какое животное упоминается в слове о полку игореве

Птицы в Слове о полку Игореве

ДВА РОДА ПТИЦ В «СЛОВЕ»
Птиц в «Слове» много, но не все они одного рода. Некоторые из птиц настолько символически заряжены, что являются по сути не совсем птицами. Например, соколы в тексте означают русских князей и, соответственно, Ольговичи названы «не худого гнезда соколами». В тексте князьям-соколам противопоставляются вороны – это половецкие ханы. Отметим, что вот так, обычно парой, ворон идёт как антитеза соколу в русских поговорках. Некоторые из поговорок про сокола и ворона будут рассмотрены ниже.
В различной степени символичны в «Слове» соколы, вороны, галки, лебеди, орёл, соловей, зегзица. Другие птицы в тексте – просто птицы. Например, дятел, который своим туком указывает путь к реке. Иногда, впрочем, автор сознательно смешивает два плана, символичный и реалистичный, и тогда символичные по сути птицы обретают плоть.
Рассмотрим это более подробно.

Русский князь через соколиную охоту ассоциативно связывается с соколом, а через сокола – с жизнью и солнцем. Соответственно, противник русского князя половецкий хан связывается с вороном, смертью и землёй. Вместе или вместо ворона может в пару соколу идти галка.
В «Слове» последовательно проводится метафора: русские князья – соколы, половецкие ханы – галки и вороны. Вот лишь несколько примеров:
«Не буря соколы занесе чресъ поля широкая – галици стады б;жать къ Дону Великому».(16)
«Дремлетъ въ пол; Ольгово хороброе гн;здо. Далече залет;ло!
Не было онъ обид; порождено ни соколу, ни кречету, ни теб;, чръный воронъ, поганый половчине!» (40 – 41)
«О, далече заиде соколъ, птиць бья, – къ морю.» (79)
«Се бо два сокола сл;т;ста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя…» (102)

ОРЁЛ, СОЛОВЕЙ и ЗЕГЗИЦА
Орёл летает высоко и видит далеко. Эти его особенности используются при описании Мысленного древа. Боян парит под облаками как орёл, т.е. высоко воспаряет мыслью, а также рыщет по земле как волк, т.е. далеко. Обычные орлы, кружась над полем битвы, клёкотом сзывают зверей на кровавый пир.
«Уже бо б;ды его пасетъ птиць подобію, влъци грозу въсрожатъ по яругамъ, орли клектомъ на кости зв;ри зовутъ, лисици брешутъ на чръленыя щиты.» (31)
Соловей в «Слове» означает певца, точнее, «песнопевца старого времени» Бояна. Другие соловьи в тексте возвещают наступление дня и являются «друзьями» русских. Тогда как галки, вороны и сороки, молчание которых отмечено в сцене погони, – напротив, «союзницы» половцев.
Мысленный полёт зегзицы над Дунаем также связан с Мысленным древом. Поэтому зегзица должна оказаться больше чем птицей – символически заряженным образом, олицетворением плача. Как таковая, она должна быть зафиксирована в фольклоре.
– Кто плачет по любимому?
– Скорее всего кукушка, как это переведено в «Задонщине».

