Упрекают меня что я толстеньким стал
Живот
Упрекают меня, что я толстеньким стал,
что живот мой всё больше и шире.
Ох, бестактным друзьям повторять я устал:
«Относительно всё в этом мире. «
Я покушать люблю, мне худеть как-то лень.
Да и надо ли? Вряд ли, не стоит.
На природу взгляните! Чем толще тюлень,
тем скорее он самку покроет.
Очень многие женщины любят таких,
у кого есть брюшко, между прочим.
Мы, в отличье от желчных субъектов худых,
добродушны и часто хохочем.
Если б я занимался борьбою сумо,
мне кричали бы: «Эй, худощавый!»
Там, средь жирных гигантов, я был бы, как чмо,
обделённый и весом, и славой.
Я животик свой пухлый безмерно люблю.
Что урчишь, моя радость? А, знаю.
Ну, пойдём, дорогой, я тебя покормлю,
а потом я с тобой погуляю.
(с) Константэн Григорьев
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
русский поэт Константин Григорьев
21 мая 1968, Омск — 22 декабря 2008, Москва,
Мы были знакомы. После его смерти я вёл его страницу на Стихи. ру, но враги сменили пароль.
Упрекают меня, что я толстеньким стал,
что живот мой все больше и шире.
Ох, бестактным друзьям повторять я устал:
«Относительно все в этом мире. «
Я покушать люблю, мне худеть как-то лень.
Да и надо ли? Вряд ли, не стоит.
На природу взгляните! Чем толще тюлень,
тем скорее он самку покроет.
Очень многие женщины любят таких,
у кого есть брюшко, между прочим.
Мы, в отличье от желчных субъектов худых,
добродушны и часто хохочем.
Если б я занимался борьбою сумо,
мне кричали бы: «Эй, худощавый!»
Там, средь жирных гигантов, я был бы, как чмо,
обделенный и весом, и славой.
Я животик свой пухлый безмерно люблю.
Что урчишь, моя радость? А, знаю.
Ну, пойдем, дорогой, я тебя покормлю,
а потом я с тобой погуляю.
Писать бы так, как Северянин.
Меня ты пылко полюбила.
Меня ты пылко полюбила,
Мечтала стать моей женой,
И часто розы мне дарила,
Встав на колени предо мной.
Меня домой ты провожала,
Несла тяжелый мой портфель,
От хулиганов защищала,
Мечтая лечь в мою постель.
Тебе давал я обещанье
Любви твоей не забывать,
Но только в щечку на прощанье
Себя давал поцеловать.
В подъезде часто ты смелела,
Стремилась дальше ты зайти,
Пощупать ты меня хотела,
Но я шипел: «Пусти, пусти!».
Как я капризничал упрямо!
В кино меня ты позвала,
Я ж прокрутил тебе динамо,
В метро ты зря меня ждала.
Ты снова назначала встречи,
Мне покупала шоколад,
Я приходил порой на встречи
И делал вид, что очень рад.
Ты посвящала мне сонеты,
Меня поила в кабаках,
Дарила кольца мне, браслеты,
Порой носила на руках,
И я сказал тебе: «Ну, ладно.
Теперь мы будем вместе, да?
Помучал я тебя изрядно,
Но ты мне нравилась всегда.
Теперь ты за меня в ответе,
Ведь понял я, что, может быть,
Никто не сможет в целом свете
Меня так пылко полюбить».
2003
Да и мамаша вся всклокочена,
Она психует, плохо спит,
Орет: «За ясли не уплочено,
Мужик ты или инвалид?»
Девчонки, вы не понимаете,
Что нужно не мужей винить.
Вы ВООБЩЕ не то рожаете,
Ну, как бы лучше объяснить?
Потом на радостях в палате он
Начнет беситься и скакать,
Подарит от Кардена платье вам,
Вопя: «Ну что, гуляем, мать?!»
И вы на весь роддом прославитесь,
К великой зависти всех дам,
А с мужем вы домой отправитесь,
Везя в коляске чемодан.
