На страницах нашего онлайн портала alivahotel.ru мы расскажем много самого интересного и познавательного, полезного и увлекательного для наших постоянных читателей.
О злотоустом блатаре Рыдай, Россия! Какое время на дворе – таков мессия.
Страшно, как – то по другому читается это сейчас. Но тогда эти стихи ему нравились. Он показывал их отцу. Когда русалка прилетала, он просил меня читать ей их. На десятилетии Таганки, «червонце» он спел в ответ мне со сцены.
Страшно слышать его живой голос из бездн времен и судеб. Он никогда не жаловался. В поэзии он имел сильных учителей. Он был тих в жизни, добр к друзьям, деликатен, подчеркнуто незаметен в толпе. В театре он был вроде меньшого любимого брата. Он по – детски собирал зажигалки. В его коллекции лежит «Ронсон», который я ему привез из Лондона. Его все любили, что редко в актерской среде, но гибельность аккомпанировала ему – не в переносном смысле, а буквальном. Однажды на репетиции «Гамлета» в секунду его назначенного выхода на место, где он должен был стоять, упала многотонная конструкция. Она прихлопнула гамлетовский гроб, который везли на канате.Высоцкий, к счастью, заговорился за сценой. Он часто бывал и певал у нас в доме, особенно когда мы жили рядом с Таганкой, пока аллергия не выгнала меня из города. Там, на Котельнической, мы встречали Новый, 1965 год его гитару. В проем двери, затягивая, глядела великая тьма колодца двора. Двор пел голосом Высоцкого. Когда он рванул струны, дрожь пробежала. Он пел «Эх, раз, еще раз…». Потом «Коней..».Он пел хрипло и эпохально.
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…
Это великая песня. Когда он запел, страшно стало за него. Он бледнел иступленной бледностью, лоб покрывался испариной, вены вздулись на лбу, горло напрягалось, жилы выступали на нем. Казалось, горло перервется, он рвался изо всех сил, изо всех сухожилий. Пастернак говорил про Есенина: «Он в жизни был улыбчивый, королевич – кудрявич, но когда начинал читать, становилось понятно – этот зарезать может». Когда пел Высоцкий, было ясно, что он может не зарезать, а зарезаться. Что ты видел, глядя в непроглядную лунку гитары? В сорок два ты издашь свою первую книгу, в сорок два у тебя выйдет вторя книга и другие года тоже в сорок два, в сорок два придут проститься с тобой, в сорок два тебе поставят памятник – все в твои вечные сорок два.
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее..
Опустив голову, осторожно в день его рождения, 25 января, мы с Любимовым несем венок на могилу. Уже вторая годовщина его смерти идет. Венок выше нас. Юрий Петрович нагибается, становится на колени, поправляя шипящие огоньки свечек на снегу. Когда заносили, разворачивали венок, я оказался на мгновение за венком, лицом к процессии. И вдруг в овальной хвойной раме венка поплыли лица тех, кто шел за венком, тех, кто начинал с ним театр, родные, любимые лица – Боря, Тая, Валера, Зина, Коля, Алла, Таня, Веня – в эту минуту не знаменитые артисты, нет, а его семья, его театр, пришедший к усопшему брату своему, безутешные годы театра плачут по нему, плачут, плачут…
Володька, если горлом кровь, Володька, когда от умных докторов воротит, а баба, русый журавель, в отлете, кричит за тридевять земель: «Володя!»
Ты шел закатною Москвой, как богомаз мастеровой, чуть выпив, шел популярней, чем Пеле, с беспечной челкой на челе, носил гитару на плече, как пару нимбов. (Один для матери — большой, золотенький, под ним для мальчика — меньшой…) Володя.
За этот голос с хрипотцой, дрожь сводит, отравленная хлеб-соль мелодий, купил в валютке шарф цветной, да не походишь. Отныне вечный выходной. Спи, русской песни крепостной — свободен.
О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое время на дворе — таков мессия.