ПРОЧИЕ ПТИЦЫ (Шарлемань)
В «Слове» упоминаются также сороки («сороки не стрекоташа»), чайки («чайцы на волнах), гоголь («Игорь гоголем побежал»), дятел (он стуком своим указывает путь к реке) и куры (петухи городов как обозначение времени: «до кур» – значит «до восхода солнца»).
Все эти птицы – просто птицы. Попадая в один ряд с символическими птицами – соколами, воронами и зегзицей – они придают им телесность.
В связи с птицами «Слова» можно упомянуть орнитолога, много писавшего о «Слове» – проф. Шарлеманя. На него многие ссылаются, некоторые его корректуры принимаются. Поэтому остановимся на этом более подробно. Установка Шарлеманя – игнорируя символизм, считать все красоты «Слова» реалистичным описанием действительных событий. Как результат, мы имеем несколько курьёзных находок.
Три брата в тексте названы шестикрыльцами. Понятно, что на троих у них шесть крыльев, что может означать, например, то, что действуют они всегда сообща. Дополнительная ассоциация – шестикрылый серафим или ангелы, изображаемые в церквях как лики с шестью крыльями. Что же находит в шестикрыльцах Шарлемань? Трёхчленное строение крыла птицы, помноженное на 2, даёт цифру 6.
Под зегзицей Шарлемань предлагает понимать чайку. Действительно, чайка летает над водой и как будто плачет. Но дело в том, что плач символичной птицы-плакальщицы должен быть закреплён в фольклоре, а не просто напоминать (натуралисту) плач. К тому же, чайки в тексте уже упоминаются в другом месте как «чайцы».
Но самое оригинальное открытие Шарлемань сделал, соединив слова «по» и «лозию» – так получился полоз, бесшумно ползающий по кустам. На фоне последовательно проводимой автором «Слова» птичьей метафоры появление большой змеи обескураживает (змея – не просто животное, это прежде всего библейский змий – сильный образ, упоминание которого вскользь в древнем тексте совершенно исключено). Рождённый из игры слов полоз дополняет таким же образом полученных и столь же эфемерных Ходыну и мысь-белку. Во многих современных переводах «Слова» ползает полоз Шарлеманя.
Кстати, по поводу других птиц, упоминаемых в отрывке с «полозом» – ворон, галок и сорок – Шарлемань делает нетривиальный вывод: они молчали потому, что их не было (наивный читатель наверняка подумал бы обратное: они были, но молчали, потому, что некому их было вспугнуть).
«Мысленное древо» по Шарлеманю – это украинские гусли или бандура, а ползанье соловья пор нему – процесс игры. «Свист зверин слышен» – это свистят степные суслики. Кости русских воинов напоминают Игорю белые цветы богульника. И так далее. Во всё этом есть какое-то священное безумие! (заметьте, в отличие от Ходыны Лихачёва, Шарлемань, по-настоящему творческий человек, всё это придумал сам!) Писания Шарлеманя не скучны и не лишены своеобразного эстетизма, но всё же имеют мало отношения к «Слову». Хотя, представляется, один раз смелый Шарлемань всё же попал в яблочко, сказав, что «Слово» было написано в плену.

Источник

Кем был легендарный Боян из «Слова о полку Игореве», и как он превратился в музыкальный инструмент баян

Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.

Кто такой Боян

В тексте «Слова о полку Игореве» Боян упоминается всего несколько раз, и сведения о нём довольно скупы. Вот, например, небольшой фрагмент из поэмы в переводе Николая Заболоцкого:

Тот Боян, исполнен дивных сил,
Приступая к вещему напеву,
Серым волком по полю кружил,
Как орёл, под облаком парил,
Растекался мыслию по древу.

Образ известного в Древней Руси поэта и певца заинтересовал историков, ведь раньше о нём не находили никакой информации в летописях или других источниках. Разве что другой литературный памятник, «Задонщина», опять вскользь говорил о Бояне, но это было объяснимо тем, что автор «Задонщины» позаимствовал очень много оборотов и приёмов из «Слова о полку Игореве».

Если предполагать, что Боян – это современник автора «Слова о полку Игореве», то получается, что он жил во второй половине XI века и исполнял песни собственного сочинения при дворе и дружине киевского князя. Делал он это под аккомпанемент струнного щипкового инструмента типа гуслей.

Образ Бояна пришёлся по душе читателям «Слова». Пушкин сделал его одним из персонажей своей поэмы «Руслан и Людмила», и благодаря ней за именем «Боян» закрепилось написание через «а» – «Баян»:

Слилися речи в шум невнятный:
Жужжит гостей весёлый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть и Руслана
И Лелем свитый им венец.

Споры и дискуссии

Скептики размышляли, мог ли существовать на самом деле человек, о котором говорил всего лишь один древнерусский автор. Некоторые учёные предположили, что он был выдуман для «Слова о полку Игореве», чтобы украсить произведение. Боян, как считалось, было именем болгарского происхождения, а значит, оно могло быть позаимствовано из какого-нибудь рассказа или легенды родственного славянского народа.

