какое растение названо в честь герцогини ангулемской

Сорт какого садового растения назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI?

Мечтаете стать миллионером, но не знаете как? Тогда эта игра для вас, именно в телевизионной игре Кто хочет стать миллионером можно выиграть семизначную сумму денег благодаря своим знаниям. Игрокам нужно ответить на 15 вопросов, дабы выиграть максимально возможную сумму в 3 миллиона рублей. Есть ограниченное количество подсказок, использовать можно только три. Дмитрий Дибров является ведущим этой замечательной игры с 2008 года, до этого программу вел Максим Галкин.

Сегодня у нас суббота, 12 декабря 2020 года. Игра обещает быть напряженной и интересной, в связи с ограничительными противовирусными мерами в студии отсутствуют зрители, так что использовать подсказку помощь зала не получится. Но это не проблема, ведь все равно есть еще три подсказки – замена вопроса, звонок другу и убрать два заведомо неверных ответа. И стать еще на шаг ближе к заветной сумме… Итак, поехали!

Сорт какого садового растения назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI?

Сорт этот пришел к нам из Франции и в буквальном переводе обозначает герцогиню (duchesse). Назван так в честь дочери Людовика XVI и Марии-Антуанетты — Марии Терезы Французской, герцогини Ангулемской. Впервые сорт упоминается в 1845 году в Тулузе (Франция). Первый урожай корнесобственное дерево принесло в 1856 году.

Особенностью этого сорта является сладкая,сочная, нежная и буквально тающая во рту мякоть.
У сорта есть подвида. Собственно классический Дюшес д’Ангулем, плод который напоминает тупой конус.

А еще Зимний Дюшес (Деканка зимняя). Этот сорт был создан в Бельгии и его плоды бочкообразные больше.

Самым известным, пожалуй, является груша сорта «Вильямс». Думаю, именно этот сорт приходит вам на ум, как ассоциация на сам термин груша 🙂 Именно из этого сорта в Германии и Швейцарии делают грушевый шнапс.

Знают этот сорт еще с 1770 года. В Англии он назывался ‘Вильямс Крист’ (‘Williams Christ’). Ну а в 1816 году англичанин Ричард Вильямс впервые представил этот сорт груш Лондонской организации по выращиванию фруктовых и садовых культур, а через 12 лет этот сорт груш распространился через Францию во всей Европе. И да сорт носит именно его имя-Ричарда Вильямса.

Ответ: груша.

Сорт груши назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI. Это правильный ответ на вопрос. Игроки берут подсказку «Замена вопроса»

Источник

Сорт какого садового растения назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI?

Сорт какого садового растения назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI? Сегодня у нас на календарях суббота 12 декабря 2020 года, на Первом канале идет телевикторина Кто хочет стать миллионером? В студии находятся игроки и ведущий Дмитрий Дибров. Играют Оксана Домнина и Вольф Черни.

В статье мы рассмотрим один из интересных и сложных вопросов сегодняшней игры. На сайте Спринт-Ответ уже готовится к публикации общая, традиционная, статья с полным обзором телеигры «Кто хочет стать миллионером?» ответы за сегодня 12.12.20.

Сорт какого садового растения назван в честь герцогини Ангулемской — дочери Людовика XVI?

Мария Тереза Шарлотта Французская (19 декабря 1778, Версаль, Франция — 19 октября 1851, Фросдорф, Австрия) — Madame Royale (старшая дочь короля), герцогиня Ангулемская. Дочь короля Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Последняя дофина Франции. Полное имя использовалось в качестве подписи, а обиходным было Шарлотта.

Дюшес (от фр. duchesse, буквально — герцогиня) — группа десертных сортов груши с нежной, тающей, сочной и сладкой мякотью. Впервые сорт упоминается в 1845 году пепиньеристом Бартером в Тулузе (Франция). Первый урожай корнесобственное дерево принесло в 1856 году.

Дюшесы – это целая группа десертных сортов груши. У дюшесов нежная кожица и сочная, тающая во рту, сладкая мякоть. Во Франции дюшесы были очень популярны.

Дюшес д’Ангулем — осенний, происходит из Франции, назван в честь герцогини Ангулемской, Марии Терезы Французской.

Источник

Какое растение названо в честь герцогини ангулемской

Ботанический сад МГУ имени М.В. Ломоносова запись закреплена

Сегодня наш рассказ о французских дюшесах. Дюшесы – это целая группа десертных сортов груши. У дюшесов нежная кожица и сочная, тающая во рту, сладкая мякоть. Во Франции дюшесы были очень популярны.

Один из самых известных ‘Дюшес Ангулем’. Он был отобран из случайных сеянцев, произрастающих на ферме. А.-П. Одюссон, местный питомниковод, посчитал, что сорт заслуживает внимания, и с 1812 года занялся его разведением. Первоначально он назвал грушу ‘Poire des Eparonnais’ по названию той фермы, где было обнаружено материнское дерево. Но позднее Одюссон обратился к герцогине Ангулемской с просьбой позволить назвать новый сорт в ее честь. Мария Тереза Шарлотта была старшей дочерью Людовика XVI и Марии-Антуанетты, Она единственная из Бурбонов, оставшаяся в живых после революции. Прожив несколько лет в заточении, а затем в эмиграции, в 1814 году во время реставрации Бурбонов она вернулась на родину. В 1824 году герцогиня получила титул дофины Франции. Она благосклонно отнеслась к просьбе питомниковода, поскольку к письму прилагалась корзинка спелых груш. В честь герцогини Ангулемской также в 1821 году был назван сорт роз.

Деревья ‘Дюшес Ангулем’ во Франции отличаются внушительными размерами. На плодородных почвах дает огромные урожаи. Это один из тех сортов, которые выращивали на севере Франции, так как он достаточно зимостоек. Но к сожалению, сорт поражается паршой.
Поскольку плоды обладают неплохой транспортабельностью, ‘Дюшес Ангулем’ быстро распространился по всей Европе и был очень востребован. В XIX веке он был классическим промышленным позднеосенним сортом груши.

В России этот сорт можно было встретить в садах Крыма. Его часто путают с сортом ‘Вильямс’. ‘Дюшес Ангулем’ – сорт осеннего срока созревания. Плоды значительно превышают ‘Вильямс’ по величине (до 600 г, иногда до 1400 г).

Плоды у ‘Дюшеса зимнего’ крупные (до 800 г), бочонковидные, бугристые. Кожица плотная, гладкая, при полном созревании лимонно-желтого цвета с золотистым оттенком. Мякоть беловатая, плотная, сладкая, сочная. Плоды созревают в октябре и могут храниться до мая.
На территории бывшего СССР ‘Дюшес зимний’ распространён в Крыму, на Северном Кавказе, в Узбекистане. Сорт требователен к почве и климату; урожайность 80-150 кг с дерева; в пору плодоношения вступает на 7-8-й год.

В России ‘Дюшес зимний’ активно используется в селекции. С ее участием созданы следующие сорта: ‘Февральская’, ‘Перун’, ‘Осенняя мечта’, ‘Приморская красавица’, ‘Ноябрьская’, ‘Яблоковидная’, ‘Памятная’, ‘Октябрьская’, ‘Веснянка’. На Россошанской зональной опытной станции садоводства селекционерами Ульянищевой и Рязанцевой сорт ‘Бере зимняя Мичурина’ был опылен смесью из 8 сортов европейских груш. Среди них были ‘Дюшес Ангулем’ и ‘Дюшес зимний’. Полученный сорт был назван ‘Аленушка’.

Еще один сорт дюшеса, названный в честь знатной дамы, ‘Дюшес Муши’. Имя он получил в честь герцогини Муши, урожденной принцессы Анны Мюрат, дочери Люсьена Мюрата, принца Неаполя и внучки маршала Мюрата и младшей сестры Наполеона Каролины. В 1862 году питомниковод Ф. Делавье нашел в Бове взрослое дерево груши. Плоды его очень ему понравились. И уже в 1866 году Делавье распространяет новый сорт.

Плоды ‘Дюшеса Муши’ обычно вырастают средней величины. Но бывают и очень большие, сравнимые с ‘Дюшесом зимним’. Форма варьирует между ‘Дюшесом зимним’ и ‘Дюшесом Ангулем’. Кожица при полном созревании соломенно-желтого цвета с бледным румянцем. Мякоть плотная, белая, сочная, сладкая, иногда с неприятной терпкостью. Сорт технический, подходит для приготовления компотов. ‘Дюшес Муши’ – сорт зимний. Созревает в лежке к февралю и может храниться до конца весны. Широкого распространения этот сорт в Европе не получил. Сейчас его можно встретить только на территории Франции. Но он сохранил для потомков имя прекрасной дамы.
Рассказать обо всех французских дюшесах сложно за один раз. Но стоит хотя бы упомянуть их названия. ‘Дюшес Берер’ – сеянец ‘Дюшес Ангулем’ (1890), ‘Дюшес Бордо’ (1850), ‘Дюшес де Берри’ (1827), ‘Дюшес Бриссак’ (1861) и многие другие. Как видите, разведением груши французы занимались с большим увлечением, соперничая с Бельгией и Италией. Груши любили все: и знать, и простолюдины.

Источник

LiveInternetLiveInternet

—Музыка

—Рубрики

—Видео

—

—Поиск по дневнику

—Подписка по e-mail

—Постоянные читатели

—Сообщества

—Статистика

Герцогиня Ангулемская

Официальную историю герцогини Ангулемской знают все, кто хоть каким-то боком интересовался эпохой правления Бурбонов и Великой Французской революцией: Мария Терезия Шарлотта, дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты родилась 19.12.1778 года в Версале и была первым ребенком королевской четы. В 1789 году, вместе с родителями и младшим братом, Марии Терезе пришлось перенести принудительный переезд из Версаля в Париж, под домашний арест в Тюильри. После восстания 10 августа 1792 года королевская семья была заключена в Тампль. Там она провела свою юность, и только 19 декабря 1795 года, в возрасте семнадцати лет, её выпустили на свободу. Мария Тереза была освобождена в обмен на французских военнопленных.

Мария Тереза уехала из Франции в Вену к родственникам матери; в это время там царствовал её двоюродный брат Франц II. Затем она переехала в Митаву, где жил её дядя граф Прованский. В 1799 году, в Митаве, на территории Российской империи, она вышла замуж за своего двоюродного брата Людовика, герцога Ангулемского, старшего сына графа д’Артуа. Их брак был бездетным, причём вину за это возлагали на мужа.

Вернувшись во Францию в 1814 году во время реставрации Бурбонов, Мария Тереза рьяно защищала монархию и права династии, что позволило Наполеону сказать о ней: «она была единственным мужчиной в семье Бурбонов». Когда её дядя (и одновременно свёкор) взошёл на престол как Карл X, Мария Тереза получила титул дофины Франции.

Июльская революция 1830 года повлекла за собой отречение Карла X, который потребовал отречения также от своего старшего сына, герцога Ангулемского. Последний подписал отречение неохотно через 20 минут, так что с формальной точки зрения он эти 20 минут царствовал как Людовик XIX.

Королевская семья снова была вынуждена эмигрировать. В изгнании супруги носили титул графа и графини де Марн. Дофина воспитывала своего племянника герцога Бордоского (графа де Шамбора), последнего из старших Бурбонов.

Смерть Карла X в 1836 году сделала Марию Терезу королевой Франции в глазах легитимистов.

Её муж умер 3 июня 1844 года, а она, пережив его на семь лет, 19 октября 1851 года в Фросдорфе около Вены. Они похоронены в Кастаньявицце (ныне Словения).

Первое, на что обратили внимание- это странное несходство на портретах юной Марии Терезии и герцогини Ангулемской. И даже портреты герцогини очень разнились.

Для начала портреты Марии Терезии Шарлотты

А теперь портреты герцогини Ангулемской

А теперь образцы почерка Марии Терезии Французской

и герцогини Ангулемской

Но это были не все различия. Но обо всем по-порядку.

Когда Мария Терезия прибыла в Вену, то люди, бывавшие при французском дворе, не узнали в ней дочь Марии Антуанетты. Но сочли это несходство тем, что прошло несколько лет, девочка изменилась в связи с возрастом и пережитыми невзгодами. И оттого она стала такой неприятной, раздражительной (даже грубой), она перестала любить животных (которых Мадам Руаяль просто обожала), разучилась играть на рояле и вообще перестала любить музыку ( Мария Терезия обожала музыку как и ее мать Мария Антуанетта и была прекрасной пианисткой-даже в тюрьме у нее был клавесин, на котором она играла ). Ее манеры, походка, речь выдавали в ней не принцессу крови, а мещанку. К тому же, Мария Терезия сразу отказалась от всех церемоний и приглашений двора и заперлась в полной изоляции во дворце Хофбурге.

Дальше больше. Слухи о странностях Марии Терезы дошли до ее тетки, неаполитанской королевы Марии Каролины. Королева заслала своих людей в Австрию, где ей было подробно доложено о внешности и поведении ее племянницы. И Мария Каролина первой забила тревогу, написав в письме своему посланнику в Австрии : «Это не дочь моей сестры. Я не знаю кто это, но это не моя племянница».

Напряжение наростало. Чтобы успокоить всех, Мария Тереза стала выходить в люди, но ее личность вызывала много слухов и она вновь заперлась в своих комнатах в Хофбурге.

Слухи обо всем этом дошли до графа Прованского, бывшего теперь королем в изгнании Людовиком XVIII. И Людовик поспешил забрать племянницу к себе и выдать ее замуж за сына своего брата графа де Артуа герцога Ангулемского. И вот тут-то (по мнению историков и биографов) и кроется загадка и ответ на нее-кто же на самом деле была эта Мария Терезия Ангулемская?

Для начала вернемся в прошлое. Брат Людовика XVI король Людовик XVI I I не имел детей в браке

По этому поводу ходит много слухов. По одной версии, он был бесплоден, по другой- его брак с Марией Жозефиной Луизой Савойской

Неожиданно, Луизу Катарину объявляют мертвой. А вот ее мать действительно умирает и Марию Филиппину Мария Антуанетта забирает к себе, перекрестив ее на Эрнестину. Эрнестина не покинет свою приемную мать и будет сопровождать ее во время ареста в Тампле.

Многие историки полагали, что именно на Эрнестину и была подменена настоящая Мария Терезия и именно она стала герцогиней Ангулемской. Но есть два факта, опровергающих это. Первый-удалось документально проследить жизнь Эрнестины Ламбрике и стало известно, что она вышла замуж за вдовца с двумя детьми и умерла в Париже в 1813 году, когда как герцогиня Ангулемская жила до 1851 года.

Еще, современники заметили поразительное сходство дяди и племянницы, которое они позже сочли сходством из-за родства обоих.

Но официальный статус герцогини только усилил подозрения тех, кто знал девочку до ее освобождения из Тампля. Новоиспеченная Мария Терезия,она же герцогиня Ангулемская очень бережно относилась ко всему, что касалось ее дяди и очень негативно к тому, что касалось ее родителей и брата Луи Шарля. Она отказывалась говорить о них, не чтила их память сама для себя, а только для публики, она отказывалась встречаться с людьми. знавшими ее в детстве и только лишь разговоры вокруг нее и уговоры «дяди» заставляли ее сделать это.

Но была еще одна тайна, которая стала известна только лишь после смерти герцогини. В течении многих лет герцогиня подвергалась шантажу со стороны некоего доктора Лаверня, который знал юную Марию Терезию и ее окружение еще до Революции и вымогал из герцогини немалые суммы вплоть до своей смерти. Герцогиня, которую все знали как крайне скупую женщину, платила доктору большие суммы денег и даже не пыталась жаловаться на эту ситуацию. Только после смерти Лаверня выяснилось, что доктор угрожал герцогине «рассказать ее тайну и привести имеющиеся у него доказательства».

Так кто же была на самом деле эта герцогиня и почему же она так отличается на портретах?

Источник

Какое растение названо в честь герцогини ангулемской

Маргарита Ангулемская – герцогиня Алансонская

Было 2 часа ночи, 11 апреля 1492 года, когда обитатели старинного Ангулемского замка с радостью узнали, что их молодая графиня, 16-летняя Луиза Савойская, супруга графа Карла Ангулемского, благополучно родила дочь. Новорожденную назвали Маргаритой, что по-латыни означает «жемчужина». Впоследствии современники находили, что Маргарита как нельзя больше оправдывает свое имя; поэты и художники пользовались этим соответствием в своих произведениях, а люди более мистического образа мыслей усматривали в нем перст Божий. Так, филолог Шарль де Сент-Март сообщает:

И когда настал день крещения, князья и вельможи долго спорили об имени, которое ей надлежало дать. Они могли бы назвать ее Шарлоттой или Луизой, согласно французскому обычаю, но Богу угодно было, чтобы ей дали имя, которое бы соответствовало ее будущим качествам… поэтому, согласно Промыслу Божию, она получила имя, в котором, как в символе, Господь дал нам познать, какими дарами он обогатил и украсил свое творение…

Величайшие умы XVI века, талантливейшие люди этой эпохи с замечательным единодушием сливаются в один общий хор похвал этой женщине. Эразм Роттердамский, которого можно назвать Вольтером XVI века, пишет ей в 1525 году из Базеля:

Я долго не решался Вам писать, но, наконец, уступил силе той необыкновенной симпатии, которую я питаю к Вам… уже давно восхищаюсь я и любуюсь теми высокими дарами, которыми наградил Вас Господь: осторожность, достойная философа, целомудрие, умеренность, благочестие, несокрушимая сила духа и удивительное презрение к суете мира сего.

Если Вы спросите меня, откуда я Вас знаю, я, который никогда даже не видел Вас, скажу Вам, что многие Вас знают по портретам, не имея счастья видеть Ваше Высочество. А мне хорошие и ученые люди описали Ваш ум гораздо вернее любого портретиста.