А в Склифосовке филиал Евангелья. И Воскрешающий сказал: «Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя под маскою, врачи произвели реа- нимацию.
Ввернули серые твои, как в новоселье. Сказали: ‘Топай. Чти ГАИ. Пой веселее».
Вернулась снова жизнь в тебя. И ты, отудобев, нам говоришь: «Вы все — туда. А я — оттуда. »
Володька, Если горлом кровь, Володька, Когда от умных докторов Воротит, А баба, русый жураве́ль, В отлете, Кричит за тридевять земель: «Володя!»
Ты шёл закатною Москвой, Как богомаз мастеровой, Чуть выпив, Шёл популярней, чем Пеле́, С безпечной чёлкой на челе́, Носил гитару на плече, Как пару нимбов. (Один для матери — большой, Золотенький, Под ним для мальчика — меньшой…) Володя.
За этот голос с хрипотцой, Дрожь сводит, Отравленная хлеб-соль Мелодий, Купил в валютке шарф цветной, Да не походишь. Отныне вечный выходной. Спи, русской песни крепостной — свободен.
О златоустом блатаре Рыдай, Россия! Какое время на дворе — Таков мессия.
А в Склифосовке филиал Евангелья. И Воскрешающий сказал: «Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя Под маскою, Врачи произвели реа- нимацию.
Ввернули серые твои, Как в новоселье. Сказали: «Топай. Чти ГАИ. Пой веселее».
Вернулась снова жизнь в тебя. И ты, отудобев, Нам говоришь: «Вы все́ — туда. А я — оттуда. »
Дождь тушит свечи восковые. Все, что осталось от Высоцкого, Магнитофонной расфасовкою Уносят, как бинты живые.
Ты жил, играл и пел с усмешкой, Любовь российская и рана. Ты в черной рамке не уместишься. Тесны тебе людские рамки.
Писцы останутся писцами В бумагах тленных и мелованных. Певцы останутся певцами В народном вздохе миллионном.
(Воспоминания Владимира Высоцкого. Составитель А. Сафонов. Москва: «Советская Россия» 1989.)
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган. Он не пристанет к Вам на полустанке. В войну (Малахов помните курган?) С гранатами такие шли под танки.
Такие строили дороги и мосты, Каналы рыли, шахты и траншеи. Всегда в грязи, но души их чисты. Навеки жилы напряглись на шее.
Чтоб мы не унижались за гроши, Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, Ушел из жизни хулиган Шукшин, Ушел из жизни хулиган Высоцкий.
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
(Воспоминания Владимира Высоцкого. Составитель А. Сафонов. Москва: «Советская Россия» 1989.)
(Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.)
Памяти Владимира Высоцкого
(Воспоминания Владимира Высоцкого. Составитель А. Сафонов. Москва: «Советская Россия» 1989.)
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
(Воспоминания Владимира Высоцкого. Составитель А. Сафонов. Москва: «Советская Россия» 1989.)
«Вовсе он не поэт, а паяц и повеса,- Значит, мог быть любой и на месте Дантеса!» «Отвернитесь, мадам, не смотрите на это». «Грибоеда везут. Грибоеда!»
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
Духота, жара. Двадцать пятого в четыре утра Умер Владимир, Покинул мир. Он жил безоглядно, То падал на дно, То вновь поднимался, Предсмертно метался, Рвал струны и сердце Усердно! Усердно! Крещендо! Крещендо! Все форте и форте. Сломалась аорта. И скорбно у рта Тихо складка легла. И люди пришли, Положили цветы. Раскрыли зонты, От жары берегли цветы. И долго стояли, Как будто бы ждали.
. И девять дней все шли и шли. Давно уж не было такого! Он мертв. Не саван, дело шили. А хоронили в день Владимира Святого..
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
(Воспоминания Владимира Высоцкого. Составитель А. Сафонов. Москва: «Советская Россия» 1989.)
