезвия станков были забиты. Пройдя обратно в спальню, я застыл посередине рядом с раскладным диваном.

– Мне ведь нужно куда-то идти, – выстрелило в голове, хоть я об этом и не задумывался пару лет.

Каждый день я просто шёл, пытаясь не сближаться ни с кем по пути. Иногда доходил до абсурда и не брал листовки от промоутеров. Вся моя жизнь сейчас гласила: «Идти и идти, а куда дойду – меня не касается». И если уж случится такое, что я дойду до какого-то конечного пути, то не стоит задерживаться и стоит пойти обратно. Так дышать легче. Легче, но вот бесконечно вспоминается, когда такого не было. Ощущение, что это происходило не со мной, а копией, чью жизнь я почему-то помню. Просто пару лет стёрлись, и я, как будто начиная заново ходить, пытался вспомнить рефлексы, нащупывая тот самый нерв, сводящий от недавних сновидений, которые уже стирались из головы. Я не был уверен, что видел этот сон вообще, но помню, как в момент физически ощущал всё пространство вокруг, будто был единым целым с этим полем, лесом, деревней неподалёку. В голове будто мыши рыли норы. Мысли жадно, даже садистки, впивались в опухшие мозги, увеличивая боль головы до предела, из-за чего пришлось закинуться двумя таблетками от боли. Я уже думал отпроситься, сославшись на плохое самочувствие, но никого не волновала даже повышенная температура, ни то что психологические проблемы. Такая участь работника общественного питания, что своим стремлением работать в данной сфере кажется очаровательным безумцем.

Алгоритм простой, отчасти каждодневный: натянув штаны, накинув лёгкий пуховик, я домогался ключом замочную скважину и вышел в тамбур. Два щелчка и одёргивание двери. После нажать на красную кнопку и услышать треск подъезжающего лифта. Пройти сквозь режущий глаза смрад первого этажа, оттолкнуть с силой заиндевевший домофон и услышать трещащие ветви деревьев, которые не выдерживают последствий вчерашней метели с её сувенирами в виде белокурых париков. Многие машины оставались в таком же плену, но некоторые только становились на свои парковочные места, пробивая светом дымку, окутавшую улицу. Люди по привычной траектории возвращались в свои уютные коморки, в гробики метр на метр. Возвращались с рваными пакетами, что после будут использоваться как мусорные мешки. Содержимое пакетов чётко делилось по возрастам: если несёт человек лет за сорок, там точно самое необходимое, а если возраста от восемнадцати до тридцати, то, скорее всего, большинство содержимого – это побаловать себя, съев снеки под газированные напитки, и не исключено, что газировка окажется пенным.

Люди мчались мимо, осознавая друг друга безжизненной массовкой, не отделяя человека от фонарного столба, от окружающего фона, от свежих слепленных снеговиков. И, наверно, это не казалось чем-то плохим – такой уклад жизни. В чём отвращение быть фоном, текстурно сплетаясь с серыми фасадами жилых домов? Мне никогда не понять эти плевки своей уникальности через внешность при абсолютной полости внутри. Тем не менее осуждать кого-либо за их выбор вряд ли в моём праве: когда выбираешь аскетизм как осознанный шаг – хоть он и тянет тебя в бездну, – упускаешь многие тенденции общества. Но жалеть об этом, как мне кажется, не стоит: они все – поменяй ты поколение и время – складываются только в форму: поверхностную и плоскую. Закурив ещё одну, потому что после первой всегда идёт лучше, и пряча руки в карманах, чтобы сжать зажигалку в кулак, лишь бы она не подмёрзла по пути на автобусную остановку, мельтеша под капканом слоя снега, который скрывает гололёд, я всё ещё не мог до конца прийти в себя. Сон явно выбил меня из привычного ритма, зная – но надеясь на обратное, – что он снова придёт после рабочей смены. На этом этапе я уже не помнил, про что был сон, но ощущал это вязкое чувство тревоги от происходящего внутри.

Так всегда бывает ближе к Новому году на протяжении пяти лет. Точнее, уже шести. Кто бы мог поверить, что вот сейчас мне двадцать четыре. Когда календарь показал дату моего рождения, я заметно погрустнел, чего ранее не было, но объясниться перед самим собой никак не мог. Я предчувствовал какой-то подвох к этому возрасту. Оказалось, подвохом является та самая деревня. Если не лукавить, то раньше это тоже не приносило удовольствия: два года я считал это интересным совпадением, на третий и четвёртый это настораживало, на пятый раздражало, а вот сейчас, на данном отрезке, я ощущал какой-то посыл, разгадать который не был в состоянии. Ностальгия часто посещала меня, когда настоящее – мрак из дня сурка, а будущее не сулит проблесками, но мне казалось, что я скучаю по безмятежным временам детства, где главная трагедия – это не купленная от капризов очередной машинки. По временам, когда ты не владел своей жизнью должным образом – и слава богу, – а не по какому-то абстрактному образованию, которое кажется неестественным. И из-за раздумий я потерял равновесие, поскользнувшись на скрытой под снегом ловушке, когда оставалось пару метров до остановки. Из-за моей несобранности перед носом проскользнула только-только уехавшая маршрутка. А если она уехала, то ждать следующую придётся не меньше двадцати минут на обжигающем морозе, который, согласно прогнозам погоды, опустится до минус тридцати. В ожидании я точно получу обморожение ног из-за летних кроссовок.

С моей стороны ни души, пока с другой толпами вываливались люди, разбредаясь по сторонам, как тараканы при свете. Вряд ли вспомню момент, когда стал жить «совой»: сначала оправдывал большей активностью ночью, искал специальные вакансии, а потом всё закрутилось до такой степени, что я отдыхаю один день в неделю, работая по двенадцать часов в забегаловке, готовя сброду пьяниц и бомжей по бургеру и продавая пиво с дикой наценкой. Не сказал бы, что это абсолютный электорат ночью: заходят и такие же обречённые «совы». Как только мы пересекаемся впалыми, усталыми глазами, узнавая в друг друге братьев по несчастью, – только кивает, и я могу промолчать, не проговаривая скрипт. Я просто выполняю свою работу, они просто едят. К счастью, в большинстве всем – от администратора до владельца – плевать на ночную смену, поэтому никто не следит за подобающим поведением и «лицом» кафе, а задач у меня намного меньше, так что особо устать я не успеваю. Даже занимаюсь важными для себя делами. Такая зона комфорта без каких-либо подвижек.

Периодически заходят и мои любимчики: бомж Валера с косоглазием – вы явно не отличите его от обычного прохожего, ему действительно искренне веришь, что «жизнь так сложилась»; Михаил, который заказывает картофельные дольки внутрь чизбургера; дед, имя которого я так и не узнал, но который явный фанат колы в самом большом объёме, но только в ночь с четверга по пятницу; очень нежный в душе и грозный на вид Альберт, что выбирает одно и тоже, и каждый раз, как в первый, расспрашивает про каждое составляющее французского бургера в черничном джеме, и, конечно же, любимая Вероника Степановна, что еженощно после заказа подходит ко мне с волосом, скрюченным, чёрного цвета, и претензией вернуть деньги, при том, что на моей голове русые прямые волосы. Конечно, впервые я огнём пытался спорить с ней, показывая пальцем на её собственную голову, чётко уверенный, что это она подкладывает его, но после нескольких таких происшествий расплывался в неестественной для себя улыбке, снимал перед ней фирменную кепку и убеждал её, что денег ей никто не вернёт.

К утру я промываю полы, заодно бужу уснувших одиночек, которых точно хватились дома. Правда, однажды был случай, когда тучная жена пришла к своему пьяному мужу, будя его ласкающими ударами веника по спине, проклиная его всеми заразами, которые специально вычитала в энциклопедии; прогоняю бездомных, что «зашли на пять минут погреться»; в конце прочищаю фритюр и наготове ожидаю сменщика с сигаретой во рту и стаканчиком американо. Как только он приходит, мы здороваемся и сразу же прощаемся, и я, снова будучи перевёртышем в этом мире стабильного восьмичасового с пятью рабочими и двумя выходными, возвращаюсь к пустой остановке, только уже с противоположной стороны, а потом наблюдаю, как с парковочных мест выезжают автомобили у моего дома. В таком ритме я иду задом наперёд, физически невозможным плыву против течения, не прикладывая к этому никаких усилий. Это, наверно, отделяет меня от других не видом, а делом, как я уже говорил.

Простуженные кашли отбиваются от стен. Я снимаю вкладыши, закуриваю очередную сигарету у подъезда и смотрю на небо, что запоздало голубеет. Тишина немного поглощает мой взгляд: замыленная периферия, дымка спереди. Последний горелый выдох с характерным звуком, который напоминает беззубого, пытающегося свистеть, и тем самым отпугивает птиц неподалёку. Топотом спихивая захваченный кроссовками снег по пути до подъезда, я захожу под козырёк, по которому барабанит неожиданно соскользнувшие с крыши ледышки. Чуть одёргиваясь, живот скручивает, напоминая о гастрите, что уже превратился в язву, но гадать я не намереваюсь, как и проходить обследования – будь, что будет. Потупившись пару секунд, сдержав скулёж, я вхожу в родные стены моей обаятельной бытовухи, что примет в свои огромные мозолистые лапы моё тело, не помнившее, когда получало здоровый сон.

***

Простуженное утро с надрывом толкает меня, веки срываются друг от друга: передо мной снова озеро с прыгающими «зайчиками», что в очередной раз пытается вызвать у меня приступ мигрени; по бокам – едко-зелёное поле с рыжеющим шаром, что становился больше и больше, поглощая всё небо. Глубоко вдыхая, отлепляя с губ бычок, я по инерции шёл к скрипящему вот-вот разваленному шалашу.

– Иди за тобой? – бубнил себе под нос, вспоминая слова Софии.

Дверь шалаша качалась, проглядывались его внутренности: София сидела неподвижно, как и в прошлый раз. Я вторил за танцем хижины, в неуверенности качаясь, только повторял про себя: «За тобой». Зажмурившись и сжав ручку с усилием, что я мог бы вырвать доски, сокрушив строение, дёрнул дверь. Шквальный ветер выбился изнутри, со свистом прогоняя меня прочь. Мои ступни оторвались. Вокруг всё резко потускнело, и я открыл глаза дома, но на этот раз лежал не за столом, а в удобной кровати. За окном по непривычному для зимы ярко выбивался свет. Растормошив себя, я заметил, что дверь балкона не закрыта – оттуда выдувал морозный ветер. Видимо, надо быть менее рассеянным в ночные перекуры. Сообразив кокон из остывшего одеяла с голыми ступнями по кафелю, я протопал к балкону, закрыв дверь. Продрожав, как собака, я не терял времени, поставив вскипать воду, и заново заполз на кровать к телефону. Время цыкало полдень понедельника. Сегодня я имел право никуда не выходить из квартиры, но выйти всё же пришлось бы: в свой единственный выходной я отсыпаю около трёх часов, ведь пассивное отношение к работе не требует много сил, чтобы выхватить пару кадров на старый цифровой фотоаппарат, купленный за бесценок на барахолке.