Вы не должны сомневаться в моей искренности… я не льщу Вашему могуществу, ибо не хочу от Вас ничего другого, кроме взаимной симпатии…

Дальнейшее содержание письма таково, что писавший его действительно не может быть заподозрен в неискренности. Да автору письма и не требовалось заискивать перед Маргаритой – в то время она была вдовой незначительного по положению дворянина, герцога Алансонского. А Эразма Роттердамского, известного сегодня великого философа и гуманиста XVI века, уже при жизни чтили во всей цивилизованной Европе. Он сам рассказывает, как благосклонно относился к нему император (Kаiser) Карл V и как добивался его дружбы король Франциск I. Его похвалы, как милости, ждали могущественные князья и государи.

Письмо Эразма к Маргарите было продиктовано теми чувствами, которые целиком разделяли большинство современников, а позже – все исследователи, занимавшиеся историей Франции и конкретно эпохой первого Валуа. Посвященные Маргарите (часто возвышенные и восторженные) произведения литературы являются не образцами напыщенного фразерства и придворной лести, а выражением искренней преданности и какого-то радостного восхищения, что она умела вызывать в людях, встречавшихся с ней на жизненном пути. Это отношение к ней сохранилось и до нашего времени. Все заметки, статьи и монографии о Маргарите дышат той же симпатией, которую мы обнаруживаем у людей, живших в середине тысячелетия. Вот как говорит о ней Сент-Бёв:[1]

Грациозная, любезная, деликатная, она освещала лучом поэзии жизнь своего брата, для которого всегда являлась добрым гением.

Другой исследователь, Гектор де ла Феррьер, называет ее одной из обаятельнейших женщин ХVI века.

Перечитывая ее письма, – письма, в которых отразилась лучшая часть ее души, я понял ту непобедимую симпатию к ней, которую, еще при жизни, она умела внушать всем обращавшимся к ней, и, в свою очередь, я ощутил эту симпатию.

Основательный знаток истории XVI века Абель Лефран (Lefrаnc) в своем предисловии к «Последним произведениям королевы Наваррской» (Les Dernieres рoesies de Mаrguerite de Nаvаrre. Раris, 1896) пишет:

Когда мы вспомним, что она написала «Гептамерон» и «Духовные песни», защищала Маро, Деперье, Лефевра, Доле, Кальвина и вальденсов,[2] оценила Амио, понимала Ренату Феррарскую, наслаждалась произведениями Челлини, Серли и Клуэ, покровительствовала первым лекторам греческого и еврейского языков, всем поэтам и последователям Реформации; когда мы подумаем рядом с этим, что в продолжение тридцати лет она принимала деятельное участие во внешней политике Франции, что король постоянно обращался к ней за советами, что она ездила в Испанию и вела переговоры об освобождении Франциска из плена, что в своем королевстве она являлась настоящей правительницей; когда мы вспомним все это, тогда становится возможным утверждать, что во всей эпохе Возрождения не встречается женщины более удивительной и более заслуживающей любви.

Кроме той притягательной силы, которой обладает всегда и везде все действительно прекрасное, Маргарита Ангулемская интересует нас еще и с чисто исторической точки зрения. Она является одной из самых ярких и типичных представительниц эпохи Возрождения вообще и французского Возрождения в частности; история ее личной жизни тесно переплетена с историей всего того духовно-культурного движения, которое, начавшись значительно раньше, достигло своего апогея при Франциске I; наконец, она является тем центром, вокруг которого группируются знаменитые люди XVI века. Маргарита – одна из тех немногих женщин, которые сумели придать себе и истории своей частной жизни общечеловеческий интерес. Во введении к «Гептамерону», изданному в 1880 году, А. де Монтеглон (Montаiglon) заметил:

Когда нужно говорить о Маргарите мало-мальски подробнее, приходится излагать чуть не всю историю царствования Франциска I, и можно было бы составить очень крупную часть истории французской литературы за этот период времени.

Вот почему мы принуждены будем делать довольно длинные и частые отступления от ее жизнеописания. Говорить о Маргарите без этих отступлений нет никакой возможности: иначе рискуешь совершенно исказить ее личность. Говорить же в книге, специально ей посвященной, о Франциске I и Франции даже не есть отступление: с их историей слишком тесно связана жизнь этой замечательной женщины, до сих пор еще у нас, в России, мало известной – ее светлый образ лишь неясно вырисовывается на блестящем фоне эпохи Ренессанса.

XV век был на исходе. На французском престоле сидел Карл VIII. Сам еще юный (21 год), он женился в конце 1491 года на 15-летней Анне Бретонской, гордой наследнице герцогства Бретонского, отказывавшейся выйти замуж за кого-нибудь другого, кроме короля или королевского сына. Этим браком был положен конец длинной распре между Францией и Бретанью; герцогство, навсегда потеряв самостоятельность, было присоединено к французской короне. Женитьба Карла VIII вызвала страшное негодование со стороны германского императора Максимилиана и английского короля Генриха VII. Максимилиан был оскорблен, потому что летом 1490 года Анна Бретонская вышла за него замуж раr рrocurаtion;[3] таким образом, Карл VIII отнял у него супругу. Кроме того, Карл VIII, женившись, отослал обратно к отцу (то есть к Максимилиану) эрцгерцогиню Маргариту, воспитывавшуюся в качестве королевской невесты при французском дворе.

Генрих VII в высокопарных выражениях заявил парламенту, что он хочет вернуть себе «свое Французское королевство» и рассчитывает на помощь германского императора. Однако вскоре начавшаяся война была так неудачна для англичан, что они поторопились заключить мир (в Этапле 3 ноября 1492 года). Этот мир был большой политической ошибкой Карла VIII, не сознававшего действительных нужд своего королевства и не воспользовавшегося удобным случаем, чтобы изгнать англичан из Франции.

Карл бредил Крестовыми походами и рыцарскими приключениями; он даже своего сына назвал Карлом Роландом в честь эпического героя. (Сын умер в 1495 году.) Увлеченный фантастическими планами покорения Италии, молодой король торопился кое-как закончить свои дела на севере, чтобы поскорее броситься на Апеннинский полуостров. 23 мая 1493 года в Санлисе был заключен мир с Максимилианом, и Карл VIII мог всецело предаться своим мечтаниям о том, «как заставить мир говорить о себе».

Старшая сестра его Анна, герцогиня Бурбонская (женщина чрезвычайно умная, и ей, по словам отца, Людовика XI, для того чтобы быть королем, не хватало только мужского пола), постепенно утрачивала свое когда-то безусловное влияние на брата и потому не могла удержать его от похода в Италию. Юная королева Анна Бретонская не имела никакой власти над мужем, а его товарищи, молодые дворяне, окружавшие престол, мечтали не меньше его самого «о прекрасной Италии, о ее богатствах, красавицах и наслаждениях…»

Наперекор всем доводам рассудка король хотел идти добывать себе Милан. Так было положено начало знаменитым Итальянским войнам, длившимся с лишком полстолетия. Они не принесли Франции никаких политических выгод, но зато широко растворились ее двери для культуры, мощной волной хлынувшей из Италии, которая в это время уже создала многое из того, чем гордится она и поныне и что понимается под словами «итальянское Возрождение». Ее ученые, художники, поэты – учителя и образцы для всей Европы. Ее искусство поднялось на высоту почти недосягаемую. Она выработала формы общественной жизни, незнакомые предшествовавшему времени. Человеческая личность, угнетенная миросозерцанием Средних веков, вдруг воспрянула с небывалой энергией и увлеклась каким-то страстным развитием своего «я». Человек опять, как в седой древности, стал центром мироздания; он хочет господствовать, и для того чтобы лучше делать это, он хочет знать. Жажда знания снедает его, и он упорно, неустанно ставит вопросы всему, что попадается его пытливому взору. Он верит, что на его вопросы есть вечные, абсолютные ответы, и страстно ищет их. Вера спасает его. Вселенная одну за другой открывает ему свои великие тайны, и, ослепленный этими успехами, пораженный величием своих открытий, человек эпохи Возрождения впадает в крайности. Ему кажется, что еще шаг-другой, и он – господин мира. Нет пределов его личности, как нет конца его желаниям.

Дух человека растет в нем, не зная меры. Этим отличается блестящая эпоха Возрождения от сравнительной темноты Средних веков. В этой духовной борьбе за первенствующее место в мире развиваются и укрепляются силы человека. Все способности, все дарования его нужны ему, поэтому все они развиты. Он велик как в добре, так и во зле. Он духом своим способен подняться в бесконечное небо или опуститься в преисподнюю человеческой низости. Возрождавшаяся Италия дала вначале Франциска Ассизского, а в конце – Александра Борджиа. Неслыханные преступления этого наместника Христова вызывают страстную проповедь доминиканского монаха Джироламо Савонаролы. Роскошная, утопающая в блеске и наслаждениях, изнежившаяся и обессиленная Флоренция облекается в траур, с воплем и плачем несет свои драгоценности на громадные костры, сложенные на площадях, и пламя этих костров ярко освещает нравственное возрождение флорентийских граждан. Монах господствует во Флоренции. На его проповедь собираются все граждане. Папа, испугавшись, предлагает Савонароле кардинальскую шапку, Савонарола отказывается: он не продает своей совести, ему не нужно другого венца, кроме мученического. Подобно древнему иудейскому пророку, он потрясает людей возгласом: «Покайтесь! Придет мститель имени Господня!» Этим мстителем, которого проповедник ждал, на помощь которого он рассчитывал, стал Карл VIII. В Испании же в это время готовилось совершиться одно из величайших событий мировой истории: 3 августа 1492 года из Палоса, андалузской гавани, вышли три корабля под командой генуэзского моряка Христофора Колумба. Через шесть лет (в 1498 году) перед глазами Европы из пучин океана вырос новый материк, о существовании которого она не подозревала.

Сбылось предсказание Сенеки, сделанное им в трагедии «Медея»:

Пройдут века, и океан откроет миру хранимые им тайны,
И явится новый великий материк,
И новые Тифисы найдут новые земли.

Таков был исторический момент, в который родилась Маргарита, а два года спустя (11 сентября 1494 года) – ее брат, будущий король-рыцарь Франциск I. Франциску еще не было двух лет, когда умер их отец, Карл Ангулемский; 19-летняя вдова осталась с двумя маленькими детьми. Ее, Луизу Савойскую, графиню Ангулемскую, не любила королевская чета – ни сам Карл VIII, ни его супруга Анна, поэтому молодая графиня поселилась вдали от двора, в своем замке Коньяк, и целиком отдалась воспитанию детей, которых боготворила. Но ей не суждено было долго вести такой замкнутый и уединенный образ жизни. В 1498 году внезапно скончался Карл VIII и на престол вступил Людовик XII, начавший собой династию Валуа-Орлеанов. Вскоре он женился на вдове своего предшественника Анне Бретонской.[4]

Новый король призвал Луизу Савойскую ко двору. Ведь она была его близкой родственницей,[5] к тому же необычайно красивой. О красоте молодой графини говорили и писали многие, упоминает об этом также и Брантом:[6]

Луиза, была очень хороша собою и прекрасно сложена, так что при дворе трудно было найти женщину красивее ее.

Король, искренне любивший графиню, очень хотел, чтобы у нее установились добрые отношения с королевой,[7] но это оказалось невозможным. Обе властные, честолюбивые, настойчивые и страстные, они никак не могли поладить: сходство их характеров порождало между ними только ненависть. К тому же дальнейшие события лишь разжигали их скрытое недоброжелательство: все сыновья Людовика XII умирали в раннем детстве, поэтому естественным наследником престола являлся сын Луизы – здоровый, крепкий мальчик; с этим гордая королева никак не могла смириться. Однако взаимная антипатия этих двух женщин, судьбою поставленных в положение соперниц, тщательно скрывалась ими самими. Более того: вероятно, по настоянию короля, Луиза с детьми переселилась в королевский замок Амбуаз, где продолжала усердно заниматься их воспитанием; но она не могла уже держаться в стороне от придворной жизни, как прежде.

Между тем настало время учить Маргариту и ее брата. К маленькой графине приставили почтенную женщину, некую госпожу де Шатийон (Chаtillon), владевшую, по словам Сент-Марта, всеми добродетелями сразу. В ребенке рано проявился пытливый ум, и Луиза, с согласия опекуна, короля Людовика XII, решила дать своей дочери блестящее образование. Маргарита изучала греческий и латинский языки, а итальянским и испанским она владела в совершенстве с ранних лет благодаря заботам матери. С девочкой занимались лучшие учителя того времени: так, для освоения классических языков был приглашен Робер Гюро (Hurаult), а для еврейскаго позднее – Павел Каносса Парадизио (Cаnossа Раrаdisio).

Луиза лично следила за литературным образованием Маргариты, приучая ее к чтению и поощряя детские попытки литературного творчества. Маргарита рано начала пробовать в этом свои силы. В ней сказывался династический дар, полученный от Карла Орлеанского, который после битвы при Азенкуре провел 25 лет в английском плену и там скрашивал свое одиночество тем, что писал (в поэтической форме) воспоминания о прошлых счастливых днях. В результате получился целый сборник лирических произведений, среди которых есть весьма изящные.[8]

Произведения Маргариты редко достигали той непринужденности и поэтичности, которые дали ее деду имя поэта: ни она, ни ее брат не имели поэтического таланта в строгом смысле этого слова, но она несомненно обладала художественным чутьем и развитым литературным вкусом, которые сказались и в языке ее прозаических сочинений, и в том постоянном интересе к литературе, который не покидал ее до конца жизни.

Но мы забежали несколько вперед. Вернемся в мрачные залы старого королевского замка и под вековые деревья амбуазского парка, на зеленые берега широкой Луары. Здесь рядом с развитой не по летам Маргаритой растет общий баловень, будущий король Франциск I. Казалось бы, ничто не может сблизить задумчивую девочку-подростка и непоседливого буйного мальчика. Она – с пылкой фантазией, мистическим умом, громадной жаждой знания, внимательно слушает рассказы своих учителей о древних философах и евангельских истинах, жадно читает все, что попадается под руку, а он – с неиссякаемой энергией, бесконечными забавными выдумками, целые дни проводит в шумной компании своих сверстников, устраивает турниры и примерные осады деревянных крепостей или скачет на горячей лошади. А между тем, несмотря на разницу характеров и интересов, самая нежная, самая тесная дружба связывает их, сестру и брата, вырастая и усиливаясь с каждым годом.

Позже эта дружба найдет себе обоснование в тождестве их вкусов и в тех чертах, которые дают право называть Маргариту выдающейся представительницей Возрождения, а Франциска – королем Возрождения (хотя, может быть, по справедливости, он не заслужил этого почетного имени).

Маргарите было 12 лет (в 1504 году), когда она впервые появилась при дворе Людовика XII вместе со своим братом, носившим теперь, в качестве первого принца крови, титул герцога Валуа, пожалованный ему три года тому назад королем. С каждым годом становилось все вероятнее, что престол перейдет от Валуа-Орлеанов к Валуа-Ангулемам, и взоры патриотов с любовью останавливались на 11-летнем Франциске и его молодой матери, заботливо воспитывавшей его для будущей славы.

Поскольку сыновья Людовика XII умирали в младенчестве, а его старшая дочь, которой исполнилось уже 6 лет, по Салическому закону[9] не могла быть преемницей своего отца, глухая вражда королевы Анны и графини Луизы Савойской приняла вполне определенную форму зависти и соперничества, что не давало покоя ни спесивой королеве, ни честолюбивой матери наследника престола. Королеве было о чем думать и беспокоиться: здоровье короля ухудшалось, а после его смерти она снова станет лишь герцогиней Бретонской, тогда как ее ненавистная соперница, какая-то графиня Ангулемская, гордо вступит на ее престол вместе со своим сыном и, конечно, разделит с ним власть, до сих пор принадлежащую ей, королеве Анне, гораздо больше, чем Людовику.

Эти мысли приходили в голову не только Анне, но и Луизе – для графини они были так же приятны, как для королевы тяжелы. В ее журнале[10] (Journal de Louise de Savoie) находится следующая пометка:

Анна, королева Франции, в день св. Агнессы, 21 января, разрешилась от бремени сыном, но он не мог помешать возвышению моего цезаря, ибо вскоре умер (саr il avait faute de vie).

Несмотря на весь лаконизм этих строк трудно не заметить в них более чем равнодушное отношение Луизы к горю королевы-матери; горе одной оборачивается радостью для другой, способствуя достижению высокой цели – чтобы ее сын Франциск стал королем. А эта цель была уже близка. В апреле 1506 года Людовик серьезно заболел и поэтому повелел выдать свою старшую дочь замуж за наследника престола, Франциска Валуа, – наперекор желанию королевы и во исполнение заветной мечты своих подданных. Анну заставили присягнуть в том, что она не будет действовать (ни теперь, ни в дальнейшем) против воли короля, и 21 мая состоялось обручение 12-летнего Франциска и 7-летней Клод. Это событие стало национальным торжеством Франции.

Через два года в журнале Луизы появляется следующая запись:

3 августа 1508 года, в царствование короля Людовика XII, мой сын уехал из Амбуаза ко двору и оставил меня в полном одиночестве.

С этого времени для юного Франциска началась школа придворной жизни. Весь маленький круг его товарищей, будущих его сотрудников и министров, переехал вместе с ним к королевскому двору. В те времена (в XIII–XVI веках) дети рано становились взрослыми и, вероятно, от этого рано и старились. К примеру, на первой же странице мемуаров маршала Флеранжа (Fleurange) мы встречаемся с описанием того, как автор, которому только что исполнилось 9 лет, уехал в Блуа, ко двору Людовика XII, намереваясь поступить к нему на службу. Король, с серьезным видом выслушав речь мальчика, ответил ему:

– Мой сын, вы слишком молоды, чтобы мне служить, поэтому я вас отправлю к Франциску, принцу Ангулемскому, в Амбуаз.

Флеранж возразил королю:

– Я поеду туда, куда Вы мне прикажете. Мне достаточно возраста, чтобы служить Вам и чтобы идти на войну, если Вы того пожелаете (Je suis assez vieil pour vous servir).