Упрекают меня что я толстеньким стал
Упрекают меня, что я толстеньким стал,
что живот мой все больше и шире.
Ох, бестактным друзьям повторять я устал:
«Относительно все в этом мире. «
Я покушать люблю, мне худеть как-то лень.
Да и надо ли? Вряд ли, не стоит.
На природу взгляните! Чем толще тюлень,
тем скорее он самку покроет.
Очень многие женщины любят таких,
у кого есть брюшко, между прочим.
Мы, в отличье от желчных субъектов худых,
добродушны и часто хохочем.
Если б я занимался борьбою сумо,
мне кричали бы: «Эй, худощавый!»
Там, средь жирных гигантов, я был бы, как чмо,
обделенный и весом, и славой.
Я животик свой пухлый безмерно люблю.
Что урчишь, моя радость? А, знаю.
Ну, пойдем, дорогой, я тебя покормлю,
а потом я с тобой погуляю.
Писать бы так, как Северянин.
Да и мамаша вся всклокочена,
Она психует, плохо спит,
Орет: «За ясли не уплочено,
Мужик ты или инвалид?»
Девчонки, вы не понимаете,
Что нужно не мужей винить.
Вы ВООБЩЕ не то рожаете,
Ну, как бы лучше объяснить?
Потом на радостях в палате он
Начнет беситься и скакать,
Подарит от Кардена платье вам,
Вопя: «Ну что, гуляем, мать?!»
И вы на весь роддом прославитесь,
К великой зависти всех дам,
А с мужем вы домой отправитесь,
Везя в коляске чемодан.
сытый, веселый, румяный и к людям внимательный,
в ладушки будешь играть с женой привлекательной.
Мальчик же западный, чахлый, забитый, запуганный,
кашлять-чихать будет пылью противною угольной,
а потерявши работу, в сиянии месяца
в жалкой лачужке своей с облегченьем повесится.
Будь же ты проклят, тот дяденька, что вдруг решил вести
нашу Россию по западному тому пути!
Очень обидно в трудах загибаться во цвете лет,
черт знает чем заниматься, чтоб раздобыть обед.
Вижу, на улицах наших уж проявляются
дети чумазые, к гражданам так обращаются:
«Дайте хотя бы копеечку, добрые, милые!»
Только спешат мимо них люди хмурые, хилые.
Упрекают меня, что я толстеньким стал,
что живот мой все больше и шире.
Ох, бестактным друзьям повторять я устал:
«Относительно все в этом мире. «
Я покушать люблю, мне худеть как-то лень.
Да и надо ли? Вряд ли, не стоит.
На природу взгляните! Чем толще тюлень,
тем скорее он самку покроет.
Очень многие женщины любят таких,
у кого есть брюшко, между прочим.
Мы, в отличье от желчных субъектов худых,
добродушны и часто хохочем.
Конституция тела моя такова,
что широк я в кости, а не тонок.
Говорила мне мама святые слова:
Если б я занимался борьбою сумо,
мне кричали бы: «Эй, худощавый!»
Там, средь жирных гигантов, я был бы, как чмо,
Магический флюид русской поэзии
Поэт Андрей Добрынин рассказывает о Константэне Григорьеве
В декабре 2013-го года случилась одна круглая, но неприятная дата. Я ждал, что о ней напишет кто-то еще, но, увы, никто не отважился. Пришлось брать быка за рога.
Поэты — народ до чёртиков странный, безумно разный и многочисленный. Особенно сегодня: выйдешь с утра на улицу — встретишь случайно Бахыта Кенжеева; сядешь в метро — напротив Сергей Гандлевский; окажешься в подворотне, где прячется рюмочная, — там Евгений Лесин усугубляет; зайдёшь в кабак — там Вадим Степанцов поёт; в кафе — Дмитрий Воденников потягивает кофе; пройдёшь в редакцию «Знамени» мимо Маяковского — там Арс-Пегас хулиганит; идёшь обратно — а на том же месте Лимонова вяжут господа в серой форме.