Я обманываюсь, как и всегда. Некоторые могут назвать меня патологическим лжецом за это, но, если быть откровенным, то веду не совсем аскетичный образ жизни, и, чтобы не регрессировать вовсе, психотерапевт, к которому я ходил единожды на пробный сеанс, советовал найти какое-либо хобби для профилактики мозга. Моя мелкая моторика не позволяла вязать, углубление в теорию кинематографа показалось мне снобистским делом, поэтому останавливать время одним щелчком – единственный целесообразный для меня вариант. Будто таксидермист, я наполняю вид нечто большим, чем он может и хочет являться. Удивительно, почему я выбрал именно такое времяпрепровождение, ведь до этого вообще мало чем увлекался. Что я в целом делал до вчерашнего дня – для меня смутное дело. Если меня не тыкнуть в напоминание о прошлом, членораздельно намекая о том, какое значимое это для меня было событие, то я и не вспомню. Такого я формата человек: прожить прошлое, чтобы оно имело для меня смысл для воспоминаний.

Дежурным я впихивал в рюкзак необходимое на день: термос, провода, портативный аккумулятор, бумажник. В подъезде привычно пахло аммиаком, а за ним – страшный мороз и слепящее солнце, которое мерзко отражается от блестящего снега. Кто в целом привязал солнцезащитные очки к определённому сезону? Коммунальщики водили хороводы по двору, сгорбленный дед подкармливал банду голубей, а на ещё не вкопанных в толщу снега качелях сидел мальчик, прогуливающий уроки. Перевёрнутая сигарета – последняя в позавчерашней пачке. Нужно избавляться от привычки раздавать сигареты каждому спросившему. На каждый жест двух пальцев у рта я просто киваю, особо не задумываясь, и лезу в карман за пачкой, чтобы отдать убивающую палку, ведь я прекрасно понимаю эту злобную раздражённость без никотина. Наверно, моя сердобольность сильно бьёт по моему бюджету.

Кремень шуршит возле сигареты, еле давая тепло. Я встаю возле продуктового в ребре моего дома. Впереди виднеется автобусная остановка с вот-вот уехавшей маршруткой. Достаю из-под куртки весящий на ремешке фотоаппарат и делаю случайный щелчок в пустоту одиннадцатиэтажных человейников, мазком захватив пролетающего голубя. В обычных условиях я иду на охоту в отдалении от людей: гуляю в промзонах, вдоль автострад, ищу интересное в заброшенных зданиях – благословил бог, и я живу в окрестностях данных достопримечательностей. Но на этот раз моё техническое задание – центр. Мне стало интересно, что нашепчут исторические здания, и от этой мысли мне скрутило живот – так всегда происходит, когда стресс паром выдувается из ушей.

После этого сна всё идёт по непривычному порядку: магазин не заказывал моих любимых сигарет, и придётся давиться хоть и такими же, но другого, более приторного вкуса; маршрутку не придётся ждать полчаса, сев в неё сразу, а её внутренности только и будут наполняться, что непривычно, когда я ежедневно выхожу и захожу в пустоту. Не сменяются только женщина в коричневой шубе с неподходящей для неё светло-розовой помадой и ОБЖшник со школы, с которым мы развиваем общение исключительно неловкой улыбкой и строгим кивком головы. Туловища впихивались в ограниченный салон, отчего было некомфортно и подташнивало. Морозное окно размывало вид на проносящиеся автомобили, вид на маршрутки, которым водитель приветливо сигналил, и трамвайные пути, проезжая которые поднимается дрожь по всему телу. До центра было ещё пару остановок – знал я об этом всем нутром, не заглядывая в карты. Я знал все маршруты в этом городе. Как давно я не выезжал отсюда?

После смерти деда Славы уже не было необходимости стоять в душных пробках два часа, а потом столько же ехать до деревни, открывать ворота, чтобы машина отца заехала во двор, а потом терпеть заботливую боль от крепких мозолистых рук дедушки, что от нескрываемой радости барабанили по моей спине. К вечеру баня, после – на импровизированное футбольное поле, туда, где я провожу каждую ночь в мечтах дремоты. Мне неожиданно вспомнилось, как после выигрыша в потном матче, отвесив по задницам противоположной команде мячом, мы отходили подальше, закурить по сигарете. Тогда табак пах приятнее. Или мне всё это кажется, и отвесили по задницам нам? Да и табак тогда был горький. Плохой сон знатно сказывается на памяти.

Где-то в этом плутании по дебрям вспоминалось, как в тот момент нашей – или не нашей, или ничейной – победы вдалеке виднелись девочки, что бежали. Не от кого-то, а спорта для, судя по их неторопливости и чередовании с разминкой. Была и она: белые, почти прозрачные волосы прыгали в стороны, а её щеки наполнялись кровью… Очередной прыжок на пробоине дороги. Я задремал, почти пропустив свою остановку. Резко выпрыгивал с места и по пути раскидал мелочь по затопленному коричневой жижей дну, собирая свои крошки, а после, протерев их об куртку, передал водителю, что из-за чуть не создал аварийную ситуацию.

Такой взбудораженный побег навёл ещё большей паники в скоплении народных перемещений. Спокойный выдох дал мне сообразить, что происходит вокруг и к чему можно прицепить взгляд, но пугало обилие бродящих, как по линиям, тел по главной площади. Удивляла грациозность их пути: они шли, уткнувшись в землю, но умудрялись не сталкиваться. Ни одного у меня проблемы с обществом, как могло до этого показаться. Первым делом, чтобы не споткнуться об людей, я решил отойти на пару метров вглубь. Ужасно неловко существовать здесь. Я нырнул глубже: улочки в суматохе рабочего дня не были любимчиками публики, а интересны только некоторым проходимцам, что, отвлекаясь от своих дум, вдруг ощущали красоту зимних времён здесь, будто с утра не ёжились в ожидании забитой маршрутки, чтобы доехать до горячо любимой работы. Воздуха было достаточно, чтобы продышаться от лёгкой паники – человеческие тела напоминали сильное течение, которое, подхватив тебя, сможет унести в открытое море.

Я был ребёнком большого города, воспитанный десятибалльными пробками, завышенными ценами такси, в вечно помрачённом состоянии и отрешённостью, но когда живёшь в собственно выстроенной изоляции, привычные условия города-миллионника со временем удручают. Я пытался выглядеть что-нибудь интересное, но глазу не за что уцепиться: видимо, привычка разглядывать обшарпанные стены въелась заразой, а приглаженные фасады не вызывали впечатления. В ужасе от потраченного времени на дорогу и поиске хотя бы одной зацепки я просто начал фотографировать всё подряд, сколько хватало бы памяти: лысого парня, проходящего мимо парикмахерской; ребёнка, кидающего снежки в собаку, которые та ловит, или единственный кирпич на всём здании, исписанный неразборчивыми словами и тегами. Я не претендовал на особый взгляд в фотоискусстве и врождённый талант, а разглядывал всё со смехом, забавным и понятным только для меня. Много фотографий с заваленным горизонтом, нечёткой композицией и иногда даже с пальцами по краям кадра, но я гордился любым результатом, потому что он был именно для меня. Чтобы любить своё дело, не обязательно уметь его делать с дотошностью. Опыт придёт, а начинать с чего-то стоило, хоть и критиковать было некому.

Солнечный день тихо сползал за дома, прощаясь с малочисленными штрихами облаков, и становилось морозно. Машины включали противотуманки, бессмысленно сигналя, как малые дети, а я увеличивал скорость щелчков, ловя что ни попадя. Моё фоторужьё, если можно его так обозвать, сигнализировало о своей кончине, но и смысла продолжать не было – выходной окончен. Знатно окоченевший и уставший от количества сегодняшней социализации, я прошёл мимо кафе, что сладким дуновением завлекало меня погреться и перевести дух, подзарядить фотоаппарат и под кофе и пончиком оценить собственные работы, ближе прижимаясь к стене, чтобы ни один случайный взгляд не усмотрел какого-либо кадра, а я после не горел со стыда, будто фотографии были не улицы, а голого меня.

Не воротя нос, осмелев на пару грамм за сегодняшнее путешествие, где я натурально смотрел страху в глаза, я зашёл в мягкое по своему теплу заведение, сразу же заказав карамельный десерт ради приличия и усевшись в угол распутывать клубок проводов и разлив себе собственного кофе. Тот кофе, что предлагали приготовить в заведениях, меня никогда не устраивал, поэтому я был сам себе бариста. Телефон не говорил ни о чём хорошем, вибрируя только от сотни сообщений в рабочем чате и напоминанием приложений об очередной скидке.

Спустя пару минут руки стало покалывать от жара, а фотоаппарат подал признаки жизни. Я не слишком внимательно разглядывал сделанные кадры, которые щёлкались в панической скорости, лишь пару раз ухмылялся каким-то интересным взглядам и стилистикам, неожиданно пойманным, но теперь точно упавшим в мой репертуар. И вдруг, пролистнув пару кадров дальше, волосы на руках встали дыбом, дыхание выбилось из-за кофе, что нерасторопным глотком ошпарил гортань. Я откашливался, не пытаясь привлекать внимания, заглушив сухой кашель рукавом: размытая и не задуманная фотография девушки, что напоминала Софию. Точнее, была её точной копией или вовсе была ей, выбравшись из сознания, материализуясь из частиц, что выпадали перхотью из моей головы, кусочками устаревшей мёртвой плоти. Именно так и никак иначе, ведь её образ жил именно в моей голове, но никак не в мироустройстве, где всё существует по определённым законам, а значит, появление Софии, которое не поддаётся логическому и разумному объяснению, объяснялось магическим мышлением.

Собираясь расторопно, чуть не забыв все вещи, оставляя их на поролоновом, потёртом диванчике, я бежал, истинно понимая, что этот бред я высосал из пальца просто потому, что иначе не мог объяснить это явление, оценивая своё состояние нездоровым и помешанным на какой-то размытой идее, отвергая случайность. Я всё равно бежал туда, на перекрёсток, надеясь, что София – или же похожая на неё девушка – застыла там в ожидании, словно как на фото. Кеды не цеплялись за корку льда на земле, и я, пытаясь сочетать скорость и равновесие, добрался до места, в котором меня ожидала… пустота. Даже день сбежал с этого места, выпустив вместо себя сумрак. Громогласно вспыхнул фонарный столб, звуковой волной стесняя другие шумы города. Проезжающие вдалеке автомобили перестали издавать свой привычный рёв. Стало совсем тихо, одиноко. Одиноко до какого-то звериного страха затаённой за углом опасности. Застыл уже я сам, не смевший шелохнуться: что-то мешало мне выбраться из этого дурацкого состояния, в которое я самолично влез.