Король отправил Флеранжа к Луизе Савойской, графине Ангулемской, и с этих пор между ним и Франциском завязалась дружба на долгие годы. Через несколько лет они, уже вместе, вернулись ко двору, для того чтобы закончить здесь свое воспитание и обучиться военному делу. В чем заключалось это придворное воспитание, можно представить по мемуарам герцога Бульонского, которые хотя и относятся к более позднему времени, но отчасти могут служить и нам.

Я находился при дворе с 10 до 12 лет, воспитываемый и обучаемый моим гувернером. Он обращал мое внимание на самых знатных особ двора, указывая тут же на благородные поступки их и скрывая от меня худые, а если последние бывали мною замечены, он тотчас же отмечал мне их пагубные последствия, дабы я стремился их избегать. У меня не было других учебных занятий, кроме чтения некоторых рассказов, выбираемых для меня моим гувернером, но зато его поучительные наставления мне были очень полезны. Так я провел два года, обучаясь верховой езде, военному искусству и танцам.

После того как мальчик получит лоск придворного кавалера, ему остается только отправиться на войну, чтобы там, на поле брани, выказать свое умение и храбрость, физические свойства, делающие хорошим солдата, и нравственные качества, создающие великого полководца. Военная служба – это цель, к которой стремится всякий дворянин с самого раннего возраста.

Родители юных воинов, конечно, не всегда соглашались отпустить своих сыновей на войну и создавали всевозможные препятствия, вроде того, например, что не давали денег, чтобы снарядиться в поход. Это не помогало. Брантом рассказывает, что молодой Строцци, сын знаменитого маршала (кузена Екатерины Медичи), не имея нужных ему денег, украл у своей матери кое-какую серебряную утварь. Маршал, узнав об этом проступке и о поводе, по которому он был совершен, сказал: во всяком другом случае он повесил бы своего сына за воровство, однако, принимая во внимание, что это было сделано из славного и похвального желания «увидеть войну», прощает его и простил бы еще большее преступление ради сего важного повода. Таково отношение людей той эпохи к войне и к военной службе. Таковы те понятия и взгляды, которые приобретает Франциск при дворе своего дяди; воспитанный в такой атмосфере, он при первой возможности бросится в самый пыл битвы и так же, как его товарищи, будет находить, что единственное достойное его занятие – война.

Королевская резиденция Блуа

Между тем Маргарите минуло 17 лет (в 1509 году). Ее нельзя было назвать красивой, но она владела в высшей степени тем, что называют словом «шарм», и это заставляло современников не замечать неправильность черт ее лица, обрамленного темными волосами. Она очень походила на своего брата и являлась типичной Валуа: как у всех представителей этого рода – ослепительный цвет кожи, длинный нос, карие живые глаза и крупный, немного насмешливый рот. Современники считали Франциска красавцем. Красота Маргариты заключалась не в чертах лица, а в том выражении, которое имело ее лицо; в тех мыслях, которые горели в ее глазах; в той ласковой, доброй улыбке, которая убирала насмешливую складку губ; наконец, в мягком, благозвучном голосе, «будившем все нежные струны сердца».

Высокая и стройная, изящная и величественная в каждом своем движении, она, по словам видевших ее, производила всегда неотразимо чарующее впечатление. Так, Иларион де Кост (Coste) говорит:

Она выделялась не только своими знаниями, но также изяществом своей одежды и красотой своей речи.

Речью она владела в совершенстве. Любила красиво одеваться и при этом была «живой, остроумной и прекрасно образованной». В эпоху, когда во Франции еще не свергли иго схоластики, хотя борьба против нее длилась уже целый век, когда правило «Что по-гречески, то не читается» (Graecum est, non legitur; эта фраза принадлежит знаменитому юристу Аккурцию, который по-гречески не понимал и потому оставлял без объяснения все греческие цитаты) внушалось даже в школах, когда священнослужители с кафедры не стыдились говорить, что «недавно открыт новый язык, называемый греческим, которого следует очень избегать, ибо он порождает все ереси», – в такую эпоху Маргарита с увлечением читала Софокла в подлиннике, интересовалась вопросами теологии и, чтобы лучше понимать их, в конце концов занялась даже еврейским языком под руководством знаменитого ориенталиста (востоковеда) того времени Парадизио, по прозванию Каносса.

В 1509 году Маргарита вышла замуж – не по любви, и даже не по склонности. Ее просто «выдали» за герцога Алансонского, чтобы этим закончить земельную тяжбу между ее братом (как наследником Ангулемским) и герцогом. (Это была первая жертва, которую Маргарита принесла интересам нежно любимого брата. Ей впоследствии еще не раз предстояло жертвовать собой ради прихотей эгоистичного Франциска.) Свадьба состоялась в Блуа с большой торжественностью, после чего молодые уехали в свое герцогство. С этого года и вплоть до Павийской битвы (в 1525 году) и мадридского плена Франциска в биографии Маргариты наступает для нас огромный пробел: не сохранилось почти никаких документов, позволяющих воссоздать сколько-нибудь подробно ее жизнь в этот период, так что приходится ограничиваться лишь отрывочными и случайными сведениями.

Анна, королева Франции, скончалась 9 января 1514 года, поручив мне свои имения и своих дочерей, даже Клод, [будущую] жену моего сына, которую я дружески воспитывала, как то всем известно.

Кроме Клод у Анны была еще дочь Рената, будущая герцогиня Феррарская, родившаяся в Блуа 29 октября 1510 года. Тот факт, что Анна поручает двух своих дочерей надзору Луизы, еще не доказывает ее доброго отношения к ней. Ведь Анна знала, что после ее смерти Клод выдадут замуж за герцога Валуа, и, стало быть, волей-неволей ее дочь попадет под руководство своей свекрови – Луизы Савойской. Умирая, она только как бы просила не переносить на детей того недоброжелательства, которое разделяло их, матерей. Страх, что, обретя власть, Луиза будет притеснять ее маленьких дочерей, вырвал у гордой королевы последнее завещание. И даже та настойчивость, с которой Луиза указывает на добросовестное исполнение ею последней воли покойницы, наводит нас на мысль о том, что в душе своей она не находила любви к двум сиротам.

Об обеих дочерях Людовика XII можно сказать, что их жизнь не была радостной. Старшую, Клод, выдали за Франциска в 14 лет. Добрая и ласковая, она, однако, никогда не могла добиться любви своего ветреного супруга, которого сама, кажется, горячо любила. Измученная нравственно и физически, она умерла в 1524 году. Королеву Клод искренне оплакивала не только золовка Маргарита, но и весь народ, в своем представлении присоединивший ее к другой несчастной королеве, Жанне (жене Людовика XII), такой же заброшенной и покинутой человеком, которому слепая судьба вручила заботы о ней.[11]

Младшая дочь Людовика XII, Рената, болезненная и некрасивая, была выдана замуж за герцога Феррарского. Не найдя в замужестве ничего, кроме горя, она всей душой отдалась реформатскому движению и превратила свой двор в убежище для всех гонимых, повторяя то же, что делала раньше нее Маргарита во Франции, но действуя смелее и последовательнее. Этим двум женщинам обязано Возрождение сохранением многих и многих замечательных представителей эпохи.

Франциска Ангулемского и принцессу Клод обвенчали через четыре месяца после смерти королевы Анны, 18 мая 1514 года. Сейчас же после этого король Людовик XII задумал и сам жениться (в третий раз), для того чтобы иметь прямого наследника. Ему предложили в жены 16-летнюю принцессу Марию, сестру английского короля Генриха VIII; брак был заключен par procuration[12] 18 августа в Гринвиче. Mapия прибыла во Францию с большой свитой, в которой, между прочим, находилась в качестве фрейлины знаменитая впоследствии Анна Болейн.[13] Франциск был послан в порт навстречу королевской невесте. Мария была так хороша собой, что 20-летний герцог тут же в нее влюбился. Но Мария высадилась на французский берег со своим любовником, молодым герцогом Саффолком; а в Абвиле ее с нетерпением ждал 52-летний супруг Людовик XII.

Карл Орлеанский и Мария Клевская (Шпалера XV века. Музей декоративного искусства. Париж)

В продолжение шести недель пиршества и балы беспрестанно сменялись турнирами и играми; король, не желая отставать от молодежи, принимал живое участие во всех увеселениях, а ночи проводил с женой. Его здоровье расшаталось и не выдержало: в конце декабря он занемог, и 1 января 1515 года его не стало.

Мечта Луизы исполнилась, о чем лаконично написано в ее журнале.

1 января 1515 года мой сын стал королем Франции.

Совсем новая эпоха – эпоха бурного развития культуры, ученого гуманизма, воскрешения классической древности – начинается для Франции со вступлением на престол молодого Франциска Валуа, знаменитого короля Возрождения. Возникает огромный интерес к античности: активно изучают классическую латынь (отказавшись от обедненной латыни Средних веков), издают многих античных авторов. Происходит оживление в издательском и переводческом деле. Франциск сам этому способствует: следит, направляет, дает советы (что издавать, что переводить). Теперь при королевском дворе часто можно видеть ученых, художников, поэтов. Строгая, экономная и скучноватая жизнь двора Людовика XII сменилась шумными беседами, веселым смехом и беспрерывными праздниками.

Мать короля, моложавая Луиза Савойская, живая, бойкая, остроумная и образованная, только теперь получила возможность жить так, как она любила и как до сих пор ей было возбранено враждебностью Анны. Проведя лучшие свои годы вдали от света, ограничив интересы только заботами о детях, и специально о сыне, которого она боготворила и на которого возлагала все надежды, она наконец увидела себя у цели, и все жертвы, ею принесенные, оказались искупленными. В журнале Луизы мы находим, например, такую запись:

В день обращения св. Павла мой сын был помазан в Реймсском соборе; за это я славословлю божественное милосердие, щедро вознаградившее меня за все те бедствия и неудачи, которые обрушились на меня в мои ранние годы и в цвете моей юности. Смирение сопутствовало мне, и терпение никогда меня не оставляло.

Она торжествующе и гордо вступала фактически на престол вместе со своим сыном, быстро оттеснив его супругу – тихую, кроткую королеву Клод, о которой как-то забыли.

Простой народ все еще оплакивал своего «отца», добродушного Людовика XII, а дворянство уже ликовало, радостно толпясь вокруг трона, на котором сидел теперь блистательный, истинно дворянский король (le roi-gentilhomme). В жизнеописании Баярда[14] говорится, что не было видано короля, которого дворянство любило бы больше, нежели Франциска I.

Франциска манила Италия. Принимая венецианских послов, явившихся поздравить его по случаю вступления на престол, он дает им честное слово дворянина, что не позже, как через год, явится в Ломбардию. И вот увеличиваются налоги, увеличивается войско, подтверждаются мирные договоры со всеми друзьями и союзниками. Франция, со своим юным королем во главе, готовится к великому Итальянскому походу, к завоеванию Милана.

Единственные горные проходы в Италию оказались заняты врагами, и французам пришлось создавать новый путь, то есть предпринимать дело неслыханной трудности и опасности. Но они не остановились перед этим: взрывали и буравили скалы, перебрасывали мосты через бездонные пропасти или, обвязавшись веревками, вбивали столбы и строили деревянные крытые галереи, чтобы провести пугающихся лошадей. И по этим мостам и галереям, висевшим в воздухе, сколоченным на живую нитку, прошла вся артиллерия и множество одетых в латы и кольчуги всадников. Но когда такой способ казался слишком опасным и боялись, что легкие сооружения не выдержат, тогда пушки на блоках спускали в бездны и потом с неимоверными усилиями вытаскивали на противоположные вершины.

На пятый день французская армия, перевалив через горы, была в Ломбардии. Она явилась так неожиданно, и переход, ею сделанный, был связан с такими сказочными препятствиями, что итальянцы едва верили своим глазам: уж не с неба ли свалились французы? «Они свалились почти что с неба – они спустились с Альп», – написал Мишле.[15]

13 сентября 1515 года произошла знаменитая Мариньянская битва, сразу увенчавшая Франциска лавровым венком. Благодаря ей на него обратила внимание вся Европа и он из короля-рыцаря сделался народным героем. Теперь его счастливые мать и сестра, а с ними и все соотечественники величали юного короля Цезарем, победителем швейцарцев. Побежденная Италия лежала у его ног, и, казалось, мечта его предшественников осуществилась. Папа Лев X, видя себя совершенно беззащитным, готов был согласиться на какие угодно требования и уступки. Франциск становился истинным хозяином полуострова. Но он не понял выгод своего положения и не сумел ими воспользоваться. Вместо того чтобы прямо двинуться на Рим и Неаполь, которыми ему так легко было завладеть, король позволил уговорить себя не предпринимать больше ничего решительного и навсегда упустил случай укрепиться в Италии.

Канцлер Дюпра вступил в переговоры с двумя кардиналами относительно духовенства и уничтожения прагматической санкции, а Франциск в последних числах января 1516 года вернулся на родину, сделавшись страстным поклонником Италии и великолепного папы, явившегося перед ним с целой свитой художников и артистов. Таким образом, Итальянский поход, несмотря на многообещавшее начало, не дал Франции никаких материальных выгод. Но так же, как и прежние походы на Апеннинский полуостров (может быть, даже гораздо больше, чем все они), этот поход имел важное культурное значение.

Карл VIII открыл Италию для Франции, как сказал один историк, а Людовик XII сблизил Италию с Францией; Франциск I перенес Италию во Францию. Блеск, которым вдруг засверкает Франция в XVI столетии, заимствован ею из Италии; он передан сюда Леонардо да Винчи, Рафаэлем, Бенвенуто Челлини и другими великими итальянцами.

Французы перенимают у итальянцев все новое и интересное в архитектуре, скульптуре и живописи, а также в литературе – например, широкое распространение получают такие литературные формы, как сонет и новелла (новелла принесена была в Италию из Франции, но Италия сделалась второй родиной новеллы, которая достигла совершенства под пером Джованни Боккаччо). Новшества касаются общественно-политической и частной жизни. Становится модно «жить по-итальянски».

Франциск I, нагостившись у итальянской знати, вернулся в свое королевство возмужалым, гордым и жаждущим удовольствий.

– Двор без женщин – что весна без цветов! – заявил юный король и разослал приглашения во все замки и бурги (городки), предложив французскому дворянству пожаловать к нему с сестрами, женами и дочерьми. Все радостно отозвались на призыв Франциска и без сожаления променяли свои родовые хоромы на тесную комнатку в королевском дворце; свою однообразную, замкнутую жизнь – на шумное веселье придворных праздников.

Конечно, дамы при дворе были и раньше, но они не принимали того активного и непосредственного участия в придворной жизни, которое стало привычным в ХVI веке. Все они состояли на службе у своей государыни; она, взяв на свою ответственность дочерей лучших домов Франции, строго следила за их поведением, заботливо охраняя их доброе имя. Так было при Анне Бретонской и так же относилась к этому ее дочь, Клод. Однако Клод была слишком мало королевой, чтобы иметь хоть какое-нибудь влияние на то, что делалось при дворе.

Действительной, полновластной королевой была Луиза, герцогиня Ангулемская, графиня Савойская. Она одна могла бы, если бы хотела, уберечь французский двор от той испорченности, распущенности, что очень быстро развилась в нем и разрасталась все больше и больше, доведя его до критического положения в царствование последних Валуа. Луиза могла повлиять на сына, который любил ее и беспрекословно подчинялся ей. Но Луизе было 39 лет, а из-за темперамента и подвижности своей она казалась гораздо моложе. Ей самой, как и Франциску, нравилась веселая и беззаботная жизнь, полная удовольствий и развлечений.[16] Теперь Луиза, графиня Ангулемская, предъявляла к нравственности других такие минимальные требования, что невольно наводила на мысль о том, что и по отношению к ее нравам нужна такая же снисходительность. Почти все историки рисуют Луизу с очень невыгодной стороны и приписывают ей пагубное влияние как на сына-короля, так и на дела Франции, в которых она участвовала до самой смерти (в 1531 году).

В своей «Истории Франции» (Histoire de France. Paris, 1615) Ф. де Мезере (Мezeray) пишет:

Вмешательство женского элемента в придворную жизнь имело вначале очень хорошие последствия. Прекрасный пол ввел при дворе вежливость и услужливость и заронил искру великодушия в благородные души. Но вскоре затем нравы испортились; назначения и милости распределялись по усмотрению женщин; они были причиной того, что в правительственных сферах привились плохие правила и древнее галльское чистосердечие скрылось еще глубже, чем целомудрие.

Действительно, прекрасные дамы, приехав из захолустья и получив значительную свободу действий, очень быстро осваивались при дворе, и происходило «вмешательство женского элемента». Времяпрепровождение и забавы стали несколько иными, чтобы женщины могли принимать в них участие. Постепенно складывается светское общество. Некоторые дамы держат салон – здесь, конечно, царствует женщина, здесь ведутся остроумные беседы и в недалеком будущем сосредоточится художественно-литературная жизнь страны. Доступ в это царство открыт каждому уму, каждому таланту; но формы, в которые отливаются ум и талант, должны быть отшлифованы, и тогда слова не оскорбят ничьего слуха, образы не осквернят ничьего воображения. Собираясь вместе в парадных гостиных блистательных женщин Франции, мужчины (сам король, а также военные, царедворцы, прелаты,[17] ученые, художники и поэты) начинают проникаться правилом, которое сто лет спустя выразил в стихах Лафонтен:

Qui pense finement
Et s’exprime avec grace,
Fait tout passer – car tout passe.[18]

Однако должно было пройти какое-то время, чтобы изменилось представление о том, что прилично, а что уже недопустимо. Истории, которые при Франциске I считались облеченными в приемлемую форму и которые никого из образованных людей не шокировали, в конце того же XVI столетия казались уже неудобными для чтения вслух или пересказа. Такова, между прочим, и судьба «Гептамерона», написанного Маргаритой Ангулемской и послужившего одним из главных оснований для ошибочных утверждений о легкомысленном поведении самой королевы. В представлении позднейших читателей это произведение сливалось с автором, и Маргарите (скромной, набожной сестре Франциска I) были приписаны свойства и качества, которыми она обрисовала многочисленных и разнообразных действующих лиц своих рассказов. Это случилось, например, с историком Ф. Шлоссером,[19] который в своей «Всемирной истории» обрисовал Маргариту самым ложным образом.