Другие критики думали, что «боян» – это своего рода синоним барда и трубадура. Имя пытались перевести, например, как «байщик», «краснобай», то есть «знающий байки», «знающий басни». Соответственно, Боян – это просто обобщённое имя для придуманного персонажа, как Мастер в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».

Более поздние находки опровергли сомнения: Бояны жили на Руси, причём их было немало. На стене Софийского собора была найдена надпись о покупке «Бояновой земли» (земельных владений какого-то Бояна) вдовой князя Всеволода Ольговича. О нескольких людях по имени Боян говорилось в берестяных грамотах Новгорода и Старой Руссы. А в самом Новгороде в средние века существовала «Бояна улка» – улица Бояна. Фрагменту этой улицы в 1991 году даже вернули историческое название.

Так что, скорее всего, придворный певец под именем Боян действительно мог существовать. К сожалению, факты о его тёзках не прибавили сведений о нём самом. Но кто знает, какие открытия преподнесёт в будущем историческая наука.

От певца к музыкальному инструменту

Популярность «Слова о полку Игореве» и пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», а также одноимённой оперы Михаила Глинки сделали имя Бояна известным по всей России. Если условный древнерусский летописец неизбежно ассоциировался с именем Нестора, то древнерусский музыкант и певец – с Бояном. Мода на старину превратила имя в бренд. Например, в честь Бояна назвали несколько русских кораблей – сначала небольшой корвет, а потом и парочку крейсеров.

В конце XIX века слово «Баян» было добавлено как фирменное название ручной кларнетной гармоники. Название стали добавлять к разным типам гармоник.

А вот полноценный баян как музыкальный инструмент появился благодаря петербургскому мастеру Петру Стерлигову. В 1907 году для талантливого гармониста Якова Орланского-Титаренко он изготовил специальную конструкцию гармоники, и именно с этим инструментом, который стали называть просто «баян», Орланский-Титаренко начал гастролировать по стране.

Сегодня мало кто из баянистов задумывается, что они обязаны названием профессии герою «Слова о полку Игореве». Впрочем, если верить легендам, талантливый Боян без труда бы переучился и смог исполнить свои песни и под аккомпанемент русской гармоники.

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

Источник

Научно-
образовательный
портал IQ

Сюрреалистический бестиарий «Слова о полку Игореве»

Сравнение переводов одного и того же текста позволяет увидеть то, что сложно транслировать из одной культуры в другую. Доцент Школы лингвистики НИУ ВШЭ Борис Орехов, собравший для своего сайта большинство существующих переводов «Слова о полку Игореве», рассказал IQ.HSE об одной из самых необычных версий «Слова» и о том, как интерпретация образов животных в нем выявляет различия культурных кодов.

Шекспир, Хеопс, Кносс и «Слово»

«Слово о полку Игореве», по мнению исследователя, входит в число самых магнетических артефактов мировой культуры — наряду с пирамидой Хеопса, Кносским дворцом, Фестским диском и пьесами Шекспира. «Слово» притягивает, в том числе, непрофессионалов своей внутренней энергетикой, харизмой, необычной поэтикой. Не случайно возникают все новые переводы древнерусского текста, в том числе за рубежом. Одним из самых любопытных случаев стал перевод «Слова о полку Игореве» французским поэтом-сюрреалистом Филиппом Супо (Philippe Soupault, 1897-1990). Его книга «Chant Du Prince Igor» (буквально — «Песнь о князе Игоре») вышла в Швейцарии в 1950 году всего в 264 экземплярах и стала библиографической редкостью. Ей и посвящена статья Бориса Орехова «Средневековый бестиарий в сюрреалистическом контексте: к вопросу о переводе “Слова о полку Игореве” Филиппом Супо».

Супо знаменит не только поэзией, но также прозой, переводами и воспоминаниями. Хорошо известен его «рассказ о времени и о себе» – «Мемуары забытого» (Mémoires de l’Oubli, 1981). Наряду с Андре Бретоном Филипп Супо был одним из основателей дадаизма, а затем — сюрреализма. Вместе они написали главное сюрреалистическое литературное произведение — прозаическую книгу «Магнитные поля» (Les Champs Magnetique, 1919). И, хотя это художественное направление впоследствии сильно изменилось, Супо до конца жизни оставался авангардистом. Оптика, через которую он рассматривал «Слово о полку Игореве», довольно сложна. Это французская культура и литература, включая средневековые бестиарии, а также сюрреализм и личный, артистический «окуляр».