Я покрылся чем-то вязким, будто упал в чан мёда. Подул тёплый ветер. За моей спиной я всем телом почуял присутствие, что, пытаясь не напугать меня, протискивалось под руки, выскальзывая ладонями по рёбрам, высчитывая их количество и их нежность, я почувствовал сквозь парку. Дыхание становилось ближе к уху, а я, утопающий в собственной жути, зажмурил глаза. Боялся, да. Но не понимал чего. Страх рассеялся только в полной темноте, а удушающая тишина сменилась смехом сверчков по разным углам, проскальзывая с одного уха к другому. На душу упало умиротворение. Я не помню, когда в последний раз чувствовал подобное, но оно и пугало, как бы я отчаянно ни пытался взять себя в руки и перестать прятаться. Пугало незнание, неестественность происходящего и эта скованность, которая вклеивалась на кожу разгорячённым воском. Что сделает мне скрывающееся за моими веками? Что я могу сопоставить в противовес, если не в ладах с самим собой? Я мог только чувствовать, как руки с парки вытеснялись вверх: с живота к груди, с груди к шее. Ухмылка нервно выдавилась, что помогло мне расслабиться: тьма, холод и страх сменились старыми просторами.

Жадно втягивая насыщенный воздух, глаза рябило от каких-то неестественных цветов, которые способны передавать только старые камеры. Щёки краснели от жара, конечности шумели после холода. Я не мог шелохнуться. Я будто попал в сонный паралич. Но мне и не нужно было делать этого. Сзади мне пытались что-то сказать, нашептать, но слова реверсировались. Как бы я ни старался разобраться – я не мог понять. Стук колёс по жестяным линиям испугал меня, но выбил из омута. Я оказался снова в маршрутке. Снова в забитой, толкающейся и душной. Пот просачивался через лоб, а за окном размывались светофоры, рекламы, вывески, новогодние украшения, дома. Я полностью проспал момент от перекрёстка до того, как сел обратно домой. Я не думал, как на автопилоте добрался до остановки – гул слов-перевёртышей прокручивался снова и снова, наращивая громкость. Рот переполнялся слюной, а в уголках глаз плавали чёрные пятнышки. Глубоко дышать не помогало. Я выбился из кресла, протискиваясь словно через пресс шайб человеческих тел, лишь ухудшая состояние, и пытался вытащить мелочь из кармана. Гул никак не прекращался. Гул давил не меньше людей. Я добрался до выхода, обильнее сглатывал слюну и парным телом выбрался в прохладу остановки. Гул был глубже, где-то под коркой, зудел, вибрировал и уже пищал. Последний вздох.

– Ты пойдёшь за мной? – наконец выбрался из высоких частот вопрос нежным голосом.

– А что я смогу сделать-то? – спросил я вслух, напрягая нескольких людей, ожидающих автобус, неожиданно даже для самого себя, не понимая суть своего вопроса. – Я не готов. Я не помогу.

На выдохе, проговорив последнюю фразу, меня вырвало на брусчатку, благо никого рядом не было, и я никому не попортил ботинки. Жадно хватал воздух, будто пять минут держался под водой. Путь лежал достаточно долгим, но вернуться в маршрутку – себе дороже. Тошнота не уходила, но хотя бы гул стих. «Куда я должен идти?» – вторило и вторило, заплетаясь между собой в кашу. Чем чаще повторяешь одно предложение, тем бессмысленнее становятся слова в нём. Да и потрошить прошлое не совсем в моём духе: я скорее пытаюсь сохранить его в пробирке, в серванте, закопанной капсулой на неопределённый срок. И, конечно же, я вместе с ним маринуюсь в собственном соку.

Лично для меня – это безопасный исход. Сейчас всё идёт не так, как должно. Удобная яма топится под ливнем, а я в панике – хоть знаю, что не выберусь, пытаюсь вскарабкаться по грязи. Когда прошлое пытается мешать настоящему – это небезопасно. Я помню, что так было раньше, но не помню, как я справлялся с этим. Не зря говорят, что мы, взрослые, – блеклая копия себя в юности, потому что тогда мы верили в идеалы, а мир делился на чёрное и белое. Сейчас под щетиной лет два мира смешиваются в одну серую массу, а ты потерял шпаргалку с решением, чтобы не путаться между тем, что хорошо, а что плохо. Она, эта София, столько раз пыталась мешать мне жить в определённом пузыре, где я забыл что-то неудобное, думая, будто я способен что-то решить. Случившееся не миновать, я понимаю, но она, поселившись заразой, хотела затащить меня обратно. И я вспоминал её образ только, когда прошёл гул, который хотел напомнить мне прошедшее, давнее. Её образ: на поляне, у лавочки, в продуктовом, в клубе, по всей деревне. Как будто она заполоняла собой всё пространство, постоянно присутствуя рядом. Неужели я так глубоко зарыл её, что только сейчас хоть мало-мальски сообразил, кто она?

Два щелчка, скрежет. Дома горел свет и пахло жареным. Это не удивило, а смутило. Не снимая обувь, я пробрался на кухню и знал, кого я встречу. На кухне у плиты стояла мама, готовя тушёную курицу с жареным картофелем. Я простонал от вкуснейшего запаха, и только сейчас она заметила моё присутствие. Седоватые волосы, проглядываемые из-под краски, в припрыжку повернулись с головой. Мама кивнула, сжимая губы, отпустила взгляд к моим ногам, и приветливое лицо сменилось грозным, добавляя цык.

– Ну и куда в обуви пошёл? И так свинарник развёл! – строгим выговором пронеслось в мою сторону, но я, сдерживая смешок, лишь вернулся к коридору.

– Сама говорила: своя квартира будет – тогда живи как хочешь.

– Тоже своя, – твердила мать. – От бабушки осталась! Так будь любезен уважать память о человеке. Прокурил тут всё, песок в ноги впивается, как на пляже.

Я прошёл в ванную и умывал руки в прямом и переносном смысле – переспорить эту женщину себе дороже, и всё равно выйдешь проигравшей стороной. Свежеприготовленное манило мой освободившийся час назад желудок, к тому же я давно не ел ничего не полуфабрикатного. Спешно я садился за стол, чтобы успеть к дымке из тарелки.

– Вкусно? – спросила мать, чему я только промычал.

Поставив чайник кипятиться, она присоединилась ко мне, но ела более размеренно, а не жадно поглощая, как это делал я, озверев от домашней еды.

– С чего решила зайти? – проглатывая, спросил я.

– Я не могу зайти?

Для матери было не свойственно приходить ко мне. Не свойственно и предупреждать, что она будет дома, но она, по её собственным словам, имела на это полное право – дом её матери, в котором она провела своё детство, как-никак. Вспоминая бабушку, на ум приходит характеристика: доброй души на тонкой грани от скряги. Один косой взгляд мог перечеркнуть все те счастливые годы общения, поэтому она отвернулась почти ото всех, кроме меня. Упрямство матери в выборе мужчины разозлило бабушку, но с моим появлением было объявлено перемирие, хоть и без фанатизма, хоть и были попытки разгладить ситуацию, что искажало нежное лицо бабули скрываемым, но чётко читаемым гневом.

– Конечно, можешь, – пытался я утешить маму. – Это и твой дом тоже.

Съев порцию, я пошёл накладывать себе ещё, параллельно выключив чайник.

– Тебе зелёный, чёрный?

– Зелёный. Как на работе дела? – немного растягивая слова, в тысячный раз меня спросила мама, задавая диалог.

– Да нормально. Всё как всегда.

– Коллектив тебе как?

– Не вижу его практически.

– Не удивительно, – прыснула мать. – Вредно же всю ночь не спать. Работы другой у нас разве нет?

– Мне так удобнее.

Я передал кружку матери, подув на неё, чтобы остудить, как делал совсем маленьким. Это умиляло мать и сглаживало углы. Она научила меня этому приёму, когда можно переключить гнев на нежность, а я им ответственно пользовался, как семейной реликвией.

– И на новый год тоже работаешь, что ли?

– Нет, – сказал я, садясь с едой на своё место. – На два дня закрываемся.

– И что делать собираешься?

– А у тебя предложение ко мне?

– Ну не дома же сидеть. Или есть у тебя кто-то?

После нескольких пронесённых лиц и быстрых влюблённостей, после одного и того же вопроса: «Ну расскажи о себе», я понял: мне не суждено. И это нормально – оставаться в одиночестве, если тебе комфортно. Брать в установку построить себе семью уже не имеет такой уж необходимости, что трудно объяснить старшему поколению. Поэтому я просто улыбался матери, ничего не ответив.

– Отец ждёт тебя, в общем-то, – продолжила мама, – да и стол сделаем, а то какой год на двоих готовим, скучно. Сын же есть, в конце концов!

– Я посмотрю, – отрезал я, зная, что у меня нет никаких планов, но набивал тем самым себе цену.

Меня не впечатляла ажиотаж подготовки за несколько месяцев до праздника ради того, чтобы выпить под бой курантов. Не торкал. Единственное, что было плюсом – город светился ярче. Действительно завораживал красочные улицы приевшегося города, но не более. Да, кафе действительно закрывается на два дня, что опечалило: я привык обслуживал пару-тройку людей навеселе с неловкой улыбкой, и тогда я хоть как-то присоединялся к всеобщему веселью. К тому же за эти два дня неплохо платили.

– Вон, спишь уже, – строгий тон вырвал меня из размышлений.

Я иступлено посмотрел на маму, а после на время.

– Мне уже пора ложиться на самом деле.

Я покосился на мать, а в голове прокручивался сон. Мама смотрела на меня чётким вопросом в глазах, пытаясь понять, о чём я так задумался.

– Знаешь, странный момент, – вырвалось из меня против воли. – Помнишь, как в деревню ездили постоянно?

– В которую нас тащил твой отец отдохнуть, а сами пахали в огороде и сено косили, пока они на пару с дедом в самогоне топились? Такое забыть.

– Ну это ты так помнишь. Я помню счастливое детство, например. Мне вот уже который год снится деревня.

Мама лишь кивнула, забрала грязную посуду и потащила к раковине.

– И вот, – продолжал я, – и этот сон всегда одинаковый. Не сумбурный, конечно, но такой неестественный.

– В деревне всегда чертовщина была.

– В этом сне не чертовщина, а, скорее, моменты, которых не было никогда. Понимаешь? Какой-то шалаш, девушка. Девушка, которую я как будто знаю, но не совсем.

– Девушка, говоришь? Может, тебе по другой причине девушка снится?

– Ты не слушаешь.

Я резко замолчал, как и мир вокруг – только струя воды шипела. Я концентрировался на том сне, пытаясь вспомнить детали, передать это матери. Может, она знает ответ.

– Сегодня она заговорила со мной.

– Ну хоть так невестку найдёшь, – мама злорадно посмеялась.

– Звала за собой, по крайней мере, – не задумываясь, сказал ей.

Посуда затрещала в шкафчике, она отвернулась к полотенцу вытереть руки и подошла ко мне.

– Не знаю, сынок. Не могу помочь.