У Франциска I еще нет постоянной резиденции, и хотя Париж уже значится столицей государства, но король бывает в нем недолго. В сопровождении своего двора он перекочевывает из одного города или замка в другой. Марино Джустиниано, венецианский посол, рассказывает, что за четыре года, пока длилась его посольская служба во Франции, двор всегда путешествовал, нигде не останавливаясь более двух недель: «Vagando sempre per tutta la Francia!».[20]

Вот как знаменитый скульптор Бенвенуто Челлини описывает в автобиографии одно из таких путешествий:

Мы следовали за двором со всевозможными приключениями. Королевский поезд требовал всегда больше двенадцати тысяч лошадей, потому что в мирное время, когда двор в полном сборе, в нем насчитывают восемнадцать тысяч человек. Иногда мы останавливались в местечках, где было всего-навсего два дома; тогда разбивались парусинные палатки, наподобие цыганских, и часто приходилось очень страдать в этих помещениях…

Кочевой образ жизни немало вредил ходу государственных дел, к которым, кстати сказать, Франциск не чувствовал большой склонности. Он ограничивался только повелениями, не входя в рассмотрение того, насколько они исполнимы и исполняются, и предоставлял все управление фаворитам и советникам, которые почти всегда злоупотребляли своей властью.

Франция и Италия близки не только территориально, но и по культурно-историческому развитию. XVI век во Франции соответствует XV веку в Италии: это полный расцвет духовных сил человека, сбросившего с себя все оковы прежних времен. Европа ожила после тяжелого, мрачного Средневековья. Великие географические и научные открытия произвели переворот в мировоззрении людей и установили совсем иное соотношение между человеком и природой. Критик Эмиль Фаге (Faguet) в своей работе «Шестнадцатый век» (Seizieme siecle. Etudes litteraires. Paris, 1894) замечает:

Маленькая земля Средних веков, неподвижно укрепленная среди низкого неба, опрокинутого над ней, с Богом-отцом, находящимся над людьми здесь, совсем близко, – все это внезапно изменилось.

Небо расширилось и утратило пределы; земля стала еще меньше, чем она была, и, притягиваемая какой-то таинственной силой, с неимоверной скоростью понеслась в неведомые пространства. Сам человек из царя и господина превратился в ничтожное существо, затерянное в маленьком уголке бескрайнего мира. Искание Бога пришло на смену непосредственному ощущению его близости. Это одна из характерных черт нового времени. «Для мощных умов и для великих душ Бог, сделавшись бесконечно далеким, стал и бесконечно вели ким, но мощные умы и великие души так редки», а остальные, потеряв наивную веру (которая согревала их дедов и прадедов), любовь и непосредственное чувство к Богу, ничем не заменили этой потери. Искать Бога было некогда, и потому люди стали жить без Него. Общий упадок веры засвидетельствован всеми современниками. Вера уступила место суеверию. П. Готье (Gau-tiez), характеризуя XVI век, говорит: «Большинство верило во все, меньшинство же не верило ни во что». Последнее не совсем верно. Меньшинство верило в знание и жаждало его, верило в истину и стремилось к ней.

Правда, были люди, которые, отказавшись от истины в той форме, в которую облекало ее католичество, не признали и той формы, которую предлагало протестантство. Но, отвергая эти формы, они не отвернулись от самой сущности, не удовольствовались одним лишь скепсисом, этим первым шагом сознательного и внимательного отношения ко всему окружающему. Люди, разрушившие то, что им казалось ложным и вредным, не остановились на этом. Они искали истину, а потому возникло сильное увлечение древней философией.

В античные времена люди уже пережили то, что предстояло пережить теперь. Сначала они ощущали божество вблизи себя, оно являлось им, они любили его; потом оно скрылось. И тогда люди стали искать его и оставили нам великие (классические) труды своих исканий. Эти труды воспринимались людьми Возрождения как памятники, как святыни. Но прежде чем приняться за изучение философских систем Древнего мира, нужно было освоиться с его языком и обычаями. Помочь в этом могла литература. И вот лучшие умы Франции (Бюде, Доле, Ватабль и другие)[21] погружаются в изучение греческих и латинских авторов. Активно выступают ориенталисты: к двум классическим языкам присоединяются вскоре языки еврейский, халдейский и арабский. Студенты усердно посещают лекции Парадизио, Алеандра и Ласкариса,[22] и вскоре ученики затмевают учителей.

Из этих учеников особенно был славен Бюде. Овладев всей тогдашней наукой, он стал предметом гордости и удивления не только для Франции, но и для всей ученой Европы. Эразм Роттердамский называл немолодого уже Бюде «чудом Франции». Итальянский историк Гвиччардини[23] говорил, что «Бюде – первый между современниками по знанию греческой и латинской литературы». Ему принадлежит колоссальный труд, легший в основание всех последующих трудов подобного рода: «Комментарии греческого языка» (изданы им в 1529 году); в предисловии ученый напоминает королю Франциску I о его давнем обещании; данное всему «учащемуся юношеству» через два года после вступления на престол, в 1517 году, оно сулило основание нового королевского училища[24] в противовес старому университету,[25] хранителю схоластической науки, и было исполнено лишь по прошествии нескольких лет.

Не имея ни силы воли, ни энергии, ни времени для того, чтобы правильными занятиями пополнить многочисленные пробелы своего образования, Франциск нашел другой способ для этого: он очень ценил и любил общество ученых, писателей и поэтов, деятелей искусства, которыми постоянно окружал себя и из разговоров с которыми, не учась, узнавал многое.

Вот что, в частности, рассказывает очевидец, П. Галан Шатлен (Chastellain):

За обедом, во время прогулок или остановок среди путешествий продолжались поучительные беседы либо литературные споры, так что присутствовавшим за его столом казалось, что они находятся в какой-то школе философии.

То же подтверждает и Жак де Ту[26] в своей «Всемирной истории» (Histoire universelle. Paris, 1734):

Франциск I бывал постоянно окружен учеными, беседующими с ним, обыкновенно за обедом, о разных диковинных вещах, о которых он слушал с величайшим вниманием. Особенно любил он рассказы из естественной истории, и хотя совсем не был учен, однако так умел пользоваться обществом знающих людей, что прекрасно усвоил все, что писали древние и новые авторы о зверях, растениях, металлах, драгоценных камнях, и судил об этих предметах совершенно правильно…

У короля в Фонтенбло была прекрасная библиотека, для которой он не жалел решительно ничего, и посылал в Италию, Грецию и Азию, чтобы там собрать или списать редкие сочинения… Эта библиотека была поручена знаменитому Бюде, которого Франциск извлек из школьной пыли, покрыл почестями, ценя его великий ум и знания.

В 1517 году Франциск (под несомненным влиянием Гийома Бюде и Маргариты Ангулемской) решил основать высшую школу специально для обучения древним языкам. Для того чтобы сразу поставить эту школу на надлежащую научную высоту и дать ей возможность успешно бороться с завистливой и консервативной Сорбонной,[27] враждебно смотревшей на обновленную науку, восставшую от долгого сна и нетерпеливо отряхавшую пыль схоластики, – решено было обратиться к гордости и украшению тогдашней ученой Европы, к Эразму Роттердамскому. Бюде, который сам мог бы претендовать на пост директора будущего учебного заведения, бескорыстно взялся помочь королю устроить это дело. Между французским и голландским учеными завязалась переписка (первое письмо Гийома к Эразму датировано 5 февраля 1517 года), однако она ни к чему не привела. Эразм не согласился променять свою свободу на хотя и почетную, но зависимую жизнь при французском дворе. Он вообще не доверял монархам. Их любовь выбирать для своих эмблем всяких хищников (львов, орлов, леопардов и т. п.) наводила его на грустные размышления:

Из всех птиц мудрецы выбрали только орла – как подходящую эмблему для королевской власти; между тем у него нет ни красы, ни пения; зато он хищен, кровожаден, забияка, опустошитель, всеобщий бич, всеми равно ненавидимый и одинокий. У него громадная возможность всем вредить, а желания это делать еще больше.

Эразм отказался, и осуществление королевского плана отодвинулось на несколько лет. Только в 1530 году выступают на сцену блестящие преподаватели, «королевские лекторы», как их тогда называли. Сначала открылись кафедры греческого и еврейского языков с двумя профессорами по каждой: Данес и Туссен – по греческому языку, Гвидачериус и Ватабль – по еврейскому. С 1531 года к последним двум присоединился Каносса.

Позже заработали другие кафедры: в 1534 году – кафедра латинского красноречия, в 1538-м – восточных языков, в 1542-м – философии. Преподавали также математику и медицину.

Молодая наука совсем отделилась от схоластики и, предоставив последней университет, нашла себе приют в новой школе и покровителя в лице короля. Он сам назначал профессоров, чаще всего следуя указаниям своей сестры и Бюде; сам определял им жалованье. Почти уже перед смертью Франциск обдумывал план расширения и увеличения своей школы, для которой предполагалось приспособить целый дворец, чтобы там помещалось 600 учеников, и на все расходы предназначался капитал в 50 тысяч золотых экю. Заветная мечта гуманистов создать храм истинной науки наконец осуществилась.

Новые профессора рассеяли мрак невежества, и истина восторжествовала вместе с науками, в которых она заблистала не только по всей Франции, но и по всей Европе. Так Франциск справедливо заслужил славное имя отца и покровителя наук.

Это имя осталось за ним в истории. Монтень[28] считает необходимым подчеркнуть: «Мой отец был согрет тем новым огнем, который возжег Франциск I». Король до конца своих дней не переставал заботиться о своей школе. Нередко он приезжал вместе с Маргаритой послушать лекции кого-либо из профессоров; все знали его интерес к наукам, и эти посещения никого не удивляли.

Вместе с высшим учебным заведением и как бы в дополнение к нему была основана Франциском и королевская типография, в которую давал свои шрифты знаменитый типограф и гуманист Робер Этьенн.[29] Король любил навещать его. Р. Крапле (Crapelet) в работе «Робер Этьенн, королевский типограф, и король Франциск I» (Robert Estienne, imprimeur royal, et le roi Francois I. Paris, 1839) рассказывает:

Случалось, по темной узкой каменистой улице проезжал красивый, статный всадник, с целой свитой пажей, оруженосцев и важных сановников. Иногда вместо всадника ехала прекрасная дама со свитой, еще более блестящей. Эти кавалькады медленно двигались по улице St Jean de Beauvais и, остановившись перед маленьким скромным домиком, входили к типографу Роберу Этьенну. Статный всадник оказывался Франциском I, прекрасная дама – его сестрой, любезной, остроумной и столь же образованной, сколь и привлекательной Маргаритой. Во время этих посещений общий разговор, за исключением технических объяснений, всегда велся по-латыни.

Любовь, которую Франциск питал к науке и ее представителям, покровительство и ласка, которые он неизменно оказывал ученым, были вполне искренни и создали ему прочную славу в потомстве. Но, пожалуй, еще больше, чем науками, интересовался он искусством и радовался тому, что являлся современником таких мастеров, как Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэль, Андреа дель Сарто. Прирожденное чувство прекрасного вместе с сильной впечатлительностью и восприимчивостью дали возможность королю за время его краткого пребывания в Италии оценить красоту и величие ее сооружений и художественных сокровищ. Он вернулся оттуда в восхищении от художников, а они, в свою очередь, восторгались французским королем, который так чутко отнесся к произведениям искусства и так высоко умел ценить их и так горячо и непосредственно высказывал свой восторг и к ним самим, к художникам; они не в силах были не поддаться его обаянию.

Франциск I любил «искусства и их жрецов» не только как король, но и просто как человек – со всей непосредственной симпатией и горячностью. Результатом этого отношения было появление во Франции итальянских художников. Рафаэль написал для Франциска и прислал ему несколько картин. Когда их привозили во Францию, король устраивал им торжественные встречи – наподобие того, как когда-то его предки встречали святыни, привозимые крестоносцами с Востока. Интересуясь также архитектурой и скульптурой, он выделял немало денег на различные сооружения, о чем свидетельствуют, между прочим, венецианские послы:

Его Величество тратит необыкновенно много на всякого рода драгоценности, мебель, устройство садов и возведение дворцов… Несомненно, что величие и роскошь Франциска I затмевают совершенно всех королей, его предшественников. Он основал большую часть королевских резиденций Франции, а те, которые существовали до него, он значительно исправил и украсил. Последующие государи обязаны его стараниям и вкусу драгоценнейшими статуями, картинами, тканями и редкой мебелью, украшающей их апартаменты и обогащающей их кабинеты.

Из наиболее интересных архитектурных памятников эпохи Франциска I можно назвать два замка: Шамбор и Фонтенбло, на которые король потратил значительные средства и которые являются образцами двух направлений – французского и итальянского.

Анри Мартен (Martin) говорит:

Национальная архитектура, побеждаемая все возрастающим влиянием Италии, казалось, собрала свои последние силы, чтобы создать нечто поразительно самобытное и оригинальное – Шамборский замок.

Трудно вообразить, сколько было фантастической поэзии во французском искусстве XVI столетия; трудно описать этот замок фей, на глазах путешественника вырастающий из глубины печальных лесов Солоньи со всеми своими башенками, шпицами, ажурными колоколенками, куполами и террасами. Он походит на какой-то волшебный колоссальный цветок. Повсюду на стенах лепная работа; увенчанные королевской короной буквы F [от Francois – Франциск] переплетаются с таинственными саламандрами [саламандра – эмблема короля Франциска, а девиз его – Nutrisco et extinguo[30] ], горящими и пышущими огнем.

Только в XIX веке узнали имя архитектора, создавшего этот удивительный памятник и забытого потомками; это Пьер Нёвё (Neuveu). Он не нашел в короле достаточно тонкого ценителя своего оригинального таланта: Франциск, увлеченный в это время Италией и всем, исходившим из нее, не покровительствовал национальному искусству. Его внимание было целиком обращено на Фонтенбло, который в начале 1530-х годов сделался обителью целой колонии итальянских мастеров. Фонтенбло начал перестраивать в 1528 году Себастьано Серлио. В 1532 году там работал Россо, в 1541-м – Приматиччио. Там же находились постоянно Никколо дель Аббате, Паоло Понче Требати, Виньоле, Палладио и Бенвенуто Челлини.

В подражание королю, а отчасти и по собственному почину многие стали перестраивать свои старые феодальные замки на новый лад, украшать их внутри и снаружи, собирать картины, утварь и статуи. Даже соборы и церкви не удержали прежнего стиля. Языческие тенденции возродившегося мира классической древности проникли под высокие своды готических церквей: нимфы и сатиры, украшенные венками и цветами, стали поддерживать кафедры проповедников Евангелия; легкие арабески и причудливые гирлянды побежали вдоль по карнизам, обвились вокруг колонн, теряясь в прохладном полумраке таинственных и глубоких сводов. Так Возрождение побеждало Средние века: они умирали и уходили в глубь времен.

Люди Возрождения, люди XV–XVI веков, поклонялись красоте почти так же, как греки и римляне. А. Мартен уточняет:

Любовь Франциска к произведениям искусства целиком разделялась его сестрой. Вместе с ним Маргарита охотно посещала мастерские художников и впоследствии, сделавшись королевой Наваррской, предприняла в своих резиденциях (в По и Нераке) целый ряд работ, для которых выписывала архитекторов и художников. Она обладала тонким художественным чутьем и замечательным образованием. Брантом[31] подчеркивает:

Она имела высокое положение при дворе и обычно беседовала с людьми наиболее учеными в королевстве брата, а они уважали ее так, что называли своим Меценатом.[32]

Будучи герцогиней Алансонской и проводя большую часть времени при дворе своего брата, где она играла одну из первых ролей, Маргарита не могла не поддерживать и не развивать в короле тех черт и качеств характера, которые делали его для всех чрезвычайно привлекательным и заставляли прощать ему то, что всякому другому поставили бы в упрек. Ее называли «добрым гением» Франциска, и это не преувеличение. Все те деяния короля, которые принесли ему славу, задумывались и совершались с участием его сестры.

Ее ровный и мягкий характер, бескорыстная преданность королю, отсутствие каких бы то ни было мелочных и низких побуждений, удивительно светлый и проницательный ум, о котором знали и говорили не только во Франции, – это давало ей большую власть над братом, безусловно верившим ей. Она одна умела гасить вспышки раздражения, нередко у него случавшиеся, могла укрощать его растущий деспотизм, всегда и неизменно являлась перед ним заступницей всех несправедливо преследуемых, гонимых. Под ее диктовку Франциск не раз писал приказ о помиловании и даровании свободы, вместо того чтобы подписаться под смертным приговором. Маргарита являлась его поддержкой и советником не только в культурных начинаниях, интересовалась не только науками и искусствами: она принимала деятельное и непосредственное участие в государственных заботах своего брата.

Вот что пишет о Маргарите один из венецианских послов:

У Его Величества есть еще тайный совет… в котором участвует королева Маргарита, сестра короля; поэтому она должна всегда находиться при нем [Франциске], как бы это ни было для нее лично неудобно… я думаю, что она не только умнейшая среди всех женщин Франции, но и среди всех мужчин. Не буду о ней распространяться более в уверенности, что Ваши светлости [обращение к сенату] уже много о ней наслышаны. Смею, однако, Вас уверить, что относительно интересов и дел государственных никогда не услышишь более правильных суждений, чем ее.

Она так хорошо говорила, что все посланники приходили в изумление. Она очень помогала королю, своему брату. Послы всегда шли к ней по исполнении своего главного поручения, и очень часто, когда у короля были серьезные дела, он возлагал их на Маргариту, ожидая ее мнения и окончательного решения.

