Утро вечера мудренее но и в вечере что то есть высоцкий

«Утро вечера мудренее, но и в вечере что-то есть»

25 июля 1980 года скончался Владимир Высоцкий, поэт и актер, который был настоящей звездой в Советском Союзе. Его песни разошлись на цитаты и стали культовыми.

«Песне, в отличие от человека, можно продлить жизнь. У песен счастливее судьба, чем у людей, потому что хороший, достойный человек очень много волнуется, нервничает, беспокоится за своих близких и помирает раньше, чем плохой… А с песней наоборот — песня, если она того стоит, может жить долго».

«Почему-то все люди, выступая по телевидению, стараются казаться умнее, чем они есть на самом деле. И даже самые уважаемые мною поэты, писатели или актеры, которых я жутко люблю, когда они играют на экране, в таких передачах почему-то не умнее, но чуть-чуть другие, чем они есть. А ведь самое интересное узнать, какие они на самом деле».

Оторвите от сердца аорту, —
Сердце можно давно заменять.
Не послать ли тоску мою к чёрту…
Оторвите меня от меня!

«Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая поет и слушает мои песни, несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации».

Я надеялся втайне,
Что тебя не листали,
Но тебя, как в читальне,
Слишком многие брали.

«Счастье — это путешествие, необязательно из мира в мир… Это путешествие может быть в душу другого человека, путешествие в мир писателя или поэта… И не одному, а с человеком, которого ты любишь. Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь».

Пришла пора всезнающих невежд,
Всё выстроено в стройные шеренги.
За новые идеи платят деньги,
И больше нет на «эврику» надежд.

«При знакомстве я всегда вижу в человеке только хорошее. Пока сам человек не докажет обратное».

«Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья и храпят».

«…Иногда напишешь песню и вдруг видишь: сам ведешь себя несоответственно. Вот, например, после того как я написал «Балладу о переселении душ», стал приглядываться к собакам. Думаю: а вдруг это какой-нибудь бродячий музыкант раньше был?»

«Героев я не ищу — в каждом из нас похоронено по крайней мере тысяча персонажей».

«Несколько раз я уже похоронен, несколько раз уехал, несколько раз отсидел, причем такие сроки, что еще лет сто надо прожить… Одна девочка из Новосибирска меня спросила: «Правда, что вы умерли?» Я говорю: «Не знаю».

Источник

Утро вечера мудренее но и в вечере что то есть высоцкий

Владимир Высоцкий
Дельфины и психи
Записки сумасшедшего, или Жизнь без сна

Все, нижеисписанное мной, не подлежит ничему и не принадлежит никому. Так.

Только интересно, бред ли это сумасшедшего или записки сумасшедшего, и имеет ли это отношение к сумасшествию?
________________________

Доктор! Я не хочу этого лекарства, от него развивается импотенция. Нет развивается, нет развивается, нет развивается! Нет, нет, нет! Ну, хорошо, только в последний раз! А можно в руку?! Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть.

Далее и везде примечания.

У Эйнштейна второй его постулат гласит: скорость света не зависит от скорости движения источника. Проще говоря:

> L

» WIDTH=223 HEIGHT=56 BORDER=0>

В кабинет профессора Корнеля, или нет, Расина, тогда ладно. В кабинет некоего профессора лингвиста-ихтиолога развязной походкой вошел немолодой уже дельфин. Сел напротив, заложил ногу за ногу, а так как закладывать было нечего, то он сделал вид, что заложил. И произнес:

— Я сказал только «ну-с!»

— Я сейчас распоряжусь, и его строго накажут.

— Не беспокойтесь, он уже наказан, но вы должны были бы попросить извинения за него, ведь вы той же породы и тоже не всегда стесняетесь в выражениях! Население требует. Иначе будут последствия!