Что так тихо. кричу, а вокруг пустота. Сон от яви уже не могу отличить. Эй, апостол, давай закрывай ворота, Никого не впускай, на земле дай пожить! Эту горечь тебе ни за что не понять, Там ведь в небе для вас херувимы поют. Спрячь ключи от ворот, погоди отворять, Ведь его на земле песни новые ждут.
Но все кончено, крик оборвался. Спазмой сжатое горло немеет. Мир проснулся и не разрыдался. Видно, мир безнадежно стареет.
Перестроить охрипшую лиру Не хватило годов, слава Богу. И надорванный голос по миру, Как в войну, объявляет тревогу.
Все молчали, лишь струны не дали уснуть: «Где же ваши слова, где же ваши дела?» В темноте, задрожав, пробивали нам путь, Ну, а нас, как слепцов, наша совесть вела. И уж каждый слова для себя подобрал, Только рта не раскрыть и не выплюнуть их, Но нашелся чудак, что за всех откричал, И за всех отстрадал, да сорвался, затих.
Не окончена времени повесть, И ни племени нет, и ни роду, Лишь на совесть зарытая Совесть На Ваганьково, справа от входа.
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
О високосный год, проклятый год! Как мы о нем беспечно забываем! И доверяем жизни хрупкий ход Все тем же самолетам и трамваям.
А между тем в злосчастный этот год Нас изучает пристальная линза, Из тысяч лиц,- не тот, не тот, не тот!- Отдельные выхватывая лица.
И некая верховная рука, В чьей воле все кончины и отсрочки, Раздвинув над толпою облака, Выкрадывает нас поодиночке.
А мы бежим, торопимся, снуем,- Причин спешить и впрямь довольно много. И вдруг о смерти друга узнаем, Наткнувшись на колонку некролога.
И, стоя в переполненном метро, Готовимся увидеть это в яви. Вот он лежит, лицо его мертво. Вот он в гробу. Вот он в могильной яме.
Но что тут толковать, коль пробил час. Слова отныне мало что решают, И сказанные десять тысяч раз, Они друзей, увы, не воскрешают.
(Фильм «О Высоцком». Фонограмма.)
И на равных в то утро У Таганских ворот Академик и урка Представляли народ.
(Венок Высоцкому. Стихи. Сборник посвящений. Ангарск: А/О «Формат», 1994. Составитель Повицкий И.Л.)
Володька, если горлом кровь, Володька, когда от умных докторов воротит, а баба, русый журавель, в отлете, кричит за тридевять земель: «Володя!»
А в Склифосовке филиал Евангелья. И Воскрешающий сказал: «Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя под маскою, врачи произвели реа- нимацию.
Ввернули серые твои, как в новоселье. Сказали: ’Топай. Чти ГАИ. Пой веселее».
Андрей Вознесенский об истории написания «Оптимистического реквиема. » (из интервью 1988 года): — При жизни Высоцкого вы были, кажется, единственным из поэтов, кто написал и решился опубликовать посвященные ему стихи. Как это произошло? — В 70-м году у него вдруг пошла горлом кровь, и его вернули к жизни в реанимационной камере. Мы все тогда были молоды, и стихи свои я назвал «Оптимистический реквием, посвященный Владимиру Высоцкому». Помнится, газеты и журналы тогда отказывались их печатать: как об актере о нем еще можно было писать, а вот как о певце и авторе песен. Против его имени стояла стена запрета. Да и я сам был отнюдь не в фаворе, невозможно было пробить эту стену. Тем не менее стихи удалось напечатать в журнале «Дружба народов», который и тогда был смелее других. Все же пришлось изменить название на «Оптимистический реквием по Владимиру Семенову, шоферу и гитаристу». Вместо «Высоцкий воскресе» пришлось напечатать «Владимир воскресе». Стихи встретили кто с ненавистью, кто с радостью. Некоторое время спустя удалось включить эти стихи в мою книгу почти в первозданном виде. На авторских вечерах я читал их целиком. Как Володя радовался этому стихотворению! Как ему была необходима душевная теплота!