Нам придется еще говорить о тех дипломатических задачах, которые Маргарите предстояло разрешить после несчастной Павийской битвы, а то участие, которое она принимала, по мере сил и возможности, в политических и военных предприятиях своего брата, достаточно ярко выразилось в многочисленных ее письмах – как к королю, так и к маршалу Монморанси.[33]

А пока заглянем в залы королевского дворца. Здесь рядом с принцами крови, с гордыми титулованными феодалами, с прелатами и царедворцами мы видим дипломатов, съехавшихся со всех концов Европы, а также итальянских художников, французских артистов, поэтов и ученых, которые хотя и не могут похвастаться ни славными предками, ни богатыми родственниками, но перед их талантом почтительно склоняется сам король и его знатное окружение.

Одним из выдающихся поэтов XVI века является Клеман Маро. Он родился в Кагоре, в южном французском городке, в 1496 году. В 10 лет Клеман попал ко двору Людовика XII, у которого служил его отец, Жан Маро,[34] тоже поэт. Он-то вместе с двумя своими друзьями, Лемером и Кретеном,[35] внушил мальчику страсть к чтению поэтических произведений и желание самому попытать свои силы на литературном поприще. Позднее Клеман поступил в университет, но особенным прилежанием к сухой и скучной схоластической науке не отличался, а учился понемногу, «чему-нибудь и как-нибудь», проводя гораздо больше времени в разных похождениях и увеселениях со своими товарищами.

Гийом Кретен вручает Франциску I свою книгу

Его несомненный ум и поэтический талант вместе с любовью к литературе, придворное воспитание, наложившее на его поведение отпечаток светскости, а также веселый и добродушный нрав – все это делало из него милого собеседника и приятного участника того кружка, который собирался у королевской сестры.

Многие исследователи отмечали, что Клеман Маро был истинным французом. К примеру, Д. Низар (Nisard) пишет о нем:

Трудно себе представить что-нибудь более национальное, как та галантность, в которую он облекает свои любовные стихотворения. Великие страсти – будут ли они романтичны и мечтательны, как на севере, или бешены и чувственны, как на юге, – довольно редки между французами; галантность, то есть рассудочная страсть с небольшой дозой любви – вот любовь большинства.

Остроумие и чувство меры помогли К. Маро создать прекрасные произведения, заставили его выработать язык более выразительный, стих более гибкий, чем все то, что существовало до него. В особенности удавались ему коротенькие вещицы, мадригалы, в которых он безусловно не имел соперников.

Молодой поэт Маро был представлен Маргарите в 1519 году. Вскоре его зачислили к ней на службу со званием камер-юнкера (valet de chambre). Это событие оказалось определяющим в жизни К. Маро, поскольку именно под влиянием Маргариты сформировались в дальнейшем его эстетические вкусы и мировоззрение.

Довольно быстро между Клеманом и Маргаритой установились дружеские отношения, которые со стороны поэта принимали иногда даже оттенок какой-то страстности, что дало повод некоторым исследователям предполагать существование любви там, где ее, в сущности, не было. Несомненно, что К. Маро так же, как и другие лица, близко соприкасавшиеся с Маргаритой, находился вполне под обаянием герцогини. Чтобы лучше представить это, прочитаем фрагмент послания Жака Пелетье[36] к Маргарите:

Поэты, умеющие… любить, ищут в тебе половину своей души. Их сердца дарят тебе ту способность любви, которую даровал им Господь… И твоими горько-сладостными милостями ты научаешь их любить все лучше и лучше… Твоя мягкость их ободряет, твое величие возбуждает жар в их груди, который мало-помалу убеждает их, что они смеют тебя любить. И так постоянно они возвышают свою душу до того величия, к которому стремятся.

Дружба с Маргаритой оказалась благодетельной для легкого и грациозного таланта Маро. Под воздействием того светлого чувства, которое он питал к своей государыне, произведения его получали изящную форму, приобретали мягкость, деликатность, какую-то тонкость в передаче малейших движений души. Среди его стихотворений мы находим довольно много обращенных к Маргарите. Он восторгается ею и воспевает ее как «чудо» за ее необыкновенный ум и талантливость, соединенные с другими достоинствами. Но все эти хвалебные творения не нарушают, однако, их простых, товарищеских отношений. Маргарита внимательно следит за всем, что появляется из-под пера поэта, ободряя его и поддерживая.

Вообще писать стихи тогда было в моде, и их писали решительно все, при этом в выборе тем нисколько не затрудняясь: самые ничтожные случаи повседневной жизни излагались рифмованной прозой, носившей название стихотворения. Сама Маргарита охотно вступала в литературные поединки со своим другом.

В 1521 году К. Маро отправился в поход вместе с герцогом Алансонским, а в 1524 году он сопровождал Франциска I в Италию. В поэтических посланиях к Маргарите он мастерски передает суету военного лагеря, солдатскую речь, подробности военной походной жизни.

Церковники, обскуранты, воспользовавшись отсутствием короля (поход и плен), который тогда поддерживал гуманистов, начали травлю и преследование тех, кого подозревали в сочувствии протестантам. Одним из первых пострадал К. Маро – его арестовали будто бы за еретический образ мыслей. Маргарита в это время была далеко и не могла сразу помочь. Сведения об этом случае сообщает сам Маро в своей поэме «Ад» (l’Enfer). За него заступился епископ Шартрский, друг герцогини; он взял поэта на поруки и создал ему вместо тюремного заключения весьма приятную жизнь в своей епископской резиденции. Весной поэт получил свободу по приказанию Франциска, только что вернувшегося из Испании, а через год, по просьбе Маргариты, был зачислен на место своего умершего отца в камер-юнкеры короля.

Но ни горький опыт, ни королевская служба не угомонили Клемана Маро, хотя жизнь перестала его баловать легкими удачами. Принадлежа к тем людям, которые постоянно враждовали с косностью и схоластическим невежеством, Маро всегда казался подозрительным и опасным представителям и защитникам старины. Впоследствии даже его дружба с герцогиней Алансонской, явно ставшей в ряды реформатов и тем возбудившей к себе непримиримую ненависть Сорбонны, могла только компрометировать его в глазах охранителей чистоты католического вероучения.

В 1527 году Клеман снова попал в тюрьму, а в 1534-м, после истории с плакардами,[37] он, опасаясь серьезных преследований, бежал сначала в Беарн, к Маргарите, а потом еще дальше, в Феррару, к Ренате. Через два года, однако, сам король разрешил ему вернуться на родину, и последние свои годы он прожил совершенно спокойно, пользуясь громкой славой и расположением Франциска. Эта-то слава и погубила его, о чем мы расскажем в другом месте, а теперь вернемся назад и посмотрим подробнее, как жила сама Маргарита.

Годы замужества мало изменили герцогиню Алансонскую. Конечно, Маргарита не была уже так беззаботна, как в юности, но то, что составляло ее прелесть, ее обаяние, осталось прежним: блеск и быстрота ума, простота и величественность в движениях. Только в лице появилась как будто строгость, а черные глаза казались грустными.

Утверждали (например, Вольтер), что она не выносила и презирала своего супруга. Это неверно. Напротив, многие сохранившиеся документы (письма и поэтические произведения Маргариты) свидетельствуют, что в их семейной жизни господствовали мир и согласие и что герцогиня заботливо и добросовестно исполняла все свои обязанности по отношению к супругу, который был, кажется, весьма к ней привязан. И все-таки она была одинока.

Человек, с которым связала ее судьба, жил рядом с ней, не понимая ее, поскольку не мог подняться до ее духовной высоты. Это тяготило Маргариту, но она научилась терпению, к тому же привыкла не думать о себе, забывать себя для других, и только иногда, случайно, бывало, что вырвется у нее какое-нибудь восклицание, подавленный вздох, выдавая истинное настроение ее души. Такое случалось в ее переписке с епископом Брисонне, который с 1521 года стал близким ей человеком, другом и наставником. В одном из писем Маргариты к нему мы наталкиваемся на простую фразу, звучащую искренне и с неподдельной тоской: «Как холодно, как леденеет сердце!» (Le temps est si froid… le c?ur est glace!)

Высокая и стройная, всегда, кроме особо торжественных событий, одетая в черное платье, с длинным черным же покрывалом на голове (Маргарита особенно любила черный цвет, по этому поводу даже написано ею стихотворение), герцогиня Алансонская резко выделялась на фоне придворного блеска и мишуры. Она неизменно являлась центром, к которому все стремилось. Честолюбивый могущественный герцог Бурбонский, владевший чуть не половиной всей Франции, и адмирал Бониве, легкомысленный Дон Жуан XVI века, любимец Франциска и его верный друг детства, были страстными поклонниками герцогини. Адмирал отважился даже на поступок, о котором рассказала сама Маргарита в «Гептамероне». Сделаем несколько замечаний относительно этого сборника новелл, сослужившего очень плохую службу репутации Маргариты.

Она писала свои новеллы не для публики. Рассказы предназначались для тесного круга близких ей людей, друзей и знакомых. В то время был в большом ходу обычай, описанный и в «Декамероне» Дж. Боккаччо, и в «Гептамероне», – в дружеской компании коротать время, забавляясь поочередно рассказами. По указанию Маргариты один из ее секретарей, Антуан Ле Масон (Le Macon) в конце 1530-х годов перевел «Декамерон» на французский язык (конечно, переводчик посвятил сей труд своей королеве), и это стало значительным событием. (Сборник был издан лишь в 1545 году, а до конца века выдержал около 20 изданий. «Декамерон» значит «десятидневник»; в книге выведены 10 лиц, которые ежедневно по очереди выступают в роли рассказчика – каждый рассказывает свою новеллу, так что за 10 дней было услышано 100 новелл.) «Декамероном» зачитывались при дворе, и даже у некоторых появлялось желание написать нечто подобное. Однако из всех попыток более или менее удалась только одна – это «Гептамерон» самой Маргариты.

Название «Гептамерон» было дано сборнику не автором, а издателем, усмотревшим тот же план, по которому написан и «Декамерон». Но сборник Маргариты остался неоконченным, так как события последних лет были слишком серьезны и тягостны для нее. Поэтому вместо нового «Декамерона» получился «Гептамерон», то есть «семидневник» (в сборнике Маргариты – 72 новеллы).

Маргарита, забавляясь, написала книгу, называемую «Новеллы королевы Наваррской», изложенную таким славным и легким языком и богатую такими прекрасными рассуждениями и сентенциями… Большую часть своих новелл Маргарита писала в носилках, путешествуя по стране, потому что дома у нее всегда были более серьезные занятия. Так мне говорила моя бабушка, ее статс-дама, путешествовавшая всегда вместе с ней в ее носилках и обыкновенно державшая ей чернильницу, пока королева писала свои новеллы так быстро и искусно, как будто ей кто-нибудь их диктовал.

Конечно, с чисто литературной точки зрения «Гептамерон» значительно уступает своему классическому прототипу, хотя он и не лишен крупных достоинств, не позволяющих историку французской литературы XVI века пропустить его в своих исследованиях. Первое из этих достоинств – это язык, которым написаны новеллы. Маргарита писала так, как говорили при дворе ее брата и в ее дворцах. В то время литературный язык только формировался, и она бессознательно создала первое прозаическое сочинение, которое даже и теперь читают без словаря и которое долго пользовалось широкой известностью. Сам Лафонтен не раз заимствовал сюжеты из ее сборника. Но, уступая «Декамерону» в литературном значении, «Гептамерон» имеет для нас одно громадное преимущество. Его рассказы правдивы; все они, за исключением пяти-шести, основаны на истинных фактах и происшествиях, с точным указанием времени и места и с переменой лишь собственных имен, вызванной тем обстоятельством, что некоторые из действующих лиц еще тогда были живы.

Титульный лист первого издания «Гептамерона»

Другая отличительная черта этого сборника (и тоже имеющая немалую ценность в глазах биографа Маргариты) заключается в тех эпилогах, которыми сопровождается каждая новелла и которые являются не чем иным, как рассуждениями самого автора по поводу рассказанного.

Эти эпилоги помогают нам понять, каким образом Маргарита – такая, какой мы ее знаем, – могла написать «Гептамерон». Ее книга прославлена как одна из неприличнейших, а между тем, если сравнить новеллы Маргариты с другими новеллами того и предшествовавшего времени, будет нетрудно убедиться, насколько «Гептамерон» сдержаннее тех образцов, которые королева имела перед собой. Кроме того, при чтении ее сборника постоянно чувствуется отношение самого автора к рассказываемому и не остается сомнения в том, что если Маргарита и написала новеллы, кажущиеся сегодня непристойными, то сделала так не потому, что ее якобы испорченное воображение находило в этом особого рода удовольствие, а только потому, что в ее время иначе не умели писать, да и не видели в том, что содержат новеллы, ничего неприличного.

Описывая слабости и пороки, Маргарита нисколько не прикрашивает их, не делает заманчивыми, а изображает строго и правдиво, ясно подчеркивая, что они – отрицательные стороны человеческой природы и что их нужно избегать.

Эпилоги, являясь естественным переходом от одной новеллы к другой, связывают их все в одно цельное произведение. Этот литературный прием составляет особенность королевы Наваррской. Никто из ее предшественников этого не делал; никому не приходило в голову отыскивать в каком-нибудь пикантном эпизоде, рассказанном среди смеха и шуток, серьезную подкладку и делать общие философские выводы. Например, рассказав одно из самых невозможных происшествий, Маргарита подчеркивает бессилие человека собственными средствами, без помощи Всевышнего, достигнуть добра.

Знайте, что первый же шаг человека, который он сделает с верой лишь в свои собственные силы, удаляет его от веры в Бога, то есть от спасения.

Этот и другие чисто реформаторские принципы не раз провозглашаются на страницах «Гептамерона», отразившего до известной степени протестантизм королевы Наваррской. Нельзя не указать еще на эпилог к новелле XIX (по изданию 1888 года), в котором Маргарита, сказав, что тот, «кто не умел вполне любить человека, никогда не сможет любить Бога», так развивает далее свою мысль о совершенной любви.

Я называю совершенною любовью, говорила она, ту, которая ищет в предмете своей любви какое-нибудь совершенство: доброту, красоту или что-нибудь другое, всегда тяготеющее к идеалу. Такая любовь предпочтет лучше погибнуть, чем добиваться того, что не согласно с честью и совестью, ибо душа, созданная лишь для того, чтобы возвратиться к своему Верховному Благу, во все время своего земного существования стремится только к нему. Но так как чувства, лишь при посредстве которых душа может что-либо знать, темны и несовершенны (вследствие первородного греха), то они указывают ей не все вещи, а лишь видимые и только более или менее приближающиеся к совершенству, к которому она стремится, думая найти в видимой красоте и в нравственных качествах – верховную красоту и абсолютную добродетель.

Но когда душа убедится, что она ошиблась и что в видимых вещах нет того, чего она ищет, она бросает их, подобно ребенку, который собирал сперва одни игрушки, а когда подрос, захотел других, лучших, и так собираются блага земные. Но затем она постигает, что в земных благах нет никакого совершенства и никакого счастья, и тогда она хочет искать истинного счастья и истинных источников его. Но если Бог не осветит ее верою, может случиться, что из «невежды» человек обратится в «неверующего», ибо одна только вера может указать на Благо и сделать человека способным к восприятию его; человек же чувственный, земной, не в силах постичь Истинное Благо.

Такого, как у Платона, рассуждения о любви совершенно достаточно, чтобы мы увидели, на какую мистически-философскую высоту поднимается королева, говоря о горькой судьбе двух несчастных любовников. Но нельзя не признать, что новеллы написаны со всей откровенностью XVI века и что Маргарита отдала свою дань эпохе, в которую жил и писал великий Рабле.

Теперь перейдем к рассмотрению отношений, связывавших Маргариту с ее матерью и братом. Несмотря на всю разницу этих людей, самая нежная, самая преданная любовь соединяла их. Это отмечали современники, а сама Маргарита в одном из стихотворений назвала себя «маленьким углом совершенного треугольника» (un petit point de ce parfait triangle).

Мы уже сказали, что Луиза боготворила своего сына, и ее любовь, казалось, с каждым годом все увеличивалась. Разлука для них была нестерпима. Луиза могла гордиться тем, как относились к ней дети. Рассказывают, например, что Франциск всегда разговаривал с матерью, почтительно обнажив голову или опустившись перед ней на одно колено. Сама Луиза отмечает в своем журнале, что когда она однажды заболела, то Франциск обратился в сиделку и целую ночь не отходил от постели больной.

До нас дошло свыше полутораста писем Маргариты к ее брату. Они написаны в разное время, но сходны в одном: каждая строка в них идет прямо от сердца и продиктована неподдельной, никогда не ослабевающей любовью. В этой любви есть все: забота, помощь, ласка, нежность – она дрожит над ним, как мать над ребенком; в этой любви нет только эгоизма – ему все прощалось, для него все переносилось. Маргарита поклонялась своему брату, в нем воплощался ее идеал. Стоит только прочесть некоторые из ее стихотворений, обращенных к Франциску, например его характеристику в поэме «Корабль», чтобы убедиться в этом:

Он тот, на кого любуются
земля, море и небо.
И земля ликует,
видя его блещущим
несравненной красотой.
Море смиряется перед его страшной мощью.
Небо опускается, покоренное любовью,
чтобы смотреть на того, чьи добродетели
так расхваливали ему.
Он говорит и обращается как господин,
достойный повелевать над всеми;
он все знает…
Он прекрасен лицом и цветущ,
с темными волосами, высокого роста,
смелый, мудрый и отважный в битвах;
милостивый, мягкий и скромный в своем величии;
сильный, могущественный и терпеливый;
на земле он – как солнце на небе.
В тюрьме ли, в горе ли, в печали —
он всегда познаёт Бога.
Словом, он один достоин быть королем.

Всюду, где только заходит речь о Франциске, подбираются образы и выражения, кажущиеся нам теперь неподходящими по своей экзальтированной страстности. Но не забудем, что здесь мы имеем дело с XVI веком. Тогда люди и думали, и чувствовали не так, как теперь, не говоря уже о том, что внешние выражения внутренней жизни отнюдь не походили на современные. Для того чтобы мало-мальски верно понимать людей, живших века тому назад, отбросим все наши теперешние нормы, вводящие нас в заблуждение, когда мы начинаем судить и квалифицировать прошедшее с применением современных понятий.