Торопливо переваливаясь, мать обувалась, а я держал её куртку, всё прокручивая тот сон.

– Выбрось из головы, – посоветовала мама. – Сон как сон. Хочешь, съездим туда?

– Да что там делать?

– Деда навестим, давно не ездили к нему на могилку. Может, и Димка приедет.

Мама надела куртку с моих рук, а после повернулась ко мне.

– Если что, приходи к нам на новый, а.

– Да, хорошо, – успокаивая мать, я наклонялся к двери.

Поцеловав воздух возле моих щёк, она поспешила удалиться за дверь. Я провожал её взглядом. Мама остановилась посередине коридора, повернувшись ко мне боком.

– Ты только не иди за ней. За девушкой этой. На всякий случай.

Не дожидаясь моего ответа, она скрылась за угол. Лифт пропищал, двери заскрежетали и закрылись. Я снова остался один. Плотный ужин вытягивал веки вниз, а в голове давно коптился сон. Я невероятно устал за сегодня и, по пути снимая одежду, нырнул в постель, вырубившись почти сразу.

***

Разогретый воздух обжигал ноздри, а лоб покрывался крапинками пота, пыль на которых застывала мазками. Солнце казалось с каждой секундой приближается к нам, вот-вот перекусив целой планетой. Влажная грудь Софии вздымалась реже, изнурённо вдыхая затхлый воздух помещения. Я вторил Софии, синхронизируя наше дыхание.

Сон отходил от привычной линии, если я мог вешать на него данный ярлык. Он становился осязаемым, текстурным и обильным, словно жизнь, а не внутренний процесс мозговой деятельности. Сон выходил за рамки моих логических цепочек, был паразитом, который копошится в голове, отдельной личностью, что хотел, жаждал мне передать какое-то послание, но из инструментов имел только воспоминания, нелепо жонглируя ими, роняя и перемешивая между собой. И то, вероятно, что они были ложными. София смотрела на меня, поджав сморщенные от сухости губы, а я, в истощении от мыслей, закурил сигарету. Меня схватывала судорога в животе: я воспринимал её как близкую подругу, но не знал её до конца, не помнил. Что-то блокировало память о ней, но я чувствовал дрожью внутри: она всегда была рядом.

– Куришь в помещении, которое не проветривается, – иронизировала девушка, не скрывая самодовольной ухмылки. – Чистого рода самоубийство

Действительно: привычного ветра не было, а утепление шалаша ухудшало обстановку знойной погоды. Я пытался не подавать вида смущения, чтобы не дать ей повод укрепится в своей правоте, но всё же подошёл к окошку и дымил уже в него. Трава за окном заметно желтела и казалось вот-вот загорится.

– Что-то ведь должно было произойти, – шептал я самому себе, – чтобы мозг беззвучно кричал мне решить проблему и очень срочно, но оставляя только загадки?

– Всё предельно ясно, – без капли сомнений, услышав меня издалека, сказала София.

– Так объясни, – не скрывая раздражённости, я повернулся к ней.

София сидела в привычном положении, придерживая голову ладонью.

– Ты пойдёшь за мной?

Только цыкнув, отводя взгляд, я тушил сигарету об форточку и торопился сесть напротив девушки.

– Я знаю, что ты не понимаешь, – пресекла любой вопрос София. – Но правда лишь в том, что тебе просто нужно ответить на вопрос.

– Почему? Почему я должен идти?

София мотала головой из стороны в сторону, поднимая тело ко мне, поджавшись к лицу вплотную, нос к носу. Я разглядывал, как от испарения воздух дрожал возле неё. Знал, что она издевается. Её губы шевелились возле моих, будоража.

– Для чего я нужен тебе? – не сдаваясь, я забрасывал её вопросами. – И куда я должен идти?

– Ты нужен себе, – София улыбнулась материнской улыбкой, пытаясь сгладить обстановку.

Я чувствовал её жар, дыхание, но не смел заглядывать никуда, кроме её глаз. Не смел отводить взгляда, боясь её. За окном послышался свист и грохот.

Резкий треск, напоминающий чирикание, просачивался через сонную голову. Я протирал глаза: за окном смотрелась заря, чему поддакивало и время; я пытался найти источник шума, коем оказался звонок в квартиру. Я проскакал к двери, а открыв увидел своего отца – неловкого старичка, по которому я мог оценивать, как буду выглядеть в его возрасте, что мялся мальчишкой у моей двери. Видимо всё ещё ощущал дух тёщи.

– Привет, – прокашлявшись, отец говорил будто мне, но разглядывал кафель.

– Привет, – всё ещё отгоняя сон, я тоже сказал в пустоту.

– Мать твоя вчера перчатки забыла, говорит.

В удивлении я заглянул внутрь квартиры. На тумбе лежали флисовые перчатки с мехом у кисти. Подхватив их не отходя от места, где стоял, я передал отцу и вроде диалог исчерпал себя, но мы продолжали мяться в неловком молчании.

– Так, чё ты? – растягивал он суть вопроса. – Новый год то где будешь?

Я вздымал плечи, отводя неловкий взгляд. Отказывать отцу было довольно тяжело, а смотреть на него в этот момент – невыносимо. Он имел свойство принять вид обделённого человека, играя на твоих самых сокровенных эмоциях. Надеюсь, ему было хотя бы стыдно за это.

– На работе вроде выходные, – юля по прихожей, отвечал папе, – а так никто не приглашал, не звонил.

Всем телом ощущался вид отца, что полон надежды и одновременного разочарования во всём живом на этой – и даже на остальных – планетах. Он выдохнул словно паровоз, махнув рукой.

– Ну ладно, – пытаясь вызвать чувство стыда проговорил он. – В ночную идёшь?

– Мгм. Как всегда, пап.

– Спи тогда, – подтвердив свои слова кивком, отец поворачивался в сторону лифта.

– Не зайдёшь даже? – сказал я ему вслед.

– На работу спешу. Да и дух твоей бабки что-нибудь натворит со мной.

Редко можно было увидеть в отце равного себе, а не грозного хозяина этого мира, которому по колено горы, и один из моментов был и остаётся – момент встречи со своей тёщей, даже когда её давно нет в этом мире. Это было удивительного вида зрелище, где агнец загоняет льва в угол. Отец был-то в квартире всего два раза: при знакомстве с матерью своей будущей жены и когда эту мать хоронили. Более он старался даже не дышать воздухом, что выходил из квартиры.

Бабушка по материнской линии была чопорной женщиной, что не принимала никакой критики, напрочь отрезая любых предателей – будь это знакомые или даже семья. Мама рассказывала, что, как только бабушка узнала об областном происхождении отца, заставила бросить либо его, либо её. Тогда мать и сделала роковой выбор, после чего лет десять они забыли о существовании друг друга, пока не родился я, который чуточку подтопил лёд в их отношениях. Отца и мать она терпела ради меня, и на меня же она оставила всё наследство. После её похорон, чтобы быть ближе к учёбе, я и переехал сюда.

– Ну, – всё ещё в надежде сказал отец, – если захочешь, то приходи.

Я кивнул ему. Меня пугала такая настойчивость – пару лет их не беспокоило моё присутствие, а сейчас они готовы заплатить мне, лишь бы я был рядом.

– Слушай, – я остановил отца у лифта, подбежав к нему, – к чему я вообще так нужен именно в этом году?

– Да как-то, ну вот решили позвать. – Папа пытался срулить с темы, но увидел мои глаза полные недоверия. –Нужно тебе быть. Не расстраивай маму. Ну, и папу, а то потом папе это слушать.

Я внимательно выслушал его, а уже после разлился в улыбке. С отца тоже снялось всё напряжение, вырвав свой фирменный хохоток, он постучал мне по плечу, пародируя своего старика, с его невыносимо добрыми, выбивающими весь дух, хлопками по спине.

– Стареешь, – отрезал ему я.

– Ну, – отец развёл руками.

Приехал лифт, и отец исчез за ним, а я вернулся в квартиру. Как раз завизжал будильник на телефоне. Прекратив его старания, я рутинно заваривал себе кофе, проводя ингаляцию с помощью табака. За пару часов до смены я просматриваю фотографии, сделанные вчера, через дряхлый ноутбук, что на своём избытке, как мне кажется, взлетит к праотцам на своём жужжащем пропеллере в свой последний путь. Просматривать сделанные фотографии сейчас было немного трепетно, если считать инцидент. Я примерно помнил, после какой выйдет фотография с той девушкой, что напоминала Софию, поэтому щёлкал всё медленнее и медленнее, приближаясь к ней. Но когда открыл её – ничего такого не было. Обычный перекрёсток без людей, только светофоры светили запрещающий знак.

– Твою мать, – полушёпотом я смотрел на обычную фотографию, хмуря брови.

Наверно, вся эта ситуация должна сводить меня с ума, а за дверью должны стоять и ждать белые халаты, но я не приписывал себе расстройство, думая, что всё это – не из вон выходящее, что пугало ещё больше: больной никогда не признает, что он больной.

– Ну и что? – вопрошала сзади София, прокрутив кремнём зажигалки.

Я отдёрнулся, вырвался изо стула. Подумалось, что стоит найти нормальную работу, где не нужно всю ночь скакать по кухне, иначе с такой интенсивностью сумасшествия мозг превратится в желе. Бредовое состояние. Живот как всегда скручивало от тошноты, глаза слезились, а после резко потемнело. Я будто провалился в тяготу. Сквозь сгустки с застрявшими пузырьками воздуха я проглядывал на деревню с высоты птичьего полёта. Колеи автомобильных шин, как на холсте, пытались передать мне послание. Вдруг я провалился заново. Инстинктивно закрыл глаза, а когда открыл – оказался у озера, рядом с Софией. Точнее на ней – я лежал на её коленях, пока она проводила подушками пальцев по моему лицу, будто вырисовывая мои контуры.

– Почему ты такой упёртый? – София искренне не понимала моё поведение.

– Что тебе нужно от меня? – раздражённо я спрашивал Софию, пытаясь вырваться из своего положения.

София морщила нос, отвернувшись к закату. Молчала. Предательски молчала, засмотревшись на солнце. Тишина более и более утягивала меня, умиротворение усыпляло и душило любые сомнения и переживания.

– Просто ответь мне, – снижая голос умолял я её.

– А что мне ответить?

Солнце попрощалось последним лучиком, прошедшим по тёмным глазам Софии. Она как всегда мило улыбалась, заглаживая все углы, спускаясь к моему лицу, ближе к губам, совсем рядом, вдыхая меня.

– Скоро ведь конец, – нашептала она, почти касаясь меня поцелуем, – и ты прекрасно знаешь. Ты дал обещание.