Куда ни глянь, кругом поэты: большие и маленькие, талантливые и гениальные, безмятежно юные и вечно молодые — все разные, на любой цвет и вкус. Не хватает только кого-то. Большого, рыжего, с животом, как у Деда Мороза, и нашпигованного иронией по самые гланды.
Вы наверняка слышали эти строчки:
Упрекают меня, что я толстеньким стал,
Что живот мой всё больше и шире.
Ох, бестактным друзьям повторять я устал:
«Относительно всё в этом мире…»
Я животик свой пухлый безмерно люблю…
Что урчишь, моя радость? А, знаю.
Ну, пойдём, дорогой, я тебя покормлю,
А потом я с тобой погуляю…
Вы наверняка слышали эти строчки, потому что это уже фольклор.
Командор-Ордалиймейстер и Магический Флюид Ордена Куртуазных Маньеристов. Помните, были такие московские гуляки: Андрей Добрынин и Вадим Степанцов — костяк ОКМ, и в разное время к ним присоединялись Андрей Орлуша, Виктор Пеленягрэ, Александр Бардодым, Дмитрий Быков, Александр Скиба, Александр Тенишев и Александр Вулых. Третьей частью могучего костяка был Константэн Григорьев.
Прошло пять лет. Из печати вышло всего лишь три книжки: «Одна из жизней»: избранные стихотворения (М.: Водолей, 2009), «Курзал» (М.: Время, 2010) и «Мемуарные романы» (М., Телер, 2010). Первая сразу стала библиографической редкостью. Вторую можно встретить раз в год разве что в «Фаланстере». О третьей вообще мало что известно.
Каким был поэт Григорьев, о чем писал, с кем общался, чем жил, о бытности ОКМ — обо все этом мы поговорим с его ближайшим другом, поэтом, Великим Приором Ордена Куртуазных Маньеристов Андреем Добрыниным.
— У Григорьева после смерти вышло не так много книг. «Одна из жизней» и «Курзал» — стихи. А также «2002-й», «Приключения Коки Сложнова» и «Маниloff» — мемуарные романы. О последних догадывается только пристальный читатель, который следил за деятельностью Ордена. Случайный человек вряд ли на них наткнется. Что это за романы?
— Да, «Одна из жизней» — название от его стихотворения и даже не одного стихотворения, потому что он часто пишет: наша жизнь не единственная, а их много на самом деле мы проживаем. Эта книга как раз посвящена той жизни Григорьева, которую мы знаем. А романы… Во-первых, романы выпущены небольшим тиражом. Во-вторых, вы понимаете, пока все живы, какие-то имена лучше изменить, какие-то вещи, может быть, сглажены (потому что в жизни бывает и хлеще!), так, чтобы не вызывать раздражения слишком сильно.
— У Григорьева есть автобиография — одна единственная из Библиотеки Мошкова. Больше попыток пересмотреть свой творческий путь не было?
— Нет, у него одна автобиография. Я достаточно тщательно разбил после его смерти архив и видел, да, только этот листок: чтобы с названием «автобиография» и за подписью Григорьева.
— Всем творческим наследием Григорьева занимаетесь Вы. Есть в запасах еще что-то, помимо стихов и мемуарной прозы, готовое увидеть свет?
— Удалось издать две книжки стихов: они не пересекаются, причем даже в более тонкой («Одна из жизней») нет таких стихов, как в более толстой («Курзал»). Это получилось, потому что я сначала хотел в «Курзал» запихнуть вообще все. Но потом мне сказали: «Что ж так раздувается объем? Нельзя так». И я тогда то, что было уже в предыдущей книжке, не стал ставить. Очень неожиданные стихи в книге «Курзал». Мы привыкли к тому, что Григорьев весельчак и его стихи вызывают, как правило, смех, они могут быть более глубокими, менее глубокими, а есть в конце «Курзала» и такие мрачные…
Раньше я мысли в стихах излагал,
Все, что за парочку лет написал,
Потом помимо стихов эти две книги романов. Есть книга «Отстойник вечности» (проза куртуазных маньеристов), вышедшая в 1997 году, там его роман «Нега». Еще выпустили недавно в Краснодаре в фирме «KingSize Production» диск — «Восточные сказки». Читаем мы с Григорьевым: два диска — один мой, второй его, и к ним прилагается книга стихотворений.