Преувеличение составляет одну из характерных черт XVI века. Мы это должны постоянно помнить и не понимать буквально то, что является удовлетворением известных литературных требований эпохи.

Нельзя не упомянуть здесь об одной догадке, которая возникла в 40-х годах нынешнего столетия[38] у издателя писем Маргариты и произвела сенсацию, главным образом, своей романтичностью. Во второй эпистолярный сборник (Genin. Nouvelles Lettres de la reine de Navarre, adressees au roi Francois I, son frere. Paris, 1842) вошли 137 писем Маргариты к Франциску. Среди них есть одно письмо без подписи, написанное не ее почерком, неизвестно в какое время и по какому поводу, без ее обычных обращений (здесь обычное обращение Маргариты к брату «Monseigneur» всюду заменено словом «Sire»), – темное по содержанию и поддающееся стольким толкованиям, сколько толкователей. И вот это-то письмо навело составителя сборника на мысль, что Маргарита «была жертвой той роковой страсти, которая три века спустя погубила сестру Рене в романе Шатобриана».[39] Это предположение, основанное на единственном документе, нашло все-таки последователей среди историков: версию поддержали, например, Ж. Мишле и А. Мартен. Один из них, Мишле, сделал даже больше: руководствуясь своей симпатией к Маргарите и антипатией к Франциску, он исказил тот единственный документ, который породил версию, и представил Маргариту жертвой капризного и жестокого брата. Л. де Ломени (Lomenie) пишет о Мишле:

…Из этого письма, такого неопределенного, такого темного, создал целую драму, очень определенную, которую довольно трудно передать в деталях и которая имеет лишь один маленький недостаток, а именно: эта драма находится в полном противоречии с тем самым документом, из которого она якобы почерпнута.

Все биографы Маргариты – г-жа д’Осонвиль (m-me d’Haussonville), В. Люро (Luro), Г. де ла Феррьер (H. de la Ferriere), Леру де Ленси (Le Roux de Lincy), Ф. Лотхайссен (Lotheissen) и другие – отбрасывают версию «как у Шатобриана», считая ее совершенно фантастической и не заслуживающей серьезного внимания.

Прибавим к этому, что никто из историков XVI века не заподозрил королеву Наваррскую в безнравственности, и даже Брантом, хроникер придворных приключений известного рода, не нашел ничего пикантного, чтобы включить в биографию Маргариты. Напротив, на первой же странице он говорит о ее «великих добродетелях». Таким образом, в эпоху, когда распущенность нравов была очень и очень велика, когда почти ни одно мало-мальски известное имя не могло не упоминаться в скандальных хрониках, когда при дворе господствовали фаворитки в совершенно признанном звании королевских «метресс», одно только имя осталось незапятнанным, имя Маргариты Ангулемской-Валуа.

Франциск по-своему любил ее. Можно даже признать эту любовь его единственным глубоким чувством, но он был эгоистом, а потому и любовь его была эгоистична. В тяжких жизненных ситуациях он всегда обращался к сестре; он нуждался в ее нравственной поддержке, в ее руководстве. Когда блеск его царствования померк, когда сам он из молодого, полного сил, цветущего юноши превратился преждевременно в старика и, почувствовав себя слабым и одиноким, беспомощно простонал: «Как мрачно кругом, как холодно на сердце», один человек отозвался на его жалобу, один человек пришел согреть его – Маргарита.

Общественное движение, охватившее всю Германию в 20-х годах XVI столетия, не могло пройти незамеченным во Франции, тем более что почва здесь была во многих отношениях уже подготовлена к принятию Реформации. Поводом для начала реформационного движения во Франции, как и в Германии, послужили многочисленные злоупотребления, чинимые католической церковью. Распущенность французского духовенства достигла при Франциске I колоссальных размеров. Папа римский Лев X отдал в распоряжение короля многочисленные епископства и аббатства.[40] Духовные места раздавались королем в силу Болонского конкордата совершенно произвольно. На них смотрели исключительно как на статью королевского бюджета, позволившую щедро вознаграждать за любую услугу, не касаясь государственной казны. Например, известно, что скульптору Бенвенуто Челлини было дано аббатство за его серебряную статую, оцененную в 2 тысячи дукатов.

Венецианские послы докладывали своему сенату, что во Франции торгуют духовными должностями так же, как в Венеции перцем и корицей, причем от одного бенефиция всегда была польза нескольким лицам одновременно: тому, кто выпрашивал место, тому, кто его получал номинально, и тому, кто его занимал действительно. Такое положение дел продолжалось и в царствование детей Франциска I. Так, при Генрихе III один из его любимцев продал аббатство девушке.

Конечно, страдало прежде всего и больше всего простое население. Богатые и знатные царедворцы, художники, ученые, получавшие за свои труды вознаграждение в виде монастыря или сельского прихода, отдавали этот монастырь или приход в руки какого-нибудь полуграмотного святого отца или развратного монаха-францисканца, предоставляя ему вынимать последнюю копейку из кармана своих прихожан, совершенно не думая о своих пастырских обязанностях, к которым такие прелаты, кстати сказать, совсем были не подготовлены. Если же и встречались счастливые единичные исключения из этого общего правила, то почти всегда оказывалось, что эти лица уже затронуты отчасти реформационным веянием; верные же католики в большинстве случаев оказывались плохими пастырями. Так было во всех католических странах без различия. По этому поводу сохранилась одна любопытная речь английского проповедника Латимера:

Я предложу вам странный вопрос: кто самый ревностный прелат во всей Англии? Я отвечу вам. Я знаю, кто это. Есть у нас действительно один такой деятельный, самый деятельный из всех. Это – диавол! Из всех, у кого есть хоть какие-нибудь дела, он работает над своими больше всех. Подражайте ему, нерадивые пастыри! Если вы ничему не можете научиться от Бога, то учитесь хоть от черта.

Историк П. Матье (Matthieu) говорит:

В те времена прелаты чаще заглядывали в свои счетные книги, чем в сочинения докторов, а монахи делали из теологии технологию и ремесло для заработка хлеба.

Младшие сыновья знатных фамилий обыкновенно предназначаются к духовной карьере. Чуть не с колыбели они получают саны епископов, архиепископов, кардиналов и привыкают смотреть на них только как на средство к достижению земных благ: власти, почестей и богатств, главное – богатств. Последнее удавалось легко благодаря тому, что весьма часто в одних и тех же руках соединялось очень много разных духовных мест, приносивших обладателю ежегодно весьма крупные доходы.

Епископские резиденции походили больше на дворцы каких-нибудь светских властителей, а жизнь, которая там велась, говорила только о земных радостях.

Люди, получившие по какому-то случаю духовную должность вместо другой награды, отнюдь не считали себя обязанными, хотя бы ради приличия, изменить свой прежний образ жизни, свои вкусы и привычки. Они оставались теми же гуляками, шутниками и циниками, какими были прежде, но теперь прибавляли к своему (и без того многосложному) титулу еще два-три слова: аббат такой-то, епископ такой-то.

В монастырях было не больше порядка, чем среди белого духовенства. Богатства, скопившиеся в монастырских стенах, давали возможность вести сытую, праздную жизнь, не усложняемую ни физическим, ни умственным трудом. Монастыри становились притонами, где люди утрачивали человеческий образ. Монахов презирали и высмеивали все без исключения, начиная с простого народа, развращаемого ими, и кончая сестрой и матерью короля. Луиза их не терпела и нисколько этого не скрывала, о чем мы можем судить по следующим словам ее журнала:

В 1522 году, в декабре, мой сын и я милостью Святого Духа узнали ханжей белых, черных, серых и всех вообще цветов, от которых спаси и сохрани нас, Господь, своею милостью, ибо нет более опасных людей во всем роде человеческом.

Маргарита тоже не щадила их. В ее «Гептамероне» есть много рассказов (ценных своей неоспоримой правдивостью) о похождениях монахов-францисканцев.

Порча духовенства имела двойной результат. С одной стороны, она подавала гибельный пример всему населению, постепенно развращая его, а с другой – заставляла отделяться от единой церкви и располагала к «лютеровой ереси» всех, кого особенно возмущала. Было очевидно, что так дальше не может продолжаться и что необходимо принять какие-нибудь меры для пресечения зла. Лопиталь говорил в парламенте:[41]

– Распущенность нашей церкви породила ереси, и возможно, что только реформация погасит их.

В 1522 году Франциск созвал все французское духовенство, чтобы обдумать меры для пресечения злоупотреблений. Однако из этого поместного собора ничего не вышло. Пропорционально все увеличивавшемуся падению церковного благочестия понижалось благочестие и ослабевало религиозное чувство вообще. Не то чтобы французы в XVI веке стали атеистами, нет – они просто перестали интересоваться религиозными вопросами, считая их не стоящими ни внимания, ни споров, ни тем более каких-то жертв. Безразличие к тому, за что в былые времена люди всходили на костры, очень ярко выразил немецкий (родом из Тюбингена) гуманист, автор сатир «Фацеции» и «Торжество Венеры» Генрих Бебель:[42]

Вы находите, что я непочтительно выразился о святой Троице? Извольте – я готов уступить прежде, чем познакомиться с костром.

Рассказывают, что когда кардинал Караффа въезжал в Париж и осенял крестом коленопреклоненный народ, он шептал вместо благословения:

– Бедные идиоты, будьте себе идиотами сколько хотите.

Реформация прежде всего есть возрождение совести. И подобно тому, как возрождение наук и искусств обращало людей к изучению древнего языческого мира, беря за основание классическую литературу, возрождение совести заставляло их изучать древний христианский мир и его основную книгу – Евангелие, и стремилось возродить первую христианскую общину. То повсеместное ослабление религиозности, к которому пришла Европа в продолжение XV и XVI веков, должно было вызвать реакцию. И действительно, рядом с торжеством положительного знания и отрицанием веры возникли разнообразные движения, завершившиеся знаменитыми тезисами Мартина Лютера, который провозгласил спасение милостью Божией и безусловной верой. Во Франции это учение не было новостью; оно проповедовалось в Париже еще тогда, когда даже имя великого немецкого реформатора было почти неизвестно. В 1512 году вышли в свет «Комментарии к посланиям апостола Павла» некоего пикардийца, философа и теолога, Лефевра из Этапля.[43] Это был очень ученый человек, смолоду много путешествовавший не только по Европе, но и по другим странам, а с 1493 года поселившийся окончательно в Париже и занявшийся там преподавательской деятельностью. Эразм высоко ценил Лефевра. Большой популярностью пользовались его лекции по философии – аудитория всегда была битком набита студентами, которых одинаково привлекала как громадная эрудиция учителя, так и обаятельность его личности. Вот как характеризует Лефевра один из его учеников, Мерль д’Обинье (d’Aubigne):

Он необыкновенно добр… Простодушно и ласково рассуждает и спорит он со мной, смеется над безумиями сего мира, поет, забавляется.

И этому человеку суждено было впервые возгласить во Франции учение, отделившее в конце концов великое множество последователей от католической церкви. Так же, как и Лютер, он говорил, что спасти может лишь вера.

Один Бог своею милостью и верою в Него спасает в жизнь вечную. Есть справедливость добрых дел, есть другая справедливость – милости. Первая исходит от человека, вторая – от Бога. Первая, человеческая, заставляет познавать грех для того, чтобы спастись от вечной смерти, другая – заставляет стремиться к милости, чтобы через нее приобрести вечную жизнь. ‹…› Те, кто спасены, – спасены предизбранием, милостью и волей Божией, а не своей собственной. Наше решение, наша воля, наши дела бессильны; только предизбрание Господа всемогуще. Когда мы обращаемся к истине, не наше обращение делает нас достойными Господа и Его избранными, а Его милость; Его воля, Его избрание обращает нас.

Трудно выразить яснее и определеннее тезис, легший впоследствии в основу системы Жана Кальвина. Вскоре вокруг Лефевра сплотился тесный кружок его учеников и последователей. Провозгласив «спасение верой», Лефевр объявил безразличным все внешнее, начиная с добрых дел и кончая обрядами: значимы не эти внешние формы, а то истинное религиозное настроение, которое может скрываться под всякими формами. Поэтому-то, проповедуя свое учение, он продолжал считать себя католиком и по-прежнему совершал мессу и подолгу молился перед иконами.

Отметим это последнее обстоятельство: оно весьма важно для объяснения дальнейшей судьбы французской Реформации в лице некоторых ее представителей. Лефевр по своему характеру был далеко не боец. Достоянием Европы, а не только тесного кружка друзей его учение стало тогда, когда к тем же выводам пришел Лютер – проникся догматом «об оправдании верою» и громко провозгласил его, разорвал папскую буллу перед глазами всей Европы и поставил собственную жизнь на карту.

Конечно, мысли Лефевра не понравились консервативной Сорбонне. В 1518 году она признала еретичным его мнение о том, что в Евангелии выведены три Марии, а не одна, и возбудила против него преследование, которое, однако, было прекращено вмешательством самого короля. Франциск знал Лефевра не как проповедника, а как ученого.

– Я не хочу, – говорил он, – чтобы беспокоили этих людей: преследовать тех, кто нас поучает, значило бы помешать выдающимся людям приезжать в нашу страну.

Этот ответ, характерный для Франциска, указывает, в какие отношения становится король к французским реформаторам: видит и чтит в них не последователей новых религиозных взглядов, а только ученых. Преследовать реформаторов, еретиков для него значило преследовать гуманистов, представителей молодой науки, а в качестве мецената он не мог этого сделать. То обстоятельство, что первые французские реформаторы вышли из среды гуманистов, обеспечило за ними на некоторое время покровительство короля, в глазах которого «проповедник» сливался с «ученым».

В истории отношений Возрождения и Реформации различаются три этапа, хотя и не поддающиеся строгому хронологическому разграничению. Первый этап характеризуется тесной связью между этими двумя великими движениями, направленными на борьбу со Средними веками. Реформация вначале не только не презирает светскую науку, а, напротив, нуждается в ней как в своей верной спутнице; все реформаторы являются гуманистами, все гуманисты симпатизируют новому учению. И те и другие одинаково стремятся познать истину, одинаково страстно ищут ее и полагают, что для этого нужно, отбросив весь балласт схоластики, вернуться к далекому прошлому. Правда, позже оказалось, что «прошлое» у гуманистов и реформаторов не одно и то же, но пока они идут одним путем – путем науки. Провозгласив необходимость каждому христианину знать ту книгу, на которой зиждется вся христианская религия, первые представители Реформации (Лефевр во Франции, Лютер в Германии) принялись за ее перевод.

Требовалось узнать слово Божие таким, как оно было записано ближайшими учениками, а для этого нужно было пересмотреть все тексты, сравнить все переводы, нужно было знать Ветхий Завет в подлиннике, то есть изучить еврейский язык; прежде чем сделаться священником, нужно было стать основательным филологом.

Но этот период согласия между реформаторами и наукой длился недолго. После гонений, возникших в 1534 году в связи с «делом плакардов», начинают просматриваться некоторые разногласия. Неопределенное учение Лефевра заменяется строгой догматикой Кальвина: кто не с ней, тот против нее, и нет пути к примирению.

Свободная мысль, свободное исследование изгоняются (как нечто мешающее чистой спасительной вере), а вместе с ними изгоняются и все представители науки, все гуманисты. Это совершается, конечно, не сразу, но уже к 1545 году образовалась пропасть, разделяющая людей, стоявших когда-то вместе, и наступает третий этап в их взаимоотношениях – вражда. Это относится только к истории французской Реформации, а Германия сумела этого избежать, и немецкие гуманисты и реформаторы не являлись антагонистами.

Однако пока вернемся к Лефевру, которого в 1521 году защитил сам король, принудив Сорбонну оставить в покое ученого. 15 апреля 1521 года состоялась церемония проклятия Сорбонной Лютера и его учения. Лефевр предпочел покинуть Париж. Он уехал к своему другу и ученику, епископу Брисонне, в город Mo (Meaux).

Брисонне, граф де Монбрен (Montbrun),[44] очень молодым постригся в монахи и быстро прошел все ступени духовной иерархии. Побывав два раза в Риме в качестве посланника, он вернулся оттуда не столько ослепленный блеском и роскошью Ватикана, сколько удрученный теми безобразиями, которые успел заметить вокруг престола наместника Христова и среди своих товарищей, важнейших князей церкви. Епископ Брисонне был человек очень скромный и очень мягкий, понимавший свои пастырские обязанности так, как они были установлены в первые времена христианства.

Получив назначение в Mo, большой торгово-промышленный город, Брисонне был поражен царившим в его епархии беспорядком и твердо решил положить все свои силы на исправление зла. Эти планы встретили горячую поддержку со стороны Лефевра и некоторых его учеников, тоже укрывшихся от ненавистной Сорбонны у гостеприимного епископа, и работа началась. Брисонне отнял проповедь у монахов-францисканцев и передал ее Жерару Гусселю, Мишелю Аранду и Фарелю. Этим поступком, а также и теми строгостями, которые епископ возобновил в монастырях и среди всего духовенства, он сразу восстановил всех против себя.

Лефевр занялся переводом на французский язык Нового Завета, для того чтобы все люди могли сами, без посторонней помощи, обращаться к божественной книге. Через год, осенью 1522 года, этот труд был закончен и выпущен в свет. В предисловии к своему переводу Лефевр написал:

Пусть каждый священник походит на того ангела, которого видел Иоанн в Апокалипсисе. Он летел в небесной вышине, держа в руках Вечное Евангелие, чтобы передать его всем народам, языкам, племенам и нациям. Придите, первосвященники; придите, цари; приди всякий, жаждущий правды. Народы, пробудитесь от света евангельского в жизнь вечную! Слово Господа достаточно!

В этом последнем восклицании резюмируется вся Реформация так, как ее понимал Лефевр и его друзья. «Познать Христа и Его слово – вот единственная, живая, универсальная теология. Тот, кто знает это, знает все», – утверждал М. д’Обинье.