Однако между бестиарием у Супо и анимализмом самого «Слова» есть существенная разница.

Люди, львы, орлы и куропатки

Анимализм «Слова о полку Игореве» (конец XII века, первое издание —1800 год) проявляется двояко. С одной стороны, многие персонажи сравниваются с животными: соколами (например, князья, включая Игоря), волками (половецкие ханы Кончак и Гзак). Брат Игоря Всеволод назван «буй тур», жена Игоря Ефросинья Ярославна говорит, что полетит птицей (предположительно — кукушкой) по Дунаю. С другой стороны, действие обрамлено животным орнаментом. Мир «Слова» населен птицами (галками, воронами, кречетами) и зверями (это лисы, волки и пр.).

Из статьи Бориса Орехова и Марии Рыбиной «Животный мир “Слова о полку Игореве” в переводе Филиппа Супо “Le Chant de Prince Igor”»: «“ Слово” выделяется на фоне других древнерусских произведений большей непосредственностью изображения животного мира. В большинстве средневековых текстов животные выступают как символические функции, а автор “ Слова” часто отталкивается от наблюдений за поведением животных в естественной среде, чем от литературной традиции».

Орехов Борис Валерьевич
Доцент Школы Лингвистики НИУ ВШЭ

В отличие от многих, более загадочных свойств «Слова о полку Игореве», это как раз там объясняется. В самом начале «Слова о полку Игореве» автор говорит читателям, что он станет рассказывать историю Игоря не так, как это делал «вещий Боян». Повествователь уважает своего предшественника, но хочет дистанцироваться от его традиций, вести рассказ по-новому.

Что значит по-новому и что значит — как Боян? Зооморфный стиль, когда каждое действующее лицо заменяется метафорическим животным, — и есть стиль Бояна. Автор «Слова» даже специально показывает это, говоря: «А как бы сказал Боян? Он сказал бы, что это галки, лисы, волки, соколы. А мы будем говорить не о галках и лисицах, а о людях, реальных князьях и их дружине».

В то же время, повествователь, хотя и пытается абстрагироваться от стиля Бояна, сильно от него зависит и поэтому иногда сам на него сбивается. В результате появление галок, лисиц и прочих животных получается все-таки во многом литературно обусловленным.

Пора, наконец, восстановить в правах и белку. Она спряталась в самой популярной идиоме из «Слова» — «растекаться мыслью по древу». Как мы знаем благодаря реликтам древнего языка в диалектах, «мыслью» называли как раз белку, а глагол «растекаться» (или «течь») был вполне рядовым глаголом движения, не обязательно связанным именно с жидкостями. В XIX веке он еще использовался в возвышенном контексте — например, в «Анчаре» у Пушкина: «И тот послушно в путь потек». Так что белка в «Слове», видимо, просто бегает «по древу». Ее соседи по тексту тоже перемещаются обычным для них способом, в привычной среде: «шизый орел» — под облаками, а «серый волк» — по земле. А дерево с шустрым зверьком в этом месте весьма логично, поскольку связывает вместе небо и землю, то есть верхний и нижний миры. Такая модель мира в мифологии была естественной для многих народов. Если бы мы сразу увидели в этом фразеологизме белку, то трактовали бы его иначе — не как многословие и привычку «лить воду».

Нетипичный бестиарий

В заголовке статьи есть слово «бестиарий». Это довольно популярной жанр средневековой литературы — европейской в особенности, но и русской тоже (на Руси был известен сборник «Физиолог»). Бестиариям присущи нравоучения. Есть ли в «Слове» такой дидактизм?