— Григорьев начинал свой творческий путь с обэериутских стихотворений. Его начинания благословил Игорь Бахтерев. Такая встреча с одним из последних священных монстров начала ХХ века — важная составляющая для начинающего поэта. В связи с эти возникает два вопроса. В автобиографии я этого не встречал, поэтому спрашиваю у Вас: рассказывал ли Григорьев об этой знаковой встрече?
— Рассказывал, но все это было пространно. Он ходил в литобъединение, которое вел Соснора, и, по-моему, ему как раз Соснора дал выход на Бахтерева. По книге «Курзал» видно, что к обэриутам он явно тяготел. А потом, когда уже стал более самостоятельным, обэриутское влияние стало менее заметным. Но оно, если вдуматься, заметно всегда и легко прослеживается: парадокс, какие-то явления абсурда, чего-то того, что не может быть, — это у него всегда.
— Бахтерев — все-таки классик русской авангардной поэзии, а были ли знакомства или тесные связи с более молодыми поэтами — с теми же леонозовцами, например?
— Нет, он вообще с людьми сходился туго. В Ленинграде, я смотрю по его воспоминаниям, он был более общительным. В Москве он какой-то стал иной… или он по природе такой, а в Ленинграде себя превозмогал. В Москве у него круг общения замыкался в наибольшей степени в Ордене Куртуазных Маньеристов и в музыкантах, с которыми он работал, — «Бахыт-Компот», «Лосьон» и пр. Каких-то литературных величин не было. Да и вообще все были вне литературы. ОКМ был вне истеблишмента литературы. Нас тогда приняли всех без звука в Союз Писателей, потому что известность была слишком велика, но никто не рвался дружить, да и мы самодостаточны были: сами выступали, концерты все время были. Но, наверно, зря так — в деловом отношении это было неправильно…
— Не смотря на такую связь с ОБЭРИУ, многие филологи и Григорьева, и весь Орден сравнивали и сравнивают с другим Орденом — имажинистов. Некоторые общие интонации и правда чувствуются: богемность, богатство поэтики, игра с образами, новаторство, больший состав Ордена, игровое начало, пристальное внимание публики и пр. Вы сами чувствовали это сходство? И преднамеренно ли оно было?
— Нет, я помню очень хорошо этот момент, когда Орден создавался. Про имажинистов вообще ни слова не было. Вообще! Только если как-то в разговорах упоминали.
— Есть исследовательница Татьяна Савченко, она проводит такую преемственную линию: Орден имажинистов — ОБЭРИУ — СМОГ — метаметафористы — мелоимажинисты — ОКМ.
— Без комментариев. На то она и исследовательница (смеется).
— В бытность Ордена вы выпустили около полутора десятков совместных сборников…
— Меньше. Сначала было трудно, потому не многим легче. Тогда никто не знал, где брать бумагу, как принимать частные заказы — это все в 1992-м году! Первая-то книга вышла вообще в 1990-м. Еще в СССР, представляете! Вообще никто ничего не знал и не понимал. Как переводить деньги? Продается партия книг каким-то торговцем, никто не знает, как нам за это получить деньги. Мне пришлось муравьиную дорожку протоптать в местное отделение Сбербанка, чтоб они в конце концов этот перевод сделали. Если еще об издательских делах… Был у нас поклонник Александр Севастьянов (сначала вступил в Орден, потом вышел из него): он помог издать «Красную книгу маркизы». В общем, это все довольно сложно: нужно было или искать деньги, или искать спонсоров. В издательском деле ситуация была хорошая, но все отказывались издавать стихи: «Ну зачем нам стихи маленьким тиражом, когда например „боевик“ можно издать куда большим тиражом и впятеро больше денег получить». Сейчас тиражи стали маленькие и говорят: «А… поэзия. Ну и идите кое-куда…» Без разговоров. Так что в сеть переходим.