Дельфины вообще любят резвиться. Они от людей отличаются добротой, выпрыгивают из воды, улыбаются и играют с детьми дошкольного возраста. Но этот дельфин, кажется, вовсе не собирался играть с дошкольниками. Во всяком случае, так показалось профессору, и он покорно встал на шатающиеся ноги.

Доктор, я не хочу этого лекарства, от него бывает импотенция! Нет бывает, нет бывает, да бывает же, черт возьми! Ну ладно, в последний раз! Ну зачем опять! Прошу же в руку!

Шестым чувством своим, всем существом, всем данным господом богом разумом уверен я, что нормален. Но, увы! Убедить в этом невозможно, да и стоит ли!

Сейчас начнутся процедуры, сиречь хвойные ванны, кои призваны поднимать бодрость духа нашего и тела, а также и достоинство.

Да! Да! Благодарю! Я и буду голодать на здоровье. Читали историю КПСС? Нет, старую! Там многие голодали и, заметьте, с успехом. А один доголодался до самых высоких постов и говорил с грузинским акцентом. Он уже, правда, умер и тут только выяснилось, что голодовки были напрасны. Но ведь это почти через 40 лет. Ничего, лучше жить 40 лет на коне, чем без щита. Я лучше поживу, а потом, уже после смерти, пускай говорят: вон, он-де голодал и поэтому умер. Пусть говорят, хоть в сумасшедшем доме. Мне хватит этих 40.

Зовут на прогулку. Там опять они, они, эти люди, которых зовут не иначе, как «больной» и обращаются ласково, до ужаса ласково. Пойду. От судьбы не уйдешь! Ни от своей, ни от мировой. Тем более, что наши судьбы, как две большие параллели.

Вот лексикон! Надо запомнить и все встанет на место: мы называемся «чума», а есть еще «алкоголики». Вот и все. Надо же, как просто.

— А вы знаете, я ведь начальник Галактики. Это очень, очень много. А вы, ну что вы?

Каждый человек может делать то, что хочет или не хочет его начальник. Есть такой закон. А если нет начальника, то и закона нет, и человека, следовательно, нет. Ничего нет. Есть дома, окна, машины, а больше ничего. Нуль. Один всемирный нуль, как бублик, который никто не съест, потому что он не бублик вовсе, а нуль. Нуль.

— Напрасно стараетесь, профессор. Наша медицина шагнула далеко вперед, электроды изъяты. Это ваше наследие вспоминается теперь из-за многочисленных рубцов на голове и на теле. Идите и не оглядывайтесь!

Дверь распахнулась, и глазам профессора предстало продолжение его страшного сна. Боже, какое это было продолжение!

Все дельфины-белобочки сбились в кучу и, громко жестикулируя, нет, жестикулировать им, собственно, нечем, громко крича на чистом человеческом языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали «мучителем людей», то есть дельфинов, а кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: «Это не должно повториться!»

Кругом царила картина хаоса и какого-то жуткого напряжения, даже ожидания.

Хорошо, что толстые стены заглушали этот вой, треск, писк, доходящий до ультразвука, но что, если вынесет наружу?! Там, там ведь акулы и кашалоты, касатки и спруты. Бр-р-ра. Профессор даже сжал зубы и сломал вставную челюсть. Он все-таки вынул ее и вдруг остолбенел. Во всем хаосе этом, среди всей этой культурной революции только одно существо было невозмутимо и спокойно. Это был служитель. Он сидел, нет, он стоял, словом, он как-то находился в пространстве и невидящими глазами смотрел вокруг.

— Что с вами? Вы сошли с ума! Идите сейчас же спать. Я побуду с ними вместо вас, я послежу за ни.

Профессор услышал сзади позвякивание трезубца и вспомнил, что следить уже, собственно, не за кем и, если уж кто за кем следит.

— Как вы смели оскорблять животных!