Я открыл глаза за компьютерным столом. Мурашки пробежали по всему телу, не забывая про голову. Вдыхая, я подавился собственной слюной, громко, разрывая глотку, откашливаясь. За окном мелькали окна параллельного дома, словно звёзды. Волосы кололи глаза, а сердце выбивалось из груди. В отражении виднелась моя бледнота, а живот будто перетянули корсетом. Я прошёл в ванную, но ледяная вода не помогала, сколько бы я не черпал её в ладони и не ополаскивался. Срываясь от своего отражения, я шёл к пачке сигарет, ожидая, что порция никотина хоть как-то выбьет меня из дрянного состояния и закурил прямо в квартире. Да, с утра я увижу очередную записку на двери с пыльными следами снизу от пинков, что скоро я провоняю весь дом своей привычкой, но сил выходить на балкон у меня не было. Я схватил телефон. Время показывало, что я опаздываю уже на полчаса.

Нашептав себе под нос все бранные слова, что я знал, бежал к своему рюкзаку, благо со вчерашнего вечера я не снимал одежду. Путавшись в рукавах парки, чуть не порвал кеды, натягивая их, я сделал последний затяг. Утопив сигарету в унитазе, я выскакивал из квартиры. На улице было предельно жарко: наваленный снег таял под плюсовой температурой, а карнизы окон настукивали счётчиков Гейгера.

Рыхлый, мокрый снег сматывал все силы, отдышка появилась через двадцать метров, а бежать нужно было ещё минуты три. Хоть в чём-то сегодня мне повезло: я выбежал на остановку, куда только подъехал нужный автобус. Влетев в него, я сглатывал молочную кислоту, еле собирая воздух. Всё тело сопрело, а ноги промокли. Чувствовалось, как я хлюпаю по пути к месту.

Я упал обессиленным в кресло с надеждой, что маршрутка не загорится – если смотреть на череду моих неудач и странных происшествий, это вполне могло произойти. Окно проецировало знакомые виды, что не меняются несколько лет к ряду, застывая как фотоснимок из хроник союза, но заметно зацветая, как при прямых лучах солнца. Звонить сменщику было стыдно, поэтому я просто написал, что опоздаю, хотя это было уже очевидно.

По привычке залезая в правый нижний карман куртки, я не нашёл своих наушников. Выворачивая все карманы, елозя по всему рюкзаку я понял, что я не успел захватить их из-за спешки, поэтому придётся выслушивать эмбиент погибающего мотора ПАЗа, которые на последнем издыхании пытаются не заглохнуть и надеяться, что каждый новый путь будет последним и они смогут наконец уйти на покой.

Со скуки, я влез в интернет, пытался развлечь себя хотя бы так. Новостные каналы твердили о скором конце привычно нагнетая градус, погодные сводки обещали тёплую неделю и резкое похолодание после – к новому году, а смешные ролики не веселили так, как это могло быть при звуке, но, к сожалению, во мне не было столько наглости, чтобы слушать что-либо без наушников, как делали это некоторые нелицеприятные граждане, что не уважают покой рядом сидящих. Такие люди обычно начинают сверлить в семь утра в выходной день и слушают музыку после одиннадцати вечера. А если у них есть автомобиль, то обязательно без выхлопной трубы с громогласным рёвом и спущенными стёклами даже в мороз, чтобы все могли насладиться их музыкой.

Автобус сонно подъезжал к моей работе. Передав мелочь, я уж думал выходить, но в мою сторону бесцеремонно вваливался не сказать, что бомж, но видок был явно не первой свежести: издалека чуялся перегар, глаза перекрывали «фонари», зубы, если и были, то стояли поперечно друг другу, а седая, густая борода, скрывала в себе кусочки пищи, скорее всего, проглоченной ранее. Самое примечательное в нём было – костюм. Мешковатый, потёртый костюм Деда Мороза с висящим поясом, который он явно нарыл на помойке, хотя время выкидывать подобные вещи до маскарада кажется странным.

Выяснять, как он его приобрёл, у меня не было времени, поэтому я пытался как-нибудь выбраться, но того не хотел бомж: с шумом, гоготом, еле влезая внутрь салона, он перекрывал мне выход. Чувствовались сверлящие взгляды пассажиров, прикованные к нему, которые задевали и меня ненароком. Веселье бомжа прекратилось, как только он увидел меня: улыбка всеми оставшимися зубами сменилась серьёзной миной, а косые глаза сконцентрировались на мне, изучая моё тело.

– Месье, – откланялся он мне так благородно, будто пару секунд назад и не был пьян. – Вы, наверняка, спешите?

Я лишь кивнул ему, в шоке от резкой смены личностей.

– Позвольте, – сдвинувшись назад, он вышел на улицу. – Не смею вас задерживать.

Пропуская меня, подобно дворецкому он спрятал руки назад, выровнял осанку и задрал подбородок. Я пытался не подать смущения, не смотреть на него, но краем глаза наблюдал, как он провожает меня взглядом.

– Главное, – полушёпотом говорил бомж, но так, чтобы я услышал, – не опоздайте на свой триумф, месье. Вам стоит присутствовать на нём.

Я попытался не придать этому значения, хоть бомж меня и насторожил. Всякая чертовщина творилась в моей жизни, так что мужчина навеселе в рваном костюме Деда мороза – минимум. Прилично отойдя от автобуса, я слышал, как он снова сменил маску благородности на выпившего деда, хохотом тормоша весь квартал, а то и целый район. Сложившийся сумбур за прошедшие за пару часов перегрузили мозг обилием информации, что я даже забыл, что опаздываю на работу.

Вспомнил об этом лишь открыв дверь и увидев взгляд адского пламени своего коллеги. Я зашёл за дверь персонала, а он вышел ко мне. Приветливо улыбаясь, он помахал мне по-детски дружелюбно, пока я переодевался. Любое моё опоздание провоцировало пассивную агрессию, а иногда и активную, с проклятиями и обвинениями во всех грехах, но сейчас, продолжая традицию набора странных происшествий, всё было мило, будто я самый ценный сотрудник.

Позже мы сменились. Он ушёл, так и не проронив ни слова. Началась очередная затяжная неделя. Всё те же постоянные посетители, заготовки, блюда, кофе и мытьё полов. Я как можно больше выходил на прохладу, курил и вливал в себя кофеин, чтобы даже капелька сна не проникла в голову и не почудилась София, что может выйти плохо: увидь я её сейчас, то точно бы разнёс кафе.

Казалось, лучше умереть, чем испытать то щемящее чувство. Всё познаётся в сравнении: я думал, что меня раздражает безнадёжная петля одного и того же дня, где я рутинно иду на работу, а после возвращаюсь в неё, но лучше бы оставалась она, чем кошмарные обрывки, ухудшающиеся с каждым днём. Сон опухал, сон давил, сон убивал последние нервные клетки, которые я так бережно пытался сохранить.

Цикл снова повторился: солнце вскарабкивалось, напоминая о новом дне. Сменщика так и не было, хоть он всегда приходил за пятнадцать минут до начала своего рабочего дня. Заслужил, поэтому не торопился готовить себе кофе, ожидая его ровно через столько, насколько опоздал я, но он появился на пороге спустя двадцать минут вместе с начальником. Перебрасывая взгляд то на начальника, который непринуждённо смотрел на меня, то на сменщика, который даже не кивнул головой в качестве приветствия, а сразу шёл принимать смену. Пришлось выйти в общий зал, так как меня подозвал начальник со сворой бумаг. Очевидно это было не к добру. Сев рядом, я выслушивал выговор.

– Доброе утро, – сказал я довольно спокойно, – не часто вас здесь увидишь.

– Доброе, доброе. – выдыхая, готовясь к разговору, говорил начальник. – Знаешь, такое вот дело. Я понимаю, работать исключительно ночью трудно, постоянно тянет ко сну, но правила для всех одни.

Всем нутром чувствовался вердикт. Я повернулся к кассе, где стоял коллега, протирая столы за мной, а уши его шевелились в любопытстве.

– У тебя весела свора штрафов, – продолжав начальник, пролистывая листы, – опоздание на полчаса, час, два. Всё это составило внушительную сумму.

– Я понимаю, – зачем-то перебил его я, почёсывая сальные волосы.

– И никто не даст соврать, – не смутившись моей наглости, продолжал начальник, – ты хороший работник, которых редко найдёшь, готовых трудиться во вред себе. Только вот есть ещё один пункт в правилах: первые три опоздания – взымается штраф. На твоём счету их восемь. А далее увольнение.

Наконец владелец перестал перебирать злосчастные листы, где было прописано содержание о моём уходе, а у меня, после слова «увольнение», по лицу протекла довольная улыбка. Сам не понимал, почему. Я прикусил нижнюю губу, чтобы хотя бы изображать грусть, кратко кивнул ему и потянулся за листами.

– Увольнять сотрудника перед новым годом наверняка самоубийство, слишком радикально. Тем более ночного

Я смотрел на заочно бывшего коллегу, понимая, что всё намного сложнее, чем то, что преподносили мне сглаженными углами. За мной числились не только опоздания, но и порядком жалоб от посетителей и коллег. Наверняка были просмотрены камеры видеонаблюдения.

– Хорошо, я подпишу, – избегая скандалов и ссор, я протянул руку к документам.

Начальник осмотрелся, выдохнул, и передал мне листы с ручкой. Без зазрения, я подписал их. В последний раз проходя через дверь персонала, я выложил свою форму и старался как можно быстрее удалиться отсюда.

– Выплата тебе придёт раньше, за день до нового года, – сказал мне начальник, но я уже не слушал его.

Что-то внутреннее заставило меня убраться с этого места. Я жаловался самому себе на монотонность и рутину здесь, поэтому продолжать меня не тянуло. Выйдя на улицу меня пощекотал влажный воздух, ложно напоминающий весенний, где тебе неволей приходит мысль о начале чего-то нового. Чихнул автобус, останавливаясь возле выхода. Я прошёл к нему, разглядел номер маршрута, но в нём было что-то непривычное.

Наверно так казалось потому, что ПАЗ выглядел свежим, только что выпущенным с завода и выехавшим в свой первый рейс. Вдруг двери распахнулись, маня меня зайти. Я посмотрел на бывшего коллегу, стоявшего за прозрачной дверью. Он улыбался и махал мне, нагоняя больше жути.

Прокатившись по привычному маршруту, но без запаха масла в салоне, подогреваемый неожиданно работающей печкой, я оказался в своей квартире, где ждала писклявая тишина с бурчащим холодильником. Сухие глаза моргали, требуя срочный сон или очередной подпиткой растворимого кофе, нос заложило, а лоб был горячий, как при болезни.

Не снимая куртки, я прошёл к чайнику, скрипя его металлом об металл конфорки, мне впала в голову мысль о том, что сейчас у меня куча свободного времени. Вряд ли я буду искать работу под Новый год, ведь никто не ищет сотрудника, закрывая квартал. Пока чайник закипал, я заглянул в комнату, где на столе мне подмигивал фотоаппарат в ожидании, когда он мне снова понадобится.