— Подытожим: около десятка совместных сборников, индивидуальные книги, но почему-то не было такой вещи, как журнал. Не пытались издавать. Между тем, это довольно старая традиция и, если посмотреть только на ХХ век, то и имажинисты, и футуристы издавали, в 1940-е Николай Глазков пытался, 1960-е Леонид Губанов с Рюриком Ивневым пытался реанимировать «Гостиницу для путешествующих в прекрасном», в 1980-е было великое множество самиздата. Орден не видел в этом необходимости?
— Как-то не было… мы много выступали, концертировали, гастролировали и это во многом заменяло общение с читателем. В конце, уже на рубеже 2000-х, когда Степанцов стал сам выступать, весь наш PR съехал почему-то в сторону Бахыт-Компота. Со стороны это стало напоминать какую-то частную лавочку. Есть один человек и есть кордебалет вокруг него.
— Но были большие гастроли и, если не ошибаюсь, ОКМ чуть ли не год каждый месяц собирал аншлаги в большой аудитории Политехнического музея.
— Может и больше года (смеется). Мы даже хотели реже, потому что понимали, что это слишком круто, но там тетенька была такая, администратор, она говорила: «Нет, давайте, пока дела идут нормально, каждые две недели!» А мы: «Может, не надо? Тут Маяковский или Есенин не каждую неделю выступали». А потом мы с Политехом из-за этой тетеньки и рассорились. Потому что Григорьев начал всякие шоу-трюки вытворять. Песня про двух акул, например: песня в шизофреническом исполнении (с молниеносной сменой тембров голоса) плюс неповторимая жестикуляция исполнителя. А тетенька не могла с этим смириться и устраивала выволочку всякий раз. «Вот. Да как так можно?! Это какое-то хулиганство. » Причем на полном серьезе! Все-таки как-то странно, когда стоят взрослые дяди и какая-то тетенька абсолютно серьезно делает выволочку. Терпели мы это, терпели и решили переместиться в музей Маяковского. Но там у нас, поскольку зал меньше, долго, много лет, раз в две недели были выступления.
— Если сегодня случайно попасть на литературный вечер, то создается ощущение, будто одни поэты собрались послушать других. Обычных посетителей практически не наблюдается. ОКМ проблем с посещаемостью не испытывал. Это была ориентировка на массового зрителя или вы все-таки творили искусство ради искусства, а зрители набирались сами?
— Наверное, дело было проще. Дело было в том, что своевременно был найден этот тренд — куртуазный маньеризм, — в 1989—1990-м году и сразу была сформирована обширная аудитория. И так это длилось несколько лет. Большая наработка, которую профукать, конечно… потребовалось много времени, чтобы это профукать. Но опять же я думаю, что виной тому была попытка усидеть на двух стульях: с одной стороны одна половина ягодицы — это поэзия и даже довольно серьезная, а другой половиной задницы сидели на стуле поп-музыки. Но надо было, конечно, как-то определяться. Либо это поэзия и мы работаем на поэтическую аудиторию, либо … Конечно, сначала это была студенческая аудитория, но потом полные залы были в ЦДЛ, в Политехе… У нас вообще установки какой-то не было. Потом появился директор Ордена — директор появился у Степанцова в конце 1990-х и занимался Бахыт-Компотом, а Орденом он занимался как-то между прочим, — а в самом начале, в период наибольшего успеха, у нас не было никого. Сами расклеивали афиши — иногда типографским способом, иногда кустарным, иногда кому-то звонили. Еще интернета не было, а аудитории были битком!