Нравоучения в «Слове», конечно, есть, и это центральный момент в тексте композиционно. Примерно в середине произведения сначала Святослав, а затем и автор упрекают князей за разобщенность и то, что они ставят личные интересы выше интересов Руси. Эта внутренняя вражда, как мы знаем, действительно дорого обойдется русским уже совсем скоро, с приходом татаро-монгол. Для «Слова» нравоучения естественны, как для средневековой литературы в целом. Кстати, для древнерусской литературы бестиарии – не самый привычный жанр. В нашем регионе преобладали летописи, жития святых и некоторые другие жанры, задававшие вектор литературного развития. Так, «Житие протопопа Аввакума» ломает привычные каноны, но при этом ориентируется на известные агиографические образцы.

Проступает ли в версии Супо традиция басенной нравоучительности, идущая со времен Эзопа и подхваченная Лафонтеном?

Зооморфные образы и связанная с ними нравоучительность существовали еще до Эзопа. Он не был создателем традиции, он просто ее оформил так, что остался в культурной памяти. В фольклоре тоже есть специальный поджанр — сказки о животных, имеющие и нравоучительную прагматику. Связь с этой традицией у многих французских литераторов, видимо, сохранялась. В то же время, в ХХ веке, в его середине, она была уже во многом расшатана. Нравоучительность, видимо, не слишком близка Супо.

Любопытно, что, хотя для древнерусской литературы бестиарии не очень типичны, в зодчестве они представлены убедительно. В барельефах Дмитриевского собора во Владимире встречаются грифоны, львы, кони, птицы. Животные есть в книжных миниатюрах XI века: в Остромировом Евангелии, «Изборнике Святослава». Иллюстрации к «Chant Du Prince Igor» отчасти напоминают эти барельефы.

Собственно, образов животных не избегали и средневековые восточнославянские писатели, как мы видели это по зооморфной стилистике того же Бояна. Просто эти животные не собирались в упорядоченные каталоги, те самые бестиарии, по сути, средневековые словари-справочники о животных. Так же и в книжных миниатюрах: зооморфные элементы вплетались в геометрические и растительные орнаменты, были органической частью рисунка, но не побуждали к систематизации.

Ярославна в образе птицы; лев готовится к нападению

Аутентичная экзотика

Как Супо понимал сюрреализм и что его привлекло в «Слове»?

Не только тексты, но и поведение Супо было авангардным. Как и многие другие поэты, например, символисты, он занимался жизнетворчеством, выстраивал собственную биографию. Четкой границы между литературным поведением и поведением в жизни для него, пожалуй, не существовало. Сюрреалисты были скандалистами. Известен эпизод, когда во время встречи с американским поэтом У. Х. Оденом Филипп Супо вылил кофе на голову служанке. Оден осадил его, сказав примерно так: «Что ты творишь? Ты же здесь не в своем сюрреалистическом кругу. Веди себя прилично».

Один из ярких примеров того, где с сюрреализмом Супо мог сойтись текст «Слова», – это центральная часть древнерусского произведения, сон Святослава. У сюрреалистов была собственная мифология, и центральное место в ней занимало как раз понятие сна, грезы, мечты (англ. dream, фр. rêve). Сон для сюрреалистов — такое же важное понятие, как голубой цветок для романтиков.

Нет сомнения, что Супо воспринимал сон в «Слове» сквозь призму своего собственного представления о снах, их креативной и мистической энергии. Этот эпизод мог стать одним из тех крючков, которые и притянули поэта-авангардиста к тексту. Сон в «Слове» действительно непростой, это сон-предсказание, событие мистическое. Святослав во сне увидел, что произошло с Игорем и его дружиной. А потом бояре подтвердили, что Игорь потерпел неудачу. Есть и другие эпизоды: так, перед побегом Игорь спит, потом не спит. Думается, это тоже важно для поэта-сюрреалиста. Сновидческий контекст программирует дальнейшие события.

Значимы все «оптические приборы», сквозь которые Супо воспринимал древнерусский текст. Наряду с тем, что он француз, отягощенный всем багажом своей культуры, он еще и авангардист. И здесь он тоже видит нечто своеобразное, то, что заметит не всякий француз. Во Франции была сильная школа модернистской литературы, но в то же время во французском сознании заложена классицистическая эстетическая программа, требующая стройности, без дисбалансов. Неспроста европейский классицизм образцово проявил себя во Франции, но не в Англии.