***

Притупленный взгляд. Щелчок в пустоту. Лишь бы щёлкнуть. Фотографии столбов, окрашенных грязью сугробов, проходимцев с пустыми и злобными глазами. Мозг еле реагировал в сонном состоянии, мысли шастали, спотыкаясь друг об друга. Ничего не поймав здесь, я шёл на остановку, садился в любую из маршруток, доезжал в любое место, выбирая его по принципу считалки. Я проколесил так два дня, практически весь город, опустошив карман на дрянной кофе и давился им, чтобы не уснуть, до боли не желая возвращаться домой. Что-то меня отталкивало.

Я, безусловно, чувствовал некую свободу, уйдя с того места по своей (хоть и неосознаваемой) инициативе, но гложил, скорее, не удручающий последующий поиск новой работы, где я с поджатым хвостом всё равно вернусь в общепит, потому что не умею делать ничего другого, а провал в кошмарный сон, что неизвестным способом теперь ещё и сплетается с реальностью.

Переговоры ворон, бессмысленные попытки разогнать пробку сигналами, километровые очереди в продуктовых. Серость светового дня скрашивалась дождиками и гирляндами. Я сам не заметил, как сделал неаккуратный круг и уже возвращался в свою квартиру.

«Может быть, на неделю снять номер в отеле?» – в смешливом разочаровании подметил я, но к празднику, очевидно, цены кусаются.

Даже мысль переехать в отчий дом не казалась таким уж сумбуром. Одиночество ли, некое проклятие, повешенное на меня, всё казалось правдоподобным и честно говорило: «Да, это моих рук дело, что у тебя течёт чердак». Я хотел дальше сопротивляться сну, не возвращаться обратно к этой ведьме с лучезарной улыбкой, но сон пеленой покрывал глаза. Ноги были ватными, хоть были тяжелее валуна.

От сигарет тошнило. Это было долго. Тяжелые дни, тяжелее предыдущих. Я не спал двое суток, существуя лишь благодаря автопилоту. Лифт пискнул, двери заскрежетали. Щелчок в пустоту. Я ввалился в свою квартиру: пыльную, грязную, с раскиданными вещами по всем углам. Другим бы показалось, будто их квартиру ограбили. «Пора бы навести порядок», – сонный мозг прошептал мне идею, чтобы развеять скучные дни без работы. Я лишь молча с ним согласился, но всё равно скинул с себя вещи куда попало. Так или иначе буду убираться. Если проснусь.

Кровать ощущалась как никогда мягкой, а я не мог ей отказать, чтобы лечь. Будь что будет. Тело не выдерживало такого сражения. Я опустил голову на холодную перьевую подушку, с облегчённостью выдохнул, как в последний раз. Кто-нибудь боялся уснуть так, как и я когда-нибудь? Наверняка. Сводящие судороги от напряжения отступили, слезая с шеи. Спустя две минуты я уже устало храпел.

Рука стиснулась вниз, к полу, а кровать, подобно анаконде, рывками поглощала меня. Сердце перестало истошно биться, я почти не ощущал пульса. Мёртвая тишина. Открыв глаза, я увидел деревянный потолок. Я сидел в том же шалаше, как и всегда, на сиденье, от которого легко получить занозу, с опрокинутой головой, отчего шея затекла. Лёгкими, медленными движениями я садился в обычное положение, а напротив меня всё ещё сидела София.

Она не была заинтересована мной: опустошённый взгляд был отведён в сторону, а она игралась челюстью, проводя её из стороны в сторону. Для неё я будто не был здесь, был призраком. Существовал вне. Даже проводя рукой возле её лица, ничего не поменялось. Но мой взгляд не отпускал её. В каком-то шоковом состоянии я прикоснулся к её щеке цвета скорлупы. Мягкость плюшевой игрушки, она подчёркивала своё происхождение из сна, из мечтаний, что не смогло бы существовать в реальном мире.

Ткнув её, рука моментально прошлась по лицу ладонью к лопоухим ушам. Я пододвигался ближе, пытаясь раскусить её вид, понять, что именно она такое: ангел или обычный образ, и, как только предельно близко пододвинулся к ней, из меня вырвался непроизвольный смех. Я отодвинулся назад, посмотрел в ту же точку, куда был устремлён взгляд Софии, но не нашёл ничего примечательного.

– Что-то сломалось здесь, да? – спросил я, не ожидая ответа, а повернувшись, её уже не было.

В метании и поиске внезапной пропажи я рыскал по комнате, пока не увидел её за пределами: она в шёлковом платье (непривычном для её гардероба, но полностью подчёркивающем ангельский образ) неспешно погружалась в озеро, пока полностью не нырнула в него. Я интуитивно, со страха, побежал за ней спасать её, скидывая с себя одежду, и уже на берегу она вышла из воды, махая мне и улыбаясь.

– Знойно, да? – весело она кричала мне, перебиваясь смехом. – Если не дышать, то очень даже приятная вода.

– Господи, а если бы ты утонула? – почему-то сказал ей я, истинно беспокоясь о Софии. – Выходи!

– Пойдёшь за мной?

Она снова скрылась в воде, ныряя словно дельфин и бултыхаясь. Я выставил руки в бока. Солнце не грело, а обжигало плечи, находясь в зените. Глупо было смотреть на его ослепительный вид, но я посмотрел.

«Не помню, когда здесь стояла такая жара», – стирая пот, затекающий в глаза, я пытался пригрозить солнцу, но оно не слушало меня, становясь горячее и ближе.

Оно будто пыталось хлестнуть нас своим импульсом. Было необычайно, неестественно близко. После уже я обратил внимание на дымку там, в глубине леса, а голубое небо разрезали продолговатые линии. Это меня не волновало, только лишь как там София. Всего пару дней назад она кошмарила меня, а сейчас я боюсь за неё, как за собственного ребёнка. Обидчиво я заходил в воду, иначе заработал бы на ступнях ожог от горящей земли. Ноги обмакнуло будто парное молоко, а сквозь пальцы проходил прохладный обмякший торф. Я входил глубже и глубже, пока ноги не схватили в цепи. Дрожь прошлась по всему телу, а я, плескаясь, пытался оторваться от чьих-то лап, потеряв равновесие и упав в воду. Лишь после София вынырнула, озарив всю округу гоготом довольного ребёнка.

– Видел бы ты своё лицо! – переливаясь смехом, тыкала в меня пальцем девушка.

Я не стал оправдываться, лишь пустил волной в неё, ополоснув, а она посчитала это игрой, заливая меня в ответ, хоть я и был в уязвимом положении.

– Что же тебе не нравится здесь? – спрашивала меня София, но я не мог ничего ответить, иначе тухлая вода попала бы мне в рот.

Я встал в полный рост. Посмотрел на Софию, пытаясь не спускать взгляд на обмокшее платье. Просверлив недовольством, я отвернулся и пошёл назад, к домику. Но на пути ко мне стоял мой новый друг – потрёпанный Дед Мороз в той же благородной стойке.

– У Вас есть одно желанье, месье, – издалека, но будто возле уха, говорил он мне, – Вам нужно лишь выбрать его.

Озадаченный, в ступоре, я встал на кромке воды, уже не зная, чего ожидать. Я боялся отвернуться к Софии, боялся отвернуться от Деда Мороза, боялся пошевелиться, дёрнуться. Дыхание схватило.

– Ну же, – вопрошала София со спины, – ты ведь знаешь, что загадать.

– Нет.

– У Вас, Месье, осталось мало времени, – вторил Софии Мороз.

– До чего? – спрашивал я уже двоих мучителей, не ожидая ответа.

– До, – отупился Мороз, подбирая слова. – До того, как солнце перестанет греть.

Такой ответ провоцировал ещё больше вопросов, и казалось, лучше бы я не задавал его. Набравшись смелости, я повернулся к Софии.

– Солнце перестанет греть?

– Здесь солнце всегда греет, – продавая мне это место, кивала София с её фирменной улыбкой. – Ты пойдёшь…

Уже зная продолжение вопроса, я истерично посмеялся ей в лицо.

– Кто ты?

– Я – кто угодно, – сказала София.

Сон отпустил мои глаза. Я снова оказался в своей квартире, которую заполонило солнце. Не было того беспокойства, что пробуждало меня раньше. Не было страха, который пленочной оберткой вытеснял весь дух из меня. Я проснулся, как надо. Как требовалось. Спокойно встал, хоть и немного гудела голова. Я был спокоен. Что тоже настораживало.

Я не пытался обдумать увиденное, рефлексировать его, беспокоиться, как раньше. Просто сон. Просто кошмарный сон, который снится мне порядком лет, хоть сейчас он подпортился. Сошел с рельс. Он не был безумным, это факт. Он просто был необычным. Как все сны – необычные, так и он. Почему я ставлю его на какой-то пьедестал? И что, что он выходит за рамки? Может, вся проблема была в недосыпах, постоянной работе ночью? Правильно, что я решил уйти оттуда.

Кофе, сигарета, день. Я обещал себе убраться в квартире. Наверно, сделаю это вечером. Пока есть лёгкая отдушина, нужно делать фото. Любые фото, не соблюдая рамок, непритязательные. Любые. Я был в опустошении, но не сказать, что грустил. Будто Сизиф наконец докатил камень наверх. А я всего лишь получил ответ на один из множества вопросов и решил, что с меня хватит. Что будет, когда я узнаю, зачем и куда мне идти? Нет, этого мне точно не нужно. Да и куда идти, если это просто сон? Просто. Сон.

«Эники-беники» крутились в голове. Садился в один из проезжающих автобусов. Щёлкал и внутри его. Щёлкал и остановки, на которых выхожу. Наушники пели что ни попадя, сигарета сжигалась предательски быстро, я даже попросил нескольких людей, отрывая их от своих дел, щёлкнуть их. Наверно, глупо собирать коллекцию несочетаемых фотографий, но мне явно становилось легче. Я просто шёл, будучи расслабленным – этого давно мне не хватало, даже просачивалась лёгкая ухмылка. Блюда из кухни, которой я никогда не пробовал ранее, какие-то новые детали в местах, которые я проходил не единожды, – я словно открывал жизнь заново, пытаясь захватить побольше, жадничая другим.

– Привет? – где-то из-за спины послышалось в мой адрес.

Обернувшись на зов, я неожиданно увидел свою бывшую одногруппницу – Лену. Миндалевидные глаза с характерным прищуром, ослепительно белые зубы, которые не портили ни кофе, ни сигареты, и кожа с круглогодичным нисходящим загаром. Она приветливо улыбалась мне, немного отрешённо, боясь, что ошиблась и поздоровалась с незнакомцем. Благо не ошиблась и улыбалась сильнее.

– Привет. – стеснённо я кивнул ей, помахав с камерой в руках.

– Мне казалось, ты уехал! – радуясь, словно ребёнок, перепрыгивая кашу из снега, говорила она мне.

Подойдя ко мне ближе, я заметил её продолжающийся подростковый бунт: покрашенные лазурные волосы выбивались из-под шапки, что омоложало без того свежий вид. Её легко было спутать в куче студентов у ворот университета, но её дорогое пальто, кожаные перчатки и сумка с последней коллекции добавляли ей шарма и зрелости. Лена не была похожа ни на одну крайность: её не опишешь как стервозную бунтарку, не опишешь и как напыщенную статустностью даму, которая, закатывая глаза, оценивала других девушек. Она была где-то посередине. Как раньше. Неуклюже она приобняла меня, радуясь, словно ребёнок, такой внезапной встрече выпускников.