Собирание публики чем облегчалось? Тогда же в больших аудиториях — это наследство советского времени, — где-то до середины 1990-х вход был свободным, билетов не было. В ЦДЛ в 1995-м году ничего этого не было. Просто люди пришли — и отлично! В театре МГУ тоже так было. Этим и облегчалось знакомство масс с искусством. На нас наоборот поэты смотрели косо, потому что, во-первых, мы были слишком близки народу, что среди поэтов не принято. Кроме того пользовались слишком большой популярностью. Поэты этого очень не любят. Я мало помню случаев, чтобы поэты ходили к нам, а если и приходили, то в первый и последний раз. Очень кислые физиономии. Пришла к нам парочка из журнала «Арион», но, честно говоря, во время концерта, когда я читал, старался на них не смотреть, потому что сбивался все время. Все смеются, всем весело, а у этих двух такие похоронные лица. Сразу неправильная самооценка возникала.
— Со временем ОКМ распался, и сегодня существует Орден при Степанцове и Общество Куртуазных Маньеристов, которым занимаетесь Вы…
— Ну да, так получилось. Степанцов с Сашей Вулыхом выступает. Все вроде нормально у них.
— А кто сейчас состоит в Обществе?
— А в Обществе… Я вообще сказал ребятам: «Давайте сделаем максимально аморфной структуру, чтоб можно было спокойно войти путем словесного заявления, словесным же заявлением выйти; чтоб никто руководителем не был, но я буду вашим координатором, потому что живу в Москве». Александр Тенищев в Питере, Александр Скиба в Нижнем Новгороде — оба замечательные талантливые люди. Потом есть такой Александр Багрецов — он в Екатеринбурге сейчас, редко появляется, потому что преподает, пишет литературоведческие книги, вроде бы хотел по куртуазному маньеризму писать, но не знаю, занят этим или нет.
— С Быковым мы выступали долгое время после распада Ордена, но это все подавалось, чтобы шла узнаваемая марка. У Быкова не очень приятные воспоминания о знакомстве со Степанцовым и Пеленягрэ. Я догадывался, что ему это, может быть, не особенно приятно, но все-таки мы с ним договорились, чтобы была узнаваемая марка, на афишах ставить Общество Куртуазных Маньеристов. Он не возражал, никуда не выходил. Просто у него сольная карьера. По экономическим причинам, по PR причинам он должен один выступать.
— Пеленягрэ год назад видел, живет в Переделкино в Доме Творчества литераторов. А чем занимается? Он вообще не любил никогда на эту тему разговаривать. Наверное, продолжает писать тексты для песен. Но я только предполагать могу, потому что мы щебетали о чем-то другом.
— Последнее время на афишах Общества появились такие имена, как Александр О’ Шеннон или Всеволод Емелин. Они приходили поддержать или влились в Общество?
— Это не в последнее время, последнее время мы как раз с ними не выступаем. Они себя как члены Общества не позиционировали. А О’ Шеннон с нами выступал еще при Ордене. Мы выступали тогда в болгарском культурном центре — была у нас серия выступлений, — он как раз был там. Но потом Степанцову не понравилось, что он вместе с нами. Вадим Юрьевич наши совместные выступления в рамках Ордена прекратил. А потом, как Орден распался, мы совершенно спокойно стали выступать. Но после ухода Григорьева мы с ним больше не выступали. И с Емелиным в общем-то так же было. Такой парадоксальный автор. Организационно он к нам никогда не набивался, мы просто вместе выступали. В музее Маяковского — с ним и с Григорьевым.
— Как раз вернемся к Григорьеву. Он закончил Литинститут в 1993-м году. Вместе с ним выпустились и Андрей Галымага, и Виталий Пуханов, и Феликс Чечик — имена в современной поэзии более или менее известные. Литинститут как-то повлиял на поэта Григорьева?