И правда, у французов были мощный теоретик классицизма Буало, были драматурги-классицисты Мольер и Расин.

А у англичан был Шекспир, центральная фигура английской литературы, но классицисты его очень не любили, считали «неправильным». Англичане так до конца классицистами и не стали. Французы умеют и любят быть правильными, классичными.

Насколько Супо привлекала этнографическая экзотика «Слова»?

Сюрреалисты целенаправленно стремились к экзотическому. Они не столько старались его изучить, сколько присваивали, абсорбировали. Это своего рода «культурная колонизация». Бретон, например, интересовался произведениями искусства народов Океании. В этом искусстве сюрреалисты видели первобытный дух, нередактированный, необработанный, – творчество «par excellence», как и в «Магнитных полях». «Слово о полку Игореве» не то чтобы стилистически похоже на маски индейцев или на искусство народов Океании, но оно достаточно экзотично, малознакомо французам, так что занимает ту же нишу.

«Слово» воспринималось как артефакт древнего наивного искусства, примитивизма?

В некотором смысле, да. Но примитивизм бывает разный: как попытка возродить творчество автохтонных народов и как попытка создать собственную эстетику, которая отбрасывала бы то, что было наработано академической школой XIX века. Это примерно та же реакция, которая привела в свое время к появлению импрессионизма.

Или постимпрессионизма, как у Поля Гогена.

Другое дело, что, являясь авангардистом, Супо, тем не менее, никуда не ушел от того багажа французской культуры, который нес с собой. Он был очень образованным человеком с хорошей французской «прошивкой». Прекрасно зная европейскую средневековую культуру, бестиарий, «Песнь о Роланде», «Роман о Ренаре», он и «Слово» воспринимал через эту оптику.

Как поэт и художник сказали новое «Слово»

К тому времени, когда Супо взялся за перевод «Слова о полку Игореве», уже существовало несколько французских версий этого текста. Почти все они были прозаическими и стремились передать букву, а не дух произведения. Как Супо познакомился с текстом «Слова о полку Игореве»?

Он был очень общительным, сотрудничал со всеми, с кем только можно, хотя предпочитал авангардистов представителям традиционной эстетики. Русского языка он не знал, но знал английский, переводил на французский модернистские произведения (например, Джеймса Джойса и Уильяма Блейка). Среди друзей Супо был русский эмигрант Первой волны, художник-график и мультипликатор Александр Алексеев (Alexandre Alexeieff). Это очень небанальная фигура, недостаточно известная в России, но весьма значимая для Франции. Там Алексеев занимался изобразительными практиками. Он считается родоначальником французской анимации, представителем экспериментального кинематографа.

Так, Алексеев в 1931 году придумал игольчатый экран, когда множество иголок определенным образом выдвигаются из плоскости, и тем самым создается объемное изображение. Меняя длину, на которую выдвигаются иголки, мы можем покадрово изображать движение. Это занятное устройство стало важным этапом для европейской анимации. Александр Алексеев подрабатывал тем, что иллюстрировал переводы русской классики на французский язык. Так, он иллюстрировал Гоголя, Достоевского, Пастернака. Однако есть разница между тем, что он рисовал для переводов русских классиков XIX века, и тем, как он проиллюстрировал «Слово о полку Игореве».

Все те переводные книги с иллюстрациями Алексеева были сравнительно массовыми. А эта книга — «Chant Du Prince Igor» — уникальна. Каждый из 264 экземпляров пронумерован. Алексеев нарисовал офорты к разным эпизодам «Слова», благодаря которым книга и является музейным экспонатом. Кстати, впоследствии этот перевод никогда не переиздавался полностью. «Chant Du Prince Igor» выставлена на витрине, под стеклом, в Музее книги Российской государственной библиотеки. Там уникальные книги: например, маленькая средневековая студенческая книжка — издание Псалтири для бурсаков, внутри которой вырезано специальное углубление для фляжки. Есть брянская газета времен войны, напечатанная на бересте (бумаги в это трудное время не хватало). И среди всего этого великолепия — труд Супо и Алексеева.

Алексеев исполнил роль переводчика, сделал подстрочник для «Слова»?