– Были мысли, конечно, – не скрывая радости, я тоже улыбался ей.

– Боже, а ты стал ещё выше! – чувствовал я её голос возле груди.

Она придерживалась за мою руку, пытаясь балансировать на обмокшем снегу, чему я, на удивление, не сопротивлялся. Лена махнула рукой в сторону скамейки в сквере, подзывая сесть и поговорить о прошедших временах. Как только мы сели, она всем корпусом повернулась ко мне, облокачиваясь об спинку скамьи.

– Ой, извини, – внезапно Лена забеспокоилась, – ты ведь не спешишь?

– Да куда уж, – мотнул я камерой, – времени вагон.

– Занялся фотографией наконец?

Только Лена знала о моём увлечении, которое я тщательно скрывал, будучи студентом. Помнил, когда на паре физры в мае нас вывели в парк пробежать пару кругов, я щёлкал её на свой старенький телефон для её аватарок в социальных сетях. Я не был так близок ни с кем из остальных, лишь поддерживая светские беседы по типу: «Кто куда на обед?», «Может, пропустим пару» и тому подобные. А на неё я мог положиться. Она действительно была мне ближе родных. Хоть это и забылось.

– Супер! Я говорила, что нужно идти к своей цели, – по-приятельски стукнув меня по плечу, Лена схватилась за телефон. Ей звонили, но она скинула трубку, продолжая диалог со мной.Учился где-нибудь после?

– Нет, так и остался с одним синеньким, – немного неловко сказал ей я.

– Ну и ладно.

Снова звонок, который Лена отклонила, заметно бесясь.

– Чёрт, это ведь мне на самом деле надо спешить. Может, проводишь меня? Так и поговорим, как друзья. Тут недалеко, пешком пройтись.

– Да, конечно.

Она энергично сорвалась с места, ожидая, когда я подниму свою старую тушу. Я чувствовал, как она, всё ещё оставаясь главным завадилой в нашей паре, хотела схватить мою руку и потащить за собой, но статус ей подсказывал, что это не лучшая идея, поэтому она отрешённо ожидала, когда я расправлюсь и мы сможем пойти. Мы шагали по аллее, практически опустошённой: только редкие мамочки с колясками кружили вокруг облысевших деревьев и вечно пышных елей.

– Как дела-то, в целом? – отрезала Лена, – А то как-то забылось спросить.

– Уволился с работы, живу в квартире, фоткаю всё подряд, – без стеснения я выложил ей практически всё, что не мог рассказать никому.

– Ого. Решил зарабатывать на фото?

– Да был бы я ещё уверен, что на них могу заработать.

– Сейчас на чём угодно можно заработать.

– Кто знает.

– А на личном что? – Лена замялась от стеснения, но пыталась не подать вида, как, собственно, и я.

– Да никого не было. С тех пор.

Лена, опять же, пытаясь не выдать себя, облегчённо выдохнула.

– У тебя что?

– У меня? Да я тоже одиночкой хожу.

– Я про работу.

– А, – отрезала резко Лена, краснея от недопонимания. – Поработала в вашем этом общепите, – украдкой посмеялась она, – не очень понравилось.

– Понимаю.

– Добилась повышения, потом ушла. Сейчас работаю в ивенте: праздники, мероприятия на гос. уровне. С депутатами вожусь. Те ещё дети, если честно.

Лена всматривалась в телефон из-за постоянных уведомлений и раздражённо цыкая оттого, что её отвлекают.

– Но мне нравится, – вздымая плечи, сказала она, убирая телефон поглубже в карман.

– А сейчас куда идёшь?

– Вон туда, – указывая пальцем вперёд, виднелся отель. – Корпоратив у треста, ничего особенного. Завтра такой же, послезавтра такой же. И так до нового года. И после…

Внезапно Лена остановилась на полпути, кинув на меня задумчивый взгляд, а внимал её зреющий в глазах вопрос.

– Какие у тебя планы на новый год?

Я рыскал в памяти за ответом, будто тысячи знакомых, помимо родителей, пригласили меня. Мы шли дальше, пока я был в раздумьях.

– Никаких, насколько я помню.

– Отлично, – с довольной улыбкой подхватила меня Лена. – То есть, у нас там одна вечеринка организовывается. В центре. По дресс-коду не строго, главное прийти с парочкой, понимаешь?

– Мне кажется, мы уже старые для вечеринок.

– Послушай, – перебила она, – просто я одна, хоть организатор. Думала, выручишь старую подругу?

Я искренне посмеялся от такой формулировки, как не смеялся давно, но её серьёзный взгляд говорил о том, что это была не шутка.

– Почему бы и нет? – согласился я в конце концов, после чего тяжёлый административный взгляд сменился той же довольной девочкой.

– Супер! Спасибо. Тогда встретимся на Ленина? Или давай я лучше напишу тебе.

– Да, конечно. У тебя же остался мой номер.

Лена лишь прыснула смешком.

– Лучше дай сейчас.

Мы обменялись с ней телефонами на лестнице у входа в отель. После крепких объятий она спешно прыгала по лестнице, заходя внутрь. Я взял в руки камеру и навёл объектив на неё. За долю секунды до остановки кадра Лена повернулась ко мне, перебрала пальцами в знак прощания, а, заметив папарацци, повернулась боком, как бы позируя. Щелчок. Я снова фотографирую её, как тогда. В приподнятом настроении я предвкушал встречу, наконец обдумывая будущее, а не прошлое, что более втягивало меня, как зыбкие пески.

Мальчишкой, ехидно смеясь себе под нос, я наконец ощутил тот сок жизни, который считал дефицитным товаром, который раскупили счастливчики, а я, как всегда, проспал привоз. До Нового года оставалась неделя, а значит, точно придётся убираться дома, ведь нужно найти приличные вещи и утюг, давно затерянные в пучине. Громкими отряхивающими снег шагами я заходил в салон, весь обмокший, плывущий в коричневой жиже. Я пытался пролистывать сделанные фотографии, но останавливался на Лене, как влюблённый мальчишка. Вновь влюблённый.

***

Первого сентября было склизко: от жаркого солнца в последний день лета оставалась только духота, благо плаксивая погода прибила всю пыль. Я в силу своей прокрастинации опаздывал на линейку во дворе своего университета. Пробиваясь через толпу, я встал неизвестно с кем, думая, будто это моя группа. Так я простоял всё выступление, приветствующее свежих и уже измученных студентов. Лишь после приглашения учащихся в их аудитории я понял, что я чужой в этой толпе, и, срываясь с места, вырвался к своей группе, проталкиваясь и спотыкаясь, собирая все недовольные взгляды. И встал рядом с ней.

– Привет, – лучезарная девушка, с которой я столкнулся плечом, проговорила мне, ни капли не обижаясь на такое знакомство.

Она выглядела эффектно, вызывающе, что не сравнивалось с её характером: яркие волосы с колючими стрелками и тёмной помадой, с пирсингом на крыле носа, она, словно маленький ребёнок на детской площадке, нашла себе нового друга.

– Это ведь пятая группа? – отдышавшись, я всё равно в сомнении спросил.

– Да, пятая.

Далее мы прошли в молчании в свою аудиторию, рассевшись кто куда, а я сел с ней, потому что хоть каплю знал её. Куратор представлял нас перед собой, объясняя правила поведения, что мы здесь вообще забыли, и проведя перекличку.

– Прокофьева Елена, – крикливо, разборчиво проговаривала наш куратор.

– Здесь, – также громко отрезала моя соседка.

– Приятно познакомиться, – я вежливо протянул ей руку, обозначая нашу дружбу, на что она мило и аккуратно протянула мне свою. Я нежно схватил её пальцы и слабо потряс.

Я не до конца осознаю, что именно меня притянуло к ней: свобода от обсуждений её вида, смелость, которой я всегда хотел обладать, хотел быть похожим на неё, но точно знаю: она была серым кардиналом мира доброты и эмпатичности. Была той, кто никогда тебя не осудит и будет надёжным другом.

Мы были всегда вместе, что у людей сложилось два мнения: мы либо родственники, либо пара. Если с первым мы всегда отшучивались, подхватывая за плечо, нежно обзывая друг друга «братишка», то со вторым мы лишь неловко кашляли, заметно краснея. Мы боялись этой темы и пытались игнорировать.

Спустя три курса, даже будучи на практике, мы отправляли друг другу кучу сообщений, фотографий, забавные стикеры, а вечером встречались в баре, опрокидывая по кружке пива. Наши отношения подпортились моим решением.

– Ловить здесь нечего, – сказал ей я, хоть тема о переезде даже не затрагивалась.

Я хотел подвести к ней, но не знал, как. Меня душил этот город, эти улочки, холод, безработица, душили родители, которые вне моего ведома строили за меня планы. Она же была другого мнения.

– Везде хорошо, где нас нет, – пылко она пыталась переубедить меня, – но ведь интереснее построить рай там, где была пустошь, разве нет?

Это был самый глупый, опрометчивый, но разрушительный спор в жизни, который перечеркнул все старые, приятные моменты. Но, видимо, это просто имело накопительный эффект из нерешённых вопросов под клеймом «табу». Перейти мост из дружбы в отношения легко, но, обернувшись назад, мост будет покошенный, оборванный. Дойти до решения никто не решался, поэтому, как вижу я, всё именно так и произошло.

После, на выпускном, получив дипломы, увидев друг друга из толпы, как это было всегда, мы просто кивнули друг другу. И больше не виделись. До этого дня.

***

Моя остановка. Я вышел с расправленными плечами, гордый собой, с не сходящей улыбкой прошёл свой двор, подъезд, зашёл в душную квартиру, от которой у меня заболела голова.

«Нет, это уже чересчур», – резюмировал я сам себе, проходя к окнам и открывая их нараспашку.

Прошерстив квартиру, было решено выйти в магазин хозтоваров, ведь чистящих средств дома не было. Вернувшись, я включил везде свет, удивляясь обилию ламп в моём доме, о которых я забыл. Врубив музыку, я протирал окна, подоконники, радиаторы под стать ритму песен. От такой активности немного кружилась голова от химикатов, но я продолжал намыливать квартиру.

Закончив со всем, я осматривался на блестящую работу, пытаясь захватить взглядом, что забыл убрать. На глаза мне бросился шкаф, который никак не закрывался из-за накиданных вещей. Скинув всё на пол в лучших традициях матери, я стал аккуратно складывать их, деля на секции штаны и кофты. Я был измучен, но всё ещё светился от счастья. Разобрав всё верхнее, я спустился к нижним полкам. Там было накидано ещё больше вещей, которые я больше не носил. Они не были изношенными, но покупал их я в маниакальном периоде, моментально даря себе эйфорию. Скидывая в пакет, чтобы после отдать их в благотворительные фонды, пришлось взять ещё один. И ещё один.