Между тем Сорбонна, фанатично отстаивавшая старый порядок, направляла свой гнев на ученых, которые пренебрегали схоластикой, не признавали комментарии Священного Писания, составленные средневековыми докторами, и смело брались за написание своих комментариев. Она обещала громы небесные на тех, кто изучит греческий и еврейский языки, предсказывала, что всеобщее знание их неминуемо приведет к гибели мира. А люди нового времени, гуманисты, смело шли вперед – читали Библию в оригинале, исправляли ошибки, сделанные когда-то отцами церкви и, вооружившись уже не схоластической, а настоящей аристотелевской логикой, стремились к познанию истины, которая, уступая страстной настойчивости искателей, понемногу открывалась перед их очарованными взорами.

Религиозное движение, сосредоточившееся в Mo, нашло серьезную поддержку при дворе в лице Маргариты, герцогини Алансонской. Она лично была знакома с членами реформаторского кружка и с 1521 года состояла в переписке с епископом Брисонне.

Не удовлетворенная тем, что давала ей жизнь, Маргарита имела все данные для того, чтобы увлечься именно религиозным движением века. Личными своими качествами она сослужила великую службу делу Реформации.

Она направляла все свои действия, мысли, желания и стремления к великому солнцу – Богу, и поэтому ее подозревали в лютеранстве. То почтение, с каким к ней относились, то высокое мнение о ее уме и сердце, которое сложилось у всех, больше привлекали к Евангелию, чем любой проповедник.

Вероятно, под ее влиянием и Франциск, и Луиза относились к возникавшему учению не только невраждебно, а с видимым интересом. Когда Мишель Аранд вернулся в Париж, он переводил для Луизы некоторые части Писания. Таким образом, обстоятельства, казалось, благоприятствовали реформаторам.

Дошедшая до нас переписка Маргариты с Брисонне содержит 56 писем, некоторые их которых чрезвычайно объемные (до 100 страниц). В одном из первых писем герцогиня просит епископа прислать Мишеля Аранда, присутствие которого послужило бы ей большим утешением. В ноябре 1521 года Маргарита пишет Брисонне:

Не знаю, должна ли я радоваться тому, что меня причисляют к тем, на кого я очень бы желала походить… Мне кажется, что лучше всего заставить замолчать невежду, ибо король и Madame [Луиза] твердо решили внушить всем, что Божья истина не ересь.

Позже Маргарита сообщает:

Отсылаю к Вам мэтра Мишеля, который, уверяю Вас, не терял здесь времени, и учение Господа, через его уста, поразило сердца тех, кто уже склонялся к принятию Духа Святого [Франциск и Луиза]… Но, умоляю Вас, среди всех Ваших благочестивых стремлений к реформации церкви, которой король и Madame симпатизируют больше, чем когда-либо, и среди заботы о спасении несчастных душ – не забывайте одну из них, самую, может быть, несчастную и несовершенную…

Из этих двух выдержек видно, что Франциск смотрел благосклонно на Реформацию, понимая ее как исправление церковных злоупотреблений, а не догматов, и намеревался не только не мешать распространению мыслей первых реформаторов, но даже принять какие-то меры для «внушения всем, что Божья истина не есть ересь». В этих взглядах его сильно поддерживали сестра и мэтр Мишель, который своим горячим и убежденным словом, по свидетельству современников, производил всегда чрезвычайно сильное впечатление на своих слушателей. Таких же мыслей, как сын, держалась в то время и Луиза.

Но епископ Брисонне все еще не верил в серьезность и глубину обращения Франциска и его матери. Он пишет Маргарите 22 декабря 1521 года:

Не знаю, не померк ли у Вас тот истинный огонь, который давно уже вселился в Ваше сердце… Я боюсь, что Вы рассеяли его и расточили. Прославляю Господа, что он внушил королю желание сделать то, о чем я слышал. Сделав это, он покажет себя истинным носителем того великого огня…Ибо сказано в Писании: кому много дано, с того много и взыщется.

Очевидно, епископ не вполне доволен и самой Маргаритой; он опасается, что святой огонь не горит в ней с прежней яркостью, что она недостаточно отдается начатому делу возрождения религии. Но вскоре тон его меняется. В письме он говорит Маргарите:

Посланный держал нам грустные речи, по поводу которых господин Фабри [Лефевр] и я высказали мнение и умоляем гонца передать его Вам. Соблаговолите прикрыть огонь на некоторое время. Дерево, которое Вы хотите зажечь, слишком зелено; оно затушит огонь, и мы по многим причинам советуем Вам не делать этого опыта, если Вы не хотите совсем загасить светильник.

Епископ оказался прав. По характеру, взглядам, вкусам и привычкам Франциск не мог искренне отдаться религиозному движению. В сущности, он совсем не интересовался этими вопросами, был так же мало убежден в истинности католицизма, как и в правоте лютеранства, а на церковь смотрел только как на учреждение, освященное веками и необходимое для правильного течения общественной жизни. Поэтому, пока Франциск видел в протестантстве лишь стремление исправить некоторые церковные беспорядки, он ему сочувствовал. Затем, когда усмотрел, что реформаторы этим не ограничиваются, а видоизменяют самую догматику, он примирился и с этим, думая, что это лишь изменение частных убеждений отдельных лиц, которые не примет простой народ. Но когда Франциск увидел, что в его королевстве наряду с государственным вероисповеданием появилось другое, образовывавшее государство в государстве и подрывавшее основной принцип французской монархии: «un roi, une foi, une loi»,[45] ему показалось, что рушится королевство, и он вспомнил слова папского легата: «После перемены религии народ потребует и перемены верховной власти».

Вот что пишет по этому поводу Брантом:

Король ненавидел лютеранство, говоря, что оно, как и всякая другая новая секта, стремится к разрушению королевства, а не к спасению души. Вот почему он был несколько жесток в деле сожжения еретиков своего времени.

Но жестоким король стал позже, в 1534 году, после злополучного дела с плакардами, а до той поры он употреблял все свои силы и средства для защиты протестантов от преследования их как властями (духовенством и парламентом), так и простым невежественным народом. Неровное отношение Франциска – человека просвещенного и вовсе не фанатичного католика – к новому религиозному учению объясняется гораздо больше его характером, чем какими-то государственными соображениями. Он был слишком предан всем грубым наслаждениям того времени, чтобы отказаться от них и перестроить свою жизнь согласно евангельскому учению. Кроме того, он отличался крайней беспечностью и переменчивостью.

Ему бы следовало избрать своей эмблемой не саламандру, а хамелеона, и подписать вместо девиза свое же знаменитое двустишие, изменив в нем только одно слово, – вместо «femme»[46] поставить свое имя:

Все влияло на его настроение и образ действий: пустое событие, незначительное слово, мимолетное впечатление, но прежде всего, конечно, люди, его окружавшие. Без преувеличения можно сказать, что в большинстве случаев король не имел собственного мнения и определенного взгляда на вещи. В этих свойствах его слабого характера кроется источник всех тех превратностей, которые пришлось испытать французским протестантам с 1523 по 1545 год, и этими же свойствами объясняются те изумительные противоречия в распоряжениях Франциска, которые отмечены всеми историками.

Д. Низар подчеркивает:

Короля прославили именно за те его поступки, которые, в сущности, принадлежали Маргарите. Современники думали, что он согласен со всем, чего он прямо не отрицает, а потомство сохранило это заблуждение.

Духовенство города Mo, возмущенное теми новыми порядками, которые вводил епископ, донесло на него Сорбонне, обвинив «в сочувствии к ереси». Парламент потребовал его к ответу. Брисонне испугался и – уступил врагам. 15 октября 1523 года он издал три декрета, восстановивших почти все то, над разрушением чего он же сам работал. 13 декабря 1523 года он отнял проповедь от Ж. Русселя и М. Аранда, которые становились уже слишком известны, но на их место все-таки призвал людей той же группы: М. Мазурье и П. Кароли. Вскоре к ним снова присоединился Руссель. Но Фарель, неспособный идти на какие бы то ни было компромиссы, не мог оставаться более в епархии Брисонне и отправился в Париж, а оттуда к себе на родину, в Пикардию.

В Париже в это время произвели огромную сенсацию переводы сочинений Лютера, изданные Беркеном (Berquin). Он происходил из знатной семьи пикардийцев и по праву дворянина приехал около 1520 года ко двору Франциска, который его очень уважал и ценил. А. Мартен так охарактеризовал Беркена:

…Это был святой по своей жизни, выдающийся ученый по своим знаниям и мог бы стать вождем партии по энергии и деятельности характера.

Познакомившись с Лефевром и его учением, Беркен вскоре сделался одним из самых ревностных его учеников и последователей и употреблял все свои силы и способности на распространение трудов французских и немецких реформаторов. Сорбонна приказала арестовать Беркена, но суд оправдал его. То же было и с Лефевром. Он был обвинен за перевод четырех евангелий, и Сорбонна, воспользовавшись случаем, навсегда запретила переводить Библию. Король вторично заступился за ученого и сам назначил в судебную комиссию таких членов, которые его оправдали.

Гонимые знали, кому они обязаны за все эти милости. Госпожа д’Оссонвиль пишет:

Бог поднял на их защиту единственную сестру короля, принцессу редкого понимания, говорит Теодор де Без, который, в общем, довольно строго судит Маргариту. Ее имя заслуживает вечной славы за ее благочестие и ту святую любовь, которую она выказала церкви Божией, ее насаждению и сохранению, так что ей мы обязаны сохранением в живых многих из наших… Она делала все, что могла, чтобы смягчить короля, своего брата, и ее успехи не были тщетны.

Кружок епископа Брисонне распался. Однако дело, начатое им, не погибло. Из рук ученых и богословов оно перешло в руки простых рабочих. Об этом пишет М. д’Обинье:

Во многих сердцах зародилось такое пылкое желание познать путь спасения, что мастеровые, ткачи, прядильщики и прочие постоянно во время работы беседовали о слове Божием и утешались им. В особенности по воскресеньям и праздникам читалось Святое Писание, и научались познавать волю Господню.

Роль проповедника взял на себя ткач Леклерк. Но ему недолго удалось поучать народ. В пылу рвения неофита он прикрепил к самым дверям собора воззвание против «Римского Антихриста». За это ткач был схвачен и осужден. Три дня подряд его секли, потом заклеймили. В тот самый момент, когда палач прикоснулся к его лбу раскаленным железом, из толпы раздался крик:

– Жив Господь Бог и Его стигматы!

Толпа расступилась и молча, с почтением пропустила мать Леклерка, ободрявшую сына. «Ни один из врагов не посмел схватить ее», – замечает Т. де Без. После пыток Леклерк бежал в Мец. Но и тут ему не суждено было спастись. Строго следуя библейским словам: «Сокрушай богов лживых», он не мог равнодушно переносить того поклонения, которое оказывалось статуе Мадонны в местной часовенке. Это казалось ему идолопоклонством. Накануне большого праздника он пробрался в часовенку и разбил статую. На другой день разъяренная толпа схватила его и предала мукам. Ему отрезали кисти рук, предварительно вывихнув их, вырвали нос, железными клещами исковеркали все тело, сожгли грудь и надели на голову два раскаленных обруча. В продолжение всех этих пыток он пел псалом:

Их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих.
Есть у них уста, но не говорят, есть глаза – но не видят.
Подобны им да будут делающие их и все надеющиеся на них.
Боящиеся Господа, уповайте на Него: Он наша помощь и щит…
Не мертвые восхвалят Бога, но мы все – живые.

Дым костра заглушал его голос; огонь поднимался все выше и выше, и среди огненных языков хриплый голос доносился до толпы:

Их идолы… дело рук человеческих.
Не мертвые восхвалят Бога, но живые…

Леклерк и еще один протестант были первыми французскими мучениками за дело Реформации. Правда, они были жертвами не систематического гонения, а ненависти католиков и косности невежественной толпы, но как бы то ни было, с их казни начинаются кровавые страницы французской Реформации.

После знаменитой Мариньянской победы в 1515 году и вплоть до 1519 года, то есть до смерти императора Максимилиана, во всей Европе господствовали относительные мир и тишина. В 1518 году Франциск I заключил договоры: с Карлом Испанским – Нуайонский договор, по которому Франциск уступал Карлу все свои права на Неаполь, а Карл должен был возвратить Франции королевство Наваррское; с Генрихом VIII Английским, по которому тот должен был вернуть Турне. Но мир оказался непрочным и разрушился при первом же толчке. Этим толчком послужил вопрос об избрании на императорский престол.

Все три государя (Франциск, Генрих и Карл) выступили одновременно кандидатами, но Генрих вскоре отказался от претензий на Священную Римскую империю. Франциск не жалел денег, чтобы обеспечить себе голоса курфюрстов. Его уполномоченные (Бониве и Флеранж) сыпали золото направо и налево, но это не помогло – императором стал Карл Испанский, отныне Карл V. Самолюбие Франциска было уязвлено. До самой своей смерти король не мог примириться со своим могучим соперником, и их вражда, скрытая под маской рыцарской вежливости и великодушия, проявлялась при малейшем предлоге.

Франциск I ждал лишь повода, чтобы начать военные действия против императора. Этот повод скоро представился. Карл V пока не выполнил одного из главных условий Нуайонского договора, по которому обязался вернуть Франции вассальное ей королевство Наваррское, отнятое у французского дома Фуа д’Альбре еще Фердинандом Католиком. Карл, видимо, нарочно тянул, истощая терпение французов. Наконец весной 1521 года французы не выдержали и вторглись в пределы Испании. Вся область транспиренейской Наварры была возвращена, за исключением лишь Пампелуны, отчаянно защищавшейся под начальством Игнатия Лойолы. Но торжество Франции длилось недолго. Испанцы напряглись и наголову разбили врагов; французский полководец был убит, а отвоеванная им страна так же быстро воссоединилась с Испанией, как и отторглась от нее. Туда были посланы Бониве и Гиз, которые опять отобрали часть Наварры и возвратили ее дому д’Альбре.

В то же время шла война с Карлом и в Италии. Она окончилась полным поражением французов, потерей Милана и многих других важнейших владений, а с августа 1523 года был заключен союз между папой и почти всеми государями Европы, так что Франция оказалась одна против всех. В союз вошли: папа, император, английский король, австрийский эрцгерцог, герцог Миланский и все остальные государи Италии, за исключением герцога Савойского, маркизов Монферратского и Салюче. Союзниками же Франции были только швейцарцы и шотландцы.

Между тем и в самой Франции было неспокойно: во всех слоях населения происходили волнения, вызванные успехами Реформации. А еще вся страна напряженно следила за тем, как разбиралась (и ждала – чем закончится) земельная тяжба между матерью короля и могущественным герцогом Бурбонским, коннетаблем[48] Франции. Дело было запутанное, трудное и опасное для судей из-за высокого положения вовлеченных в него лиц. Король стоял на стороне Луизы (столько же из любви к матери, сколько и из антипатии к герцогу); парламент и многие дворяне были на стороне Бурбона, могущественного и независимого вассала. Генрих VIII, разговаривая однажды с Франциском I о герцоге Бурбонском, сказал, что если бы тот был его подданным, он не задумываясь казнил бы его, ибо невозможно допускать, чтобы вассал был почти так же силен, как сюзерен.

Раздраженный несправедливым к себе отношением, герцог Бурбонский решил перейти на сторону Карла V, думая, что враги сумеют лучше оценить его.[49]

Лион в XVI веке считался центром интеллектуальной жизни страны, так что даже Париж уступал ему в этом отношении пальму первенства. Географическое положение придавало городу совершенно исключительное значение: он связывал Францию с Италией так же, как Страсбург связывал Францию с Германией. По замечанию Р. Мийе (Millet), Лион находился «в двух шагах от Женевы, в которой скоро должно было прогреметь имя Кальвина, в трех шагах от Базеля, где мирно угасал великий Эразм, наконец, в четырех шагах от родины Возрождения, где процветали Бембо и Садолетто». Лион не мог не сделаться местом столкновения всяких философских систем и всевозможных мнений. Он славился своими типографиями, которых в нем было великое множество и в которых работали знаменитые люди того времени вроде Доле, Рабле, Ано, так что эти типографии являлись не производственными заведениями, как теперь, а учеными кружками, объединявшими самые разнообразные и самые блестящие элементы духовной жизни. «Лионский кружок» славился на всю Францию. В него входили не только ученые, но и художники, и артисты, и поэты. К участию в нем допускались и женщины – писательницы и поэтессы, которых в Лионе было очень много и которыми он гордился перед всеми другими городами королевства.

Когда Маргарита приехала в Лион вместе с некоторыми из своих друзей (мэтром Мишелем и другими), она принялась задело пропаганды нового учения со всем пылом своей души.

Почти накануне Марсельской осады, когда король был всецело поглощен военными опасностями и, торопливо готовясь к обороне, разъезжал из города в город, из крепости в крепость, – скончалась его супруга, королева Клод (25 июля 1524 года). У постели умиравшей женщины не было никого из близких, кроме герцогини Алансонской. Маргарита самоотверженно ухаживала за невесткой и потом искренне оплакивала ее.

Едва осада Марселя была снята, король решил идти в Италию, не внимая мольбам своей матери, не слушая убеждений сестры, которая отговаривала его от поступка, признававшегося всеми опытными полководцами безумным. Стоял октябрь, и переход через Альпы в такое время года был слишком рискованным; король уводил всех способных к войне людей, и королевство, оставшись беззащитным, могло подвергнуться нападению врагов; завоевание Италии казалось более чем проблематичным. Но все эти доводы не убеждали Франциска. Он горел нетерпением отомстить Карлу V за предшествовавшие неудачи и наказать дерзкого Бурбона, «забывшего честь и Бога» и осмелившегося воевать против своего государя и отечества. Кроме того, близкий друг короля, легкомысленный адмирал Бониве, только что потерпевший поражение в Ломбардии, но не наученный этим горьким опытом, постоянно рисовал королю заманчивые картины будущих побед.

Королевскую семью постигло новое несчастье: заболела семилетняя дочь Франциска, принцесса Шарлотта. Маргарита снова превратилась в сиделку – дни и ночи проводила у изголовья своей маленькой племянницы. Через месяц Шарлотты не стало.