Дочь Алексеева утверждает, что перевод «Слова» был полностью его инициативой. Тем не менее, конечно, Супо и Алексеев работали вместе. Они договорились, что Супо оформит перевод стихами, а Алексеев ему подскажет, что и как сказано в русском тексте. Мы не можем отрицать, что Александр Алексеев ошибался при переводе, потому что он, видимо, делал подстрочник. Но, так или иначе, конечный вид текста – это было, видимо, решение Супо. Потому что «Слово» впервые переведено стихами за 130 лет со времени первого перевода. Ошибался и Супо. Это видно при переводах образов, связанных с животными. Он исходил из установок, связанных, в том числе, с бестиарной традицией. Но дело, конечно, не в том, чтобы обвинить Супо или Алексеева в этих ошибках. Ошибки — это ценный материал для исследования культуры.

Песня о Соколе

В каких образах видны экстраполяции французской семантики на русский текст?

Один из ярких образов в начале «Слова», на примере которого автор показывает разницу между стилем своим и Бояна, – это образ соколиной охоты. Есть лебеди и соколы. Певец, автор исполняемого текста, по всей видимости, уподобляется охотнику, который выпускает десять соколов на стаю лебедей. Это проблемное место, которое, как видно по переводам, многим непонятно.

А значение этого образа очень простое, и автор даже объясняет его. Он говорит: «Боян про этот процесс создания текста сказал бы так: «Я пускаю десять соколов на стаю лебедей. И та лебедь, которую первой схватит сокол, будет петь песню первой». Но на самом деле все не так, говорит автор «Слова». Не соколов будут пускать на стаю лебедей, а десять пальцев положат на струны». Соколы – пальцы, струны – лебеди.

И это почему-то многим неясно. Некоторые переводчики считают, что тот сокол, который первым схватит лебедя, будет петь песню первым. Но ведь за соколом не водится особых певческих свойств, а про лебединую песнь знают все. В то же время, странно, что тот, кого схватили, будет петь песню.

Для Супо смысл этого образа тоже не был очевиден. В тексте он вообще не пишет про десять соколов. У него просто соколы. А если у тебя нет десятки, которая ассоциируется с пальцами, то ты явно думаешь в какую-то другую сторону.

Во французской культуре есть сильный образ соколиной охоты. Но этот образ в литературе и изобразительных искусствах (например, в гобеленах) осмысляли совсем не так, как в «Слове». Традиционная семантика для соколиной охоты – любовный поединок. Сокол – мужчина, лебедь – женщина. Речь шла о любовной игре на первом этапе знакомства.

Текст соколиной охоты имел и куртуазные, связанные с французским двором коннотации. Помимо королевской охоты с соколами как таковой, он ассоциировался с турнирами. Будучи символом победы в состязании, сокол часто служил знаком расположения Прекрасной дамы. И, видимо, для Супо первичная семантика текста «Слова» оказалась заслонена. Он перевел так, как увидел сквозь призму французской культуры.

И это не ошибки, а важные факты, которые позволяют понять, как адаптируется текст для чужой культуры. Зооморфные образы оказались хорошим индикатором.

Борис Орехов и Мария Рыбина в статье «Животный мир «Слова о полку Игореве» в переводе Филиппа Супо “Le Chant de Prince Igor”» отмечают: «Большая часть животных в “Слове” и во французских бестиариях совпадают, однако в последних доминирует символический план». Пример тому — образы волка и ворона. Волк, часто встречавшийся в архитектурном декоре церквей, был одной из эмблем дьявола и олицетворял алчность и жестокость. Ворон являлся символом долголетия и постоянства. В античности он служил аллегорией лжи, в христианской иконографии стал обозначать порочность.

Плененный князь в виде Сокола

Орнитология

Соколам уподобляются и русские князья в тексте. В этом образе у Супо есть аберрации?

Правда, на иллюстрации сокол изображен как мощная, почти железная птица, которая по профилю и очертаниям напоминает арийского орла. «Тоталитарная птица», — замечает Борис Орехов. Такие ассоциации, по его мнению, вполне возможны, учитывая, что перевод вышел после Второй мировой войны. Но сама гамма этой картинки — тепло-золотая, не агрессивно-металлическая.