Боже! Он опять забылся. Какой-то дельфин юркнул к борту, нажал на датчик и в ту же секунду служитель бросился на профессора, выхватил у него, оторопевшего, челюсть из рук и растоптал ее прямо на глазах на дорожке у бассейна. Это категорически воспрещалось, и профессор все понял. Они сделали с ним то же, что мы до этого сделали с ними. Они вмонтировали в него. какой ужас! Да, и за такой короткий срок исследовали и научились управлять. Кошмар.

Он резко обернулся. На уровне его головы стояла морда одного из трех китов (он, конечно, опирался на двух других).

— Ну, хорошо! Так! господа!

— Долой дружбу ходящих по суше!

Профессор даже с некоторой нежностью благодарно взглянул на дельфина (недаром я его любил, когда он был животным).

Но, стоп! Как же он шел по коридору, как он сидел у меня? Он же не должен мочь, не может, должен. Профессор глянул вниз и упал.

У дельфина не было ног, но у него что-то было, и на этом «чем-то» были надеты его, профессора, ботинки.
________________________

Только там дурно, там все время эти психи, эти проклятые психи раскрывают окна и сквозят. Я буду жаловаться завтра. Зачем завтра. Сейчас же напишу Косыгину. Эх! Погасили свет, как же можно! Как же вам не стыдно. Ну, дайте только выздороветь. Покойной ночи. Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, а уж тогда.

Доктор! Я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства-то мне колите эти самые, чтобы я спал, а от них импотенция. Да-да, не убеждайте меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает, и сам, в конце концов, читал в медицинском справочнике.

Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расставаться? Я и петь-то не умею, без слуха я, и исколот-то весь иглами и сомнениями.

О! Боги! Боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери, в прямом смысле этого слова.

Тут они должны сказать «спасибо» и разойтись обратно в больницу.

Сегодня все получили по 100, потому что вопрос был хороший: «У вас водка есть?»

Да! Совсем забросил я теорию нелинейных уравнений в искривленном пространстве. Надо будет вспомнить, а сейчас для тренировки:

Эти идиоты играют в домино. Глупо, выигрывает тот, у кого меньше очков. Это уж совсем чушь. Думают и стучат, стучат. Зачем стучать? Не стучите! Слышите! Слышите! Стукачи. Предатели! Продажные твари! Только не бейте меня. Нельзя бить, я еще ничего не сделал!

Это просто так. Я вообще не поэт, я. Кто я? Что я? Зачем я? Жизнь, какая же ты все-таки сволочь!

«Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич, армянин по национальности, а если хотите, и не армянин, возраста 43 лет, 12 из которых я отдал вам, уважаемый друг, торжественно и в присутствии понятых заявляю, что:

В связи со всем вышенаписанным, считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, слышите, абсолютно нормальным. Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных вами вчера из этой же больницы, (вы ведь ни разу не дали нам увидеться), и горячо любимых мною, надеюсь, взаимно.

Хватит, наиздевались, проклятые!

С любовью и уважением к вам,

Что же будет с Россией? Что?! Кто мне ответит? Никто!

Вот моя последняя записка:

«Я вчера много работал! Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем. Люди, я любил вас! Будьте снисходительны!»

А вот мое завещание. Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические, за некоторым исключением, конечно.

Люблю короткие рассказы и слова.

И еще слова: миф, блеф, треф, до, ре, ми, фа. Коротко и ясно. И никаких. Какая гармония, симметрия, инерция. Господи! До чего красиво.

— Его же ею и связали.

— Испортили все-таки, значит?

— Зачем портить? Целиком!

Первое, что увидел профессор, очнувшись, это было громадное лицо дельфина, вблизи похожее на лик какого-то чудовища или на кого-то, похожего на Бармалея из Диснеевских фильмов, а не в исполнении Р. Быкова. На лице написано было какое-то даже беспокойство. И оно махало трезубцем возле лица профессора, тот позвякивал, но прохлады не давал.

— Что с вами? В наши планы это не входит. Мы не собираемся делать с вами ничего подобного. Наоборот, мы хотели бы вас приобщить, так сказать. Но надо же сначала извиниться!