Разобрав в углу полки, показалась маленькая коробка с рисунком подарка. Я не мог вспомнить, что там. Протискиваясь внутрь, я вытащил её. Открыть не составляло труда. Внутри лежали фотографии вперемешку. Сверху был я маленький, который стоит в мишуре с бабушкой, пытаясь улыбаться, но заплаканные глаза предательски выдавали моё тогдашнее настроение. Ещё ниже – я в парке, катаюсь на подаренном велике с пятью колёсами. И ещё, ещё, ещё.

Фотографий с родителями не было, только я и бабушка. Уже ниже фотки состарились. Меня не было и в планах. Были бабушка и моя мама. Подобные моим, в том же парке, который выглядел порядком лучше, чем заброшенный в моём детстве. Фотографии молодились. Я вглядывался и не мог поверить: бабушка с дедушкой по материнской линии на своей «копейке», этот дом.

И вдруг она. Портрет. Портрет той самой, чьи волосы казались белее снега, а пухлые щёки так и не ушли. Это была она – София. Мурашки прошли по всему телу, кровь прекратила течение, замёрзла. Мой рот перекосило, я не понимал, почему она здесь. Сзади в окно кто-то постучался. Я обернулся в испуге, но очевидно было, что за окном никого не может быть – жил я выше, чем кто-либо мог залезть. Я откинул фотографию, больше не позволив посмотреть на неё. Зажмурившись, убрал коробку подальше с этой злосчастной фотографией, убирая пакеты ближе к выходу. Застыв на месте, я смотрел на дверь, думая выбежать в чём был.

***

Мне пришлось сидеть на вырубленном заборчике, потому что скамейки разоружали от их предназначения, вытаскивая доски. Жителям дома, а особенно первым этажам, не особо нравилось слушать гогот алкашей, а потом их драки каждую ночь с пятницы по субботу и терпеть запах от спящих на лавочках бездомных. По весне на этих клумбах беззаботные жильцы дома (в основном, бабушки на пенсии) высаживали декор, что-то вроде вербейника, хостов, пионов. А в снежные зимы сугробы держат их в плену, наваливаясь в кучу ещё больше, где кашу с ног запихивают туда же. Пар изо рта давно не выходил: я весь измёрз в ожидании у подъезда хрущёвки, откуда недовольные, мятые лица спешно вырывались по пути на работу, но нужный мне сейчас человек не торопился.

Я периодически проверял свой карман, аккуратно засовывая руки и шерстя, на месте ли та магическая фотография, отнявшая мой сегодняшний сон. Я не боялся уснуть и оказаться в том же месте, не боялся своих новообретённых «друзей», а просто не мог уснуть из-за загадки, спрятанной в коробе подальше от моих глаз. Лучше и не убирался, наверно. Во сне мне точно никто бы не подсказал, откуда она появилась вперемешку с нашими с мамой детскими фотографиями, но точно знал, кто сможет.

Только, подкурив сигарету, по закону подлости, мама вышла из дома в своей серой шубке и сиреневой шапке, что выбивалась из общего тона нашего района. Как мальчишка, я испугался маминых тумаков, спрятал сигарету за пазуху и скинул куда подальше. Изначально она не заметила меня, как и все, суетилась, лишь бы быстрее прийти на работу и выпить утреннего кофе, после чего уже можно начинать день, но чуть дрогнула, когда увидела меня, совсем забыв, куда держала путь.

– Ты чего не спишь? – без приветствия спросила мама.

– И тебе привет, – всё же придерживаясь вежливости, я сказал ей, подхватывая её тяжеленную сумочку, – что можно такого таскать на работу, Господи?

– Материнские секреты. Так чего не спишь-то?

– Отсыпаюсь. Пока новую работу не найду.

– Ну правильно. В кои-то веки мать послушал.

Мать пыхтела по пути не только от слякоти, но от жара, исходящего из неё из-за вида луковицы, – она любила одеться теплее, чем показывает градусник.

– Сначала эту кашу не уберут, а потом как корова на льду ходи, ей-богу, – бурчала мать на коммунальщиков. – Так что ты пришёл-то?

– В бабку превращаешься, мам.

– Давно пора бы уже.

– Пришёл. Мать не могу до работы проводить?

– Чтобы ты пришёл без вопроса ко мне?

Мы проходили трамвайные линии к остановке. Я, не дожидаясь чуда, что мама сама догадается о цели моего прибытия, медленно доставал из кармана фотографию, боясь взглянуть на неё.

– Я вчера решил генеральную уборку провести дома. И в шкафу нашёл коробку с фотографиями. Твои, мои. Бабушки. И нашёл это.

Мы притормозили, чтобы мама смогла разглядеть фото. Прищуриваясь и чуть отодвигая фотографию от себя, она ни капли не смутилась, не дёрнулась ни одна мышца на лице.

– Бабка твоя в молодости. Ты только за этим пришёл?

Я опешил от такой новости, сразу вырывая дьявольскую распечатку из рук матери. Там всё ещё сидела белокурая девушка с лёгкой улыбкой. Девушка из пугающего нынче сна. Как бы я ни надеялся, что мне просто почудилось, что я просто выжил из ума, всё разбилось вдребезги. Теперь мне нужно вызывать экзорцистов, лишь бы вывести злобный дух докучающей бабки?

– Стоп. Подожди, – мама уже не слушала меня и шла вперёд на работу, видимо обидевшись на моё бестактство.

– Мне работать надо. Придёшь на Новый год – обсудим.

Меня не устраивал такой ответ, будто меня снова водят за нос дураком. Я подбежал к матери, равняясь с ней, шёл молча, пытаясь собрать паззл в нужный вопрос.– Такое ведь не может быть, – всё ещё не сообразив, что именно делать с такой информацией, я просто вытаскивал из себя все пришедшие на ум слова.

– Думал, бабушка всегда была морщинистой и старой? Да что мы о твоей бабке постоянно?

Мы уже дошли до остановки, встали параллельно друг другу. Мать не смотрела на меня, а дальше разглядывала нужный транспорт до работы.

– Помнишь, я говорил о деревне? – внезапно я громко гоготнул, разбудив маму до конца, но быстро вошёл в форму. – Это просто не вяжется. Помнишь, я говорил, что мне снится такая… София? Белые волосы, ещё что. Ну?

– София, – повторила за мной мама.

– Вот она, – я простукивал костяшками по фотокарточке, пытаясь объясниться крайне эмоционально. – София. Такая же, как на фото. Из деревни. Папиной.

Мама сначала скептически отнеслась к моему яростному поведению, вспоминая номер психиатрической больнице, но после, будто её неожиданно кольнули, скомкалась в каком-то страхе.

– Та, что звала тебя пойти с ней? – вдруг она, боясь своих же слов, обратилась ко мне.

– Да, – с лёгкой душой, я сказал ей, радуясь, что меня наконец поняли. Но после радость улетучилась. – Подожди. А как звали твою маму?

Мама в растерянности улыбнулась, но всё считалось предельно ясно.

– Может пока переедешь к нам? – отрезала мама.

Нужная ей маршрутка уже проехала мимо нас, а мы, решив большую и невыполнимую задачу, стояли в полном ступоре. По кадыку прошёлся ком. Я только обернулся от матери, наблюдая, какая следующая маршрутка прибудет. Благо та же, что нужна и маме. Я снова повернулся к ней, мило улыбнулся, передал тяжеленную сумку и похлопал её по плечу, уже прощаясь.

– Недавно видел Лену, кстати, – решил я поделиться новостью с матерью.

– Это хорошо, – будто пытаясь проигнорировать весь предыдущий разговор, утешалась мать, – она хорошая девочка. Всегда мне нравилась.

Я отходил от матери, махал ей рукой, а она мне. Только спрятавшись за угол, я нервно, дрожащими руками прикурил сигарету. Фотография, казалось, обжигала руку, оставляя горелые следы на куртке. Дьявольская фотография. Чистого рода дьявольщина, проклятие – никак более я не мог себе объяснить происходящее.

«С этим надо кончать», – разъярённо я, чуть ли не срывая с петель дверь.

Заходил в квартиру, скидывал куртку, обувь, громогласными шагами протаптывал всю квартиру и тушей впечатывался в кровать, чтобы быстрее уснуть и быстрее расставить точки, решить уже опухшие и фонящие тухлятиной проблемы. Так не могло продолжаться, и я вызывал на битву свой собственный разум. Я не верил в духов, магическое мышление было совершенно не близко ко мне, а Бог, если и есть, то давно покинул нас.

А уж тем более не верил в сонники и что мертвецы могут забрать тебя с собой, пока ты спишь, но сейчас я готов на любые меры, чтобы зажить свободной жизнью, с чистого листа. А мешала мне сделать это именно София, моя бабушка, давно усопшая. Заговорила бы она со мной месяцев шесть назад, я бы без зазрения совести подал ей руку и отправился в вечное путешествие. Но не сейчас. Нет.

Уснуть не получалось, что бесило ещё больше. Я не находил себе места, в психах пытался найти себе удобное место, но мышцы забивались при любом из выбранных. Прорычав в сердцах, я уставился в потолок. Я помнил один из методов, чтобы быстрее уснуть: напрягаешь всё тело, вплоть до пальцев ног, а после расслабляешь, пытаясь думать только о них и ни о чём больше. Только о них. Темнота сменялась полусветом, мозг гудел, будто его кто-то тряс без моего ведома.

Я помню только последний вдох. И как снова провалился внутрь кровати, под неё, ещё ниже. Я будто был в свободном падении, а рефлексы, которые пробуждают в такие моменты, устало зевали и не собирались реагировать. Я падал ниже и ниже, снижая скорость.

В конце концов я уже падал, словно пушинка, легко, непринуждённо, качаясь по ветру. Пока не приземлился в сумраке, еле освещаемом не пойми откуда. Я приподнялся на локтях, оглядываясь, чтобы зацепиться за что-нибудь, но по углам была тягучая пустота. Вдруг эхом послышались тяжёлые ботинки, топающие ко мне. Я выглядывал тьму, из которой вышел Дед Мороз. Как только он приметил моё присутствие, остановился в паре шагов от меня.

– Месье, – акцентом дворецкого проговорил он мне.

– Ты-то что тут делаешь? – всем тоном я указывал, что ему я тут не рад.

– Такая моя доля. Или Вы считали, что я являюсь только детям? – протирая сухие ладони, говорил он мне издалека. – Что ж, это ошибочное суждение.

– Где София? – сдерживая крик, я вопрошал Мороза. – Где шалаш? Озеро?

– Имею ли я право поднять Вас? – в привычной манере игнорировал он мои слова.

– Сам, – разгоняя рукой воздух, я отказывался от его помощи и поднимался сам, отряхиваясь, хоть здесь не было пыли и, казалось, заканчивался воздух. – Господи, что вообще происходит?