Боевые птицы, князья-соколы

Ярославна, жена князя Игоря, собирается лететь кукушкой – «зегзицей по Дунаю». Супо сохранил это сравнение?

Да, он следует за той традицией, которая видит в неведомой «зегзице» кукушку. Ведь некоторые переводят – «кукушка», а некоторые просто транслитерируют непонятное слово «зегзица». И здесь есть два варианта: либо переводчик сам что-то придумывает, либо он опирается на уже существующую филологическую традицию. Как поступал Алексеев, мы не знаем. Скорее всего, он действовал как дилетант, не пытался что-то про это читать. Он был настроен на собственное творческое восприятие текста. Но все французские переводчики в этом месте едины и пишут просто «кукушка».

В тексте «Слова» часто фигурируют галки. Как пишет Орехов, Супо заменил их на более привычных для французской литературы ворон. Они часто появляются в баснях, традиция восприятия ворон есть и в текстах самих сюрреалистов – Филиппа Супо и Робера Десноса. Выбор переводчика здесь может быть связан именно с наличием у слова «культурной памяти».

А как Супо видит Дива – самого загадочного зооморфного персонажа «Слова»?

Текст «Слова» устроен так, что Дива можно не интерпретировать. Супо так и поступает, потому что с этим персонажем ничего не происходит, он просто кричит откуда-то сверху.

Авторитарные переводчики, стремящиеся внушить свою точку зрения читателю, что-то специально добавляют прямо в тексте. Например, пишут: «Див, крыльями захлопав, закричал», и мы понимаем, что переводчик считает этого персонажа птицей. Кто-то добавляет другие пояснения, из которых видно, что Див воспринимается как представитель низшей (языческой) мифологии. У Супо в этом месте все спокойно, хотя число интерпретаций этого места у ученых не поддается подсчету. Эта история так же бесконечна, как отражения двух зеркал, поставленных друг напротив друга. Мы можем так нескончаемо идти вглубь, если мы возьмем любой «темный» фрагмент «Слова».

Тень Ахилла

Где Супо еще проявляет «бестиарность» мышления?

Одно из непонятных мест, которое переставляют в разных переводах и читают по-разному (в исходном тексте рукописи слова графически не членились), — о том, что «полозы ползоша». Кто такие полозы, что они ползали, – не очень ясно, и это место перебрасывают в разные части текста, подразумевая ошибку переписчика либо издателя. Супо же уверенно пишет «serpents» — «змеи».

У змей много разных коннотаций во французской культуре, хотя, видимо, специального значения нет.

Сразу вспоминается Индия и рассказ Киплинга «Рикки-Тикки-Тави».

Да, это английский взгляд на предмет, инспирированный колониальным индийским влиянием. А у французов особого символического значения для змей, видимо, нет.

А «буй тур», или «яр тур» Всеволод, брат Игоря? Каким его видит Супо?

Тут как раз есть специальная семантика во французской культуре — понятие быка. Слово «тур» можно по-разному передать. Возможно, это прозвище Всеволода. Может быть, это попытка метафорически показать его силу и ярость на поле битвы. Но Супо уверенно отождествляет его с «taureau» – быком.

Возникают ассоциации с быками в наскальной живописи французских пещер.

Да, но это только один из смысловых слоев. Переводчики-французы (Кульманн, Вольский, Пигетти) обращались к явно экзотическому и книжному «aurochs» – «зубр, тур, первобытный бык». Другие переводчики (Супо, Грегуар, Бланкофф) находят иное решение, используя близкую по значению риторическую формулу «taureau furieux» («яростный бык»). Набор смыслов, стоящих за этими клише в русской и французской культурах, все же различен. Дикий и опасный тур «Слова» трансформируется в не менее свирепого, но все же одомашненного быка – «taureau». Из коннотативного поля исчезает компонент охоты, важный для характеристики Всеволода. Эта формула восходит к античному эпосу во французском переводе. Для французского читателя за образом Всеволода встает тень Ахилла, которую мы не могли бы ожидать в оригинальном тексте.
IQ

Источник