В письме к епископу Брисонне герцогиня признается:

Господь украшал мой дух и разум; но, кроме ее смерти, я пережила еще горе короля, от которого я долго скрывала ее кончину, но который догадался об истине по сну, приснившемуся ему три раза подряд. Он видел принцессу, говорившую ему: прощайте, государь, я ухожу в рай.

25 февраля 1525 года произошла злополучная Павийская битва. Французская армия была уничтожена Карлом V, король Франциск I попал в плен.[50]

В Париже о поражении узнали только 7 марта. Страшная паника охватила все население. По распоряжению городского совета ворота города были закрыты и к ним приставлены часовые, всю ночь напролет на улицах горели фонари; запрещено было переезжать в лодках Сену. Архиепископ Парижский приказал выставить мощи святого Дионисия, и вокруг них днем и ночью толпился народ.

Франциск собственноручным письмом уведомил мать о своем несчастье. Впоследствии молва исказила это письмо и включила в него фразу, достойную короля-рыцаря: «Мадам, все потеряно, кроме чести и жизни!» (Madame, tout est perdu sauf l’honneur et la vie!) Франциска вместе с товарищами по несчастью (королем Наваррским Генрихом д’Альбре, Флеранжем, маршалом Монморанси, поэтом Клеманом Маро и другими) враги окружили заботой, всячески выказывая глубочайшее уважение. В императорском лагере Франциску была выделена палатка. Он пользовался такой популярностью, что Ланнуа, вице-король Неаполя, которому пленник специально был поручен, решил заключить его ради большей безопасности в замок Пиццигитон, недалеко от Павии.

Недобрая весть о павийском несчастье повергла мать и сестру короля в глубокое отчаяние. Это настроение еще усилилось, когда в Лион приехал муж Маргариты, герцог Алансонский, на которого народная молва возлагала всю ответственность за проигранную битву. Говорили, что он так растерялся в самый критический момент, что велел трубить отбой вместо того, чтобы ринуться на помощь к королю. Далее легенда прибавляла: упреки тещи и отчаяние и презрение жены до того измучили герцога, что он заболел от стыда и раскаяния и умер через несколько дней по своем приезде в Лион.

Все это справедливо лишь наполовину. Действительно, герцог Алансонский никогда не отличался ни военными талантами, ни особенной доблестью, но трудно сказать, насколько он лично виновен в проигрыше битвы; достоверно известно, что Франциск I, увлекшись атакой, сам сделал крупнейшую ошибку в расположении войск, прикрыв своих врагов и таким образом лишив свою артиллерию возможности действовать. Верно, что герцог умер по возвращении в Лион, хотя и не так скоро, как утверждает легенда. Но он умер не от стыда и раскаяния, а от плеврита, проболев только пять дней, – умер на руках у Маргариты, заботливо и преданно ухаживавшей за своим мужем. О его последнем дне (герцог Алансонский умер 11 апреля 1525 года) она сама рассказывает в поэме «Темницы королевы Наварры» (Les prisons de la reine de Navarre). Читая это произведение, лучше всего можно убедиться, насколько легенда исказила истину, утверждая, будто Маргарита презирала своего супруга и упрекала его в трусости и низости. Королева повествует, как умирал герцог – тихо и спокойно, как подобает истинному христианину.

Маргарита была поглощена заботами о брате, о делах государства, о здоровье все хворавшей матери, о своих племянниках, которым она теперь заменяла мать. В апреле, через несколько дней после смерти своего мужа, она пишет королю:

Так как Господь дал мне случай написать Вам (что для меня является таким большим утешением), то осмеливаюсь поручиться, что по получении двух Ваших писем я успокоилась и пришла в то состояние [здоровья], которое вы для меня желали. Ибо слово Ваше имеет такую силу и власть надо мной, что оно обращает сожаление о прошедшем в страстную жажду будущего, надеясь, что Тот, Кто погрузил меня в пучину [скорби], спасет меня вестью о Вашем желанном освобождении; ибо нет другого утешения, способного проникнуть в самую глубь моего сердца, и надеждой на него поддерживается жизнь матери и сестры… Не сомневайтесь, Государь, что кроме тех первых двух дней, когда горе заглушало голос рассудка, она [Луиза] не видела ни моего грустного лица, ни единой слезы; ибо я считала бы себя слишком несчастной (принимая во внимание, что ничем не могу Вам служить), если бы к тому же нарушила спокойствие духа той, которая так много делает для Вас и для всего, что Ваше. Все, чем я могу ее развлечь, верьте, Государь, делается, ибо я так страстно хочу видеть вас обоих [то есть мать и брата] довольными и счастливыми, что, уповая на Бога, не могу и не хочу теперь думать о чем-либо другом…

Луиза, по воле Франциска, была поставлена во главе государственного управления и, несмотря на свое крайне расшатанное здоровье, деятельно взялась за работу. Понимая, что прежде всего надо затушить все распри внутри королевства и объединить силы страны для борьбы с врагами, она составила верховный совет, в состав которого вошли важнейшие сановники государства, пользовавшиеся особенным уважением и популярностью во Франции (в том числе Гиз и Лотрек, хотя последний был ее личным врагом). Председательство в этом совете она передала герцогу Вандомскому, который после измены герцога Бурбонского и смерти герцога Алансонского стал первым принцем крови. Герцог Вандомский пользовался симпатиями партии, враждебно смотревшей на регентство Луизы; таким образом, дворянство было удовлетворено: оно видело себя стоящим непосредственно у кормила правления и могло не только контролировать, но и иметь некоторую власть над регентшей, как это и обнаружилось в первом же заседании.

Зная о популярности своей дочери, Луиза привлекла к государственным делам и ее. Брантом говорит:

Во время плена Франциска Маргарита очень помогала своей матери управлять государством… и привлекать на свою сторону дворянство, ибо доступ к ней для всех был очень легок и она завоевывала сердца своими прекрасными качествами.

Луиза целиком отдалась делу освобождения своего сына. Дипломатии была задана трудная задача. Всюду искали друзей и помощи; обратились даже к турецкому султану, и это явилось важным событием в сфере международных отношений: заклятый враг, «неверный мусульманин», призывается на выручку «христианского короля»! Венеция и папа, опасаясь нарушения политического равновесия, поддерживали Луизу, обещая ей всяческое содействие; Генрих VIII Английский заключил с Францией мир; оставалось только справиться с самим Карлом V. Но это оказалось не так-то легко.

Павийская победа была для молодого, 25-летнего, императора столь неожиданным и столь страстно желанным торжеством, что у него кружилась голова от грандиозности планов, начинавших теперь казаться ему осуществимыми. Он уже фактически владел большей частью Европы: император Германский, король Испанский, почти полновластный господин Италии, владетель Нидерландов… Карл мнил себя уже победителем Франции и основателем новой всемирной монархии. Для этого ему понадобится еще только одолеть турок и прибавить к своим владениям весь Балканский полуостров. В письме к Ланнуа он признается в своем намерении:

Так как Вы захватили короля Французского, которого я Вас прошу хорошенько хранить, то я не знаю, куда бы я лучше мог обратиться теперь, как не против неверных.

Заключение становилось Франциску невмоготу. Роскошная итальянская весна врывалась в узкое окно его тесной кельи, у которого он тоскливо простаивал часами, блуждая взором по цветущей долине и по горам, за которыми лежала его родина. От тоски король-рыцарь, король-пленник сделался королем-поэтом. Именно к этому периоду его жизни, ко времени его плена, начавшегося в Пиццигитоне и кончившегося только в Мадриде, относятся многочисленные стихотворения Франциска, посвященные матери, сестре и «даме сердца». В них он описывает красоты расстилавшихся перед его глазами видов, свою тоску, свое одиночество без близких его сердцу людей; вспоминает Павийскую битву и другие события последнего времени.

Наконец завязались переговоры о выкупе короля. Первые же требования Карла V ужаснули Францию своей чрезмерностью. Они сводились к следующему: союз с императором против турок; брак дофина с инфантой[51] Португальской; возвращение императору Бургундии и всех других графств, городов, принадлежавших некогда Карлу Бургундскому; уступка Прованса герцогу Бурбонскому, будущему зятю императора, и возвращение ему всех его прежних доменов, которые вместе с Провансом составят королевство, вполне независимое от Франции; возвращение Генриху VIII Английскому Нормандии, Гиени и Гаскони.

Франциск хотел быть рыцарем до конца и подтверждал уже раз написанное им к грандам королевства.

Подобно тому, как я предпочел ради чести моей нации и своей собственной избрать тюрьму вместо постыдного бегства, никто никогда не скажет, что я из желания быть освобожденным нанес ущерб своему королевству: почитаю себя счастливым весь остаток дней своих провести в тюрьме за свободу родины!

Но благородный порыв его скоро миновал, и он сам начал писать условия для своего освобождения, в которых делал много уступок сопернику.

В начале августа короля привезли в Мадрид. Франциск I думал, что Карл V примет его почти как дорогого гостя и немедленно вступит с ним в личные переговоры и что ему, славившемуся своим ораторским талантом, легко удастся склонить императора в свою пользу. Однако его поместили в мрачную башню. Теперь он находился в маленькой низкой комнате с одной дверью, с небольшим оконцем под самым потолком и двойной железной решеткой – нужно было становиться на стол, чтобы видеть что-нибудь из этого окна. Башня стояла на почти отвесной высокой скале; в глубине пропасти виднелось высохшее русло реки. Очевидно, императору хотелось довести короля до изнеможения, до полного отчаяния и принудить к тем уступкам, на которые он до сих пор не соглашался. Прошел целый месяц, а король еще ни разу не виделся с императором.

Между тем послы и уполномоченные делали свое дело. Переговоры не прекращались. Поняв, что Карл не хочет его видеть и настаивает на своих условиях, Франциск написал домой письмо, прося мать или сестру приехать к нему. Маргарита, не колеблясь, решила ехать в Испанию и известила об этом Франциска:

Так как регентша не может доставить Вам радость видеть ее, то ей угодно осчастливить меня, приказав мне ехать к Вам. Не буду распространяться относительно того, насколько это повиновение вам обоим мне приятно…

Непривычные условия жизни, в которые был поставлен Франциск, подкосили его крепкое здоровье. У него открылась сильнейшая горячка. Весь Мадрид взволновался при этом известии, поскольку Франциск был всеобщим любимцем. Церкви наполнились молящимися, как будто вопрос шел о здоровье испанского государя. Доктора заявили, что только Карл может вернуть ему здоровье, вернув надежду на свободу. Из отдаленнейших концов Европы летели к Карлу послания, ходатайствующие за французского короля. Свидание Карла с Франциском состоялось 18 сентября, а на следующий день в Мадрид прибыла Маргарита, разбитая от усталости, тяжелого пути и счастливая тем, что застала еще в живых своего брата.

В те времена путешествие в Мадрид было далеко не легким. Тысячи препятствий и опасностей возникали на пути, и поступок Маргариты, одинаково говорящий о ее преданности брату и о бесстрашии, вызывал всеобщее удивление и восторг. Эразм прямо называл ее «героиней». Конечно, она ехала не одна. Ее сопровождали президент парижского парламента, епископ Тарбский и придворные дамы. Мать проводила ее почти до Авиньона, так как Маргарита должна была сесть на корабль в Эг-Морте. Но внезапно разыгралась непогода. 27 августа она сообщает королю:

Государь, гонец расскажет Вам, каким образом небо, море и советы людей задержали меня здесь. Но Тот, Кому все повинуется, разрушил все препятствия, послав теперь такую хорошую погоду, что даже те, которые еще вчера вечером колебались, сегодня утром советуют мне ехать, что я и исполняю с таким желанием Вас видеть, какое Вы, Государь, можете себе лишь вообразить.

Ничто мне не помешает больше: ни опасность, ни море, беспокойное в это время года, и я не остановлюсь раньше того места, где увижу Вас. Ибо мысли о смерти, о горе, об опасностях мне теперь столь привычны, что я готова их считать за свободу, жизнь, здоровье и славу, думая хоть таким образом участвовать в Вашей судьбе, которую я со счастьем взяла бы для себя одной.

Маргарита высадилась в испанской гавани Паламос после тяжелого и опасного морского переезда. Но ей предстоял еще утомительный и длинный путь до столицы, по земле, выжженной палящими лучами солнца. Это путешествие совершалось в носилках (litiere), несомых мулами. Двигались очень медленно, останавливаясь для ночевки в плохих гостиницах. Наконец Маргарита достигла цели своего путешествия.

Император встретил ее в дверях своего дворца Аль-казара и, торжественно приветствовав, провел во внутренние покои. Она была одета, как всегда, в черное бархатное платье, и белое покрывало ниспадало до пола мягкими складками с ее темных волос.

Франциску становилось все хуже, хотя его успокаивало постоянное присутствие любимой сестры. Он часами слушал ее рассказы о том, что делалось без него на родине и в его семье, и забывался под тихие звуки ее ласкающего голоса.

Лучше всяких докторов зная его природу и сложение, она заставляла их лечить короля по-своему и делала это так успешно, что спасла его, почему впоследствии Франциск часто говаривал, что без нее ему бы не выжить и что она даровала ему жизнь.

Через неделю Франциск чувствовал себя уже настолько хорошо, что мог расстаться с сестрой, которая 2 октября выехала в Толедо (императорскую резиденцию), чтобы приступить к выполнению своей дипломатической миссии.

Ей предстояла непростая и щекотливая задача. Хотя бывшие до сих пор переговоры не привели ни к какому положительному результату, зато они выяснили требования и желания обеих сторон и хорошо познакомили друг с другом противников. Трудно было найти людей более противоположных по складу характера и уму, чем французский король и германский император. Маргарита сама хорошо знала это. Для того чтобы примирить их, сказала она однажды венецианскому послу, нужно было бы переделать одного из них по образцу другого. Мезере удачно охарактеризовал их различия:

Франциск имел блестящие внешние качества и гибельные недостатки, а Карл имел политические качества и полезные недостатки.

Карл V был расчетлив в поступках, обладал железной волей и огромным честолюбием. И с этим человеком пришлось теперь вступить в дипломатическое единоборство женщине, отличительную черту которой, по ее собственному признанию, составляла «глупая мягкость». Луиза, Франциск и многие другие надеялись, что Карл, как обычно и все, подпадет под обаяние Маргариты: один час совещаний между императором, королем и герцогиней подвинет дело более, чем целый месяц споров между юристами.

Император встретил Маргариту очень любезно, выразил ей удовольствие по поводу выздоровления ее брата.

Она информирует Франциска:

Сегодня после обеда по совету вице-короля я пойду к императору и мы начнем Вас освобождать. Он [император] желает, чтобы в комнате не было никого, кроме нас двоих и одной из моих женщин, которая будет держать дверь. Сегодня же вечером сообщу Вам обо всем, что сделаем. Умоляю Вас, Государь, притворяться перед д’Аларсуа [тюремным надзирателем] больным и угнетенным, ибо Ваша слабость меня укрепит и подвинет мою задачу.

Задача эта, при ближайшем с ней ознакомлении, оказывалась все труднее и труднее. Правда, Карл V аккуратно совещался с герцогиней Алансонской, но она скоро поняла, что ее хотят провести и не думают убавлять своих требований: королю предлагали купить свободу не иначе, как ценой герцогства Бургундского. Неискренность и непрямота действий испанской дипломатии раздражали Маргариту, и она утомлялась от траты времени пустые на разговоры, которые ни к чему не приводили. Ее настроение вполне сказалось во втором ее письме из Толедо.

Государь, я не писала Вам раньше, желая сообщить Вам что-нибудь более приятное, чем то, что я здесь до сих пор видела; но ввиду постоянного оттягивания и того странного поведения относительно меня, которого здесь придерживаются, я решилась пойти сегодня после обеда к императору и узнать от него хоть какое-нибудь решение дела, на чем я и буду настаивать всей моей властью, и немедленно уведомлю Вас. Вчера вечером ко мне заходил вице-король, ужасно недовольный тем, что не может нам служить, как того хотел бы; сказать правду, мне кажется, что они все здесь очень стеснены. Я разговаривала с ним долго и с раздражением указала на то, что не видела уже два дня императора, прибавив, что у них у всех мало чести, зато много недоброжелательства, и что я отлично знаю, что я их стесняю и что им очень бы хотелось удовлетворить меня, ничего не сделав по совести. Я высказала ему также, что мне было бы гораздо приятнее, если бы они прекратили всю эту комедию и откровенно высказали мне свое решение, с чем он вполне согласился… Уверяю Вас, Государь, что роль истца среди таких неблагоразумных людей мне кажется гораздо труднее, чем должность врача, наблюдающего за Вашим здоровьем.

В другом письме ее тон становится еще решительнее:

Вчера я была у императора, который обошелся со мной очень холодно. Он пригласил меня в свой кабинет для беседы, но все его разговоры были притворны; он поручил мне поговорить с его Советом. Посылаю Вам человека, который расскажет все, что здесь делается, дабы Вы ознакомились с теми приемами, которые они здесь употребляют, несмотря на то, что очень опасаются, как бы я не соскучилась здесь, ибо я даю им понять, что, если они не переменят свой образ действий, я уеду.

Очевидно, однако, эти угрозы мало действовали на Карла и его советников. Герцогиня жалуется брату:

Если бы еще мне приходилось иметь дело с хорошими людьми и которые понимают, что значит слово «честь», я бы не беспокоилась так об этом опаздывании, но тут как раз обратное. Каждый мне говорит о своей любви к королю, но доказательств этому нет никаких.

Вице-король советовал мне побывать у императора, но я ответила ему, что никогда в жизни не выходила из дому, не будучи специально званной, и что когда императору заблагорассудится меня пригласить, – меня могут найти в монастыре. Здесь я пробыла с часу дня до пяти и до сих пор никакого ответа не получила. Вот уже три дня, как я нигде не бываю, и думаю – это (как я и объяснила вице-королю) для того, чтобы все они поняли, что