В кабинете они расположились в креслах, и беседа пошла более непринужденно. Дельфин позволил профессору курить, но резко отказался от спиртного, а потом, опережая вопросы, начал:

На поверхность всплыла замечательная челюсть, о которой профессор и мечтать не мог. Какие теперь челюсти? Теперь забрала, а не челюсти!

Моллюск взбаламутил воду и был увезен служителем с вмонтированным в мозг электродом.

Дельфин, видя такое его состояние, не счел возможным продолжать разговор и молвил только:

На следующий день протрезвевший профессор нашел у себя на столе нечто. В нем было коротко и недвусмысленно:

«Союз всего разумного в океане предлагает человечеству в трехдневный срок провести следующие меры:

1. Ввести сухой закон для научных работников.

2. Закрыть все психиатрические клиники и лечебницы.

3. Людей, ранее считавшихся безумными, распустить с почестями.

4. Лечебницы сдать под школы.

В случае, если это не будет выполнено, Союз предпримет необходимое. В случае выполнения, Союз больше ничего не требует от человечества и прекращает всякие контакты впредь до лучших времен.»

Весь следующий день профессор по радио и телевидению, а также в личных беседах убеждал мир пойти на уступку, уговаривал и умолял, рисовал жуткие картины и радужные перспективы. Он принял множество корреспондентов и некорреспондентов. Но. увы! Он ничего не мог доказать. Океанариум опустел, исчез куда-то и служитель с электродом. Конечно, люди не верили, смеялись и улюлюкали.

— Как можно выпустить безумных в наш и без того безумный мир, как можно не пить научным работникам?1

Кто-то подал мысль, что это он все выдумал, чтобы скрыть бессилие, он обманул надежды, люди так уповали, а он. И еще кто-то подал еще более разумную идею, что профессор сам безумен. На том и порешили, и упрятали самого великого профессора ихтиолога-лингвиста в психиатрическую лечебницу.

Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы. Доктор, заклинаю вас! От них развивается. только в руку. что? Боже! Неужели я победил?! Мне будут делать инсулин, чтобы лучше есть и спать. Не хочу спать! Жизнь без сна! Ага, моя тайна. Моя. Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас. Больно! Больно же.

— Знаете как поп попадью извел?

Безумству храбрых поем мы песню. Например, такую:

— Да, я ихтиолог-лингвист.

— Ничего, это пройдет. Поколют вас и пройдет.

— Мир на грани катастрофы.

— Это вам тогда надо с начальником Вселенной, что ли поговорить.

— Да поймите вы! Дельфины выше нас по разуму, они сделают что-то ужасное, даже нельзя предположить что! О, боже!

Человек со вставной челюстью молол какую-то совсем уж чушь. Про какой-то делфиний ультиматум. И выл. Его, конечно, перевели вниз, к буйным. Жаль! Попрошу врача о снисхождении. Все-таки он меня любит. Или привык. Нет, любит, конечно, любит. Иначе почему не отпускает от себя? Попрошу.

У нас антисемит есть. Не явный, но про себя. Но я видел, как он смотрел на Мишку Нехамкина сзади. Такой взгляд! Гестаповец бы позавидовал такому взгляду.

Слава богу! Я ошибся. Просто Мишка помочился на него ночью. Он и смотрел. Еще бы, посмотришь тут. А Мишка тоже. Разве так поступают интеллигентные люди? Мочится на живого человека, да еще больного. Ай-яй-яй. А еще член-корреспондент какого-то журнала.

Все бегут к окнам и что-то кричат. Что они кричат? Ведь тихий час сейчас. Придет главврач и всем попадет. Да! Именно этим и кончится.