— Я затрудняюсь сказать. Все ребята ОКМ — и Степанцов, и Пеленягрэ, и Григорьев, — все отзывались как-то скептически. Я их понимаю. Как-то раз мы пытались выступать в Литинституте, но встретили странное отношение. У нас всегда был наступательный стиль концерта, а отношение возникло негативное, потому, видимо, что люди считали, раз мы идем в Литературный институт, т.е. патент молодого гения, значит, мы должны очень-очень скромно себя вести, просить у них одобрения, смотреть на них просящими глазами. Но, в конце концов, когда возникли попытки дерзить, — это у них не получилось, — нам все-таки удалось выступить. Да и вообще у них какая-то завышенная самооценка была. Это плохо для автора. Заниженная — плохо, а завышенная, наверное, и того хуже. И сколько встречал выпускников или учащихся — у всех было что-то такое.
Бывают, правда, в Литинституте исключения. Григорьев пришел туда с обэриутскими стихами. Понятно — сложными, но видны в них были блестки таланта. Но и с ним была целая история с приемной комиссией, когда ему долго не отвечали на его запросы. Он сидит в Питере у родственников на чужих хлебах и не может понять, ехать ему в Москву или нет, или сразу обратно в Балхаш. В итоге он поехал в столицу и поймал тогдашнего ректора Евгения Юрьевича Сидорова. Тот запросил приемную комиссию, нашлись его стихи. Сидоров прочитал их, говорит: «Сдавайте на общих основаниях и считайте, что творческий конкурс прошли».
— Вы с Григорьевым работали в газете «Клюква»…
— Помимо этого вы с Григорьевым писали заказные романы и «боевики». Чтоб вообще такое «боевик»?
— Детектив — это, когда есть факт преступления с неясными мотивами и основная задача автора показать, как это преступление расследуется и кто виноват. Что касается «боевика», то там, как правило, такого нет. Там, как правило, заранее ясно, кто виноват, кто плохой, кто хороший. Но надо вырвать у зла ядовитое жало — вот это задача «боевика», — и показать все максимально убедительно. Но, как всегда, это везде одинаково. Всегда необходимо вызвать сочувствие читателя. Поэтому в «боевике» важно не переборщить с количеством трупов. Если их очень много, то читателю становится совершенно пофигу, убьют лишнего человека, не убьют — да Бог с ним. А Григорьев писал для «Вагриуса» под псевдонимом Андрей Грачев. Там был такой персонаж по прозвищу Ярый. Тогда у всех были прозвища — Ярый, Бешеный, Меченый, — все в таком роде. Ярый боролся с видеопиратами. Казалось бы, видеопираты такая благостная часть криминального мира. А там получились такие упыри, что ни приведи Господь столкнуться с ними! Два романа Константэн написал. Помимо этого редактировал много для «Эксмо». В «Вагрус» я его пристроил, в «Эксмо» просто посоветовал позвонить. Тогда были такие периоды безденежные, когда выручали только концерты, а были и совсем пустые: ни сбережений, ни денег, ничего. Про нас писали когда-то — совершенную чушь! (смеется) Меня привела в шок эта статья — там было написано, будто мы давно катаемся на «мерсах» и нас кто-то спонсирует изо всех сил.
— Пропаганда «нового сладостного стиля» подействовала!
— Было, да. Знали все. А что толку-то. Более того, сами вкладывали деньги в издание книг. Некоторые так и не окупились. Так что это только так кажется. Сейчас более или менее ясно, как следовало себя вести таким преуспевающим литераторам. Но тогда все это было не отработано еще.
— С 1990-х сохранилось не такое большое количество фото и видеоматериала, но все-таки, каков был Григорьев на сцене, мы можем себе представить, а какой он был в жизни?
— Про сцену, про чтение стихов — это скучновато. Должны быть элементы шоу. Григорьев это очень хорошо понимал. А в жизни был человеком созерцательного типа, восточного типа. Очень был наблюдателен, умел радоваться жизни, подмечать все интересное, что в жизни есть. Многие к этому идут всю жизнь путем духовных практик, а Григорьев был такой даос, он родился даосом.
Каким был Григорьев на сцене, можно посмотреть на видео.
Приобрести книги и диски Константэна Григорьева, Андрея Добрынина и сборники куртуазных маньеристов можно на сайте Андрея Добрынина.