Кто-то вошел. О, что это! Что это?! Какие-то люди, нет, не люди. Какие-то жуткие существа, похожие на рыб. Это, наверное, из первого отделения. Не может быть! Даже там таких не держат. Какой-то жуткий маскарад. Но нет, они улыбаются, они распахнули настежь все входы и выходы, они идут к нам и какими-то чудными голосами что-то читают. Про нас. Мы свободны!

«Постановлением всего разумного. » Неужели? Да здравствует! Не может быть!

Все не может быть «да здравствует». А по отдельности. Все обнимаются. А человек со вставной челюстью плачет и говорит:

— Я предупреждал, я сделал все возможное.

Спасибо вам, спасибо! Свершилось! И дельфины оказались великодушнее, чем грозились. Они никому ничего не сделали и даже сняли первый пункт. Пейте, пейте работники науки! Сейчас можно. Мы свободны! Как хорошо все-таки чувствовать себя здоровым человеком, и чтобы все это знали.

На берегу океана и вдоль его берегов, на воде, и под водой бродят какие-то тихие существа. Некоторые из них иногда что-то выкрикнут или забьются в истерике. Но, в основном, они тихие. К ним все время подплывают дельфины и они гладят их по спинам, или дельфины гладят их. И существа позволяют дельфинам залезать им на спину и щекотать себя под мышками, и даже улыбаются, как будто им приятно. А может быть, им и в самом деле хорошо!? Кто знает.

Источник

Утро вечера мудренее но и в вечере что то есть высоцкий

Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живешь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.

Твой мир колдунами на тысячи лет
Укрыт от меня и от света.
И думаешь ты, что прекраснее нет,
Чем лес заколдованный этот.

Пусть на листьях не будет росы поутру,
Пусть луна с небом пасмурным в ссоре,-
Все равно я отсюда тебя заберу
В светлый терем с балконом на море.

В какой день недели, в котором часу
Ты выйдешь ко мне осторожно?
Когда я тебя на руках унесу
Туда, где найти невозможно?

Украду, если кража тебе по душе,-
Зря ли я столько сил разбазарил?
Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
Если терем с дворцом кто-то занял!

«Утро вечера, ведь, мудреней!»
И народная мудрость права.
Спать ложись и усни поскорей,
В тишине повторяя слова:

«Утро вечера, ведь, мудреней!»
На заре восходящего дня
В нежно-розовой дымке своей,
С первым солнцем разбудит тебя

Утро, вечера, что мудреней.
И прогонит печаль твою прочь,
Мысли свежие станут светлей
Лишь рассеется тёмная ночь.

Утро вечера, всё же, мудрей!
И не так уже плохи дела,
Чтоб решились проблемы скорей,
Не забудь золотые слова:

«Утро вечера, ведь, мудреней!»

Слева бесы, справа бесы.
Нет, по новой мне налей!
Эти — с нар, а те — из кресел, —
Не поймёшь, какие злей.

Показать полностью.
И куда, в какие дали,
На какой ещё маршрут
Нас с тобою эти врали
По этапу поведут?

Ну а нам что остаётся?
Дескать, горе не беда?
Пей, дружище, если пьётся, —
Все — пустыми невода.

Что искать нам в этой жизни?
Править к пристани какой?
Ну-ка, солнце, ярче брызни!
Со святыми упокой…

А просто завершался день,
Показать полностью.
Дыша спасительной прохладой,
И в глубине большого сада
Деревья уходили в тень.

Ночная мгла съедала дом –
Лишь окна в нём желтели ярко,
Горя, как три свечных огарка,
Но плавя сумерки с трудом.

И ветер ласковой рукой
Скользил по лёгким шторам белым.
И двор застыл оцепенело,
Впадая в царственный покой.

Но в доме жизнь ещё текла:
Струился свет под абажуром,
Блины, как будто из ажура,
Нам мама к ужину пекла.

На сердце был и мир, и лад
От тишины, от чая с мятой
(Что в старом чайнике пузатом
Пыхтел, пуская аромат),

От джема в вазе, на столе,
От свежей корочки на хлебе…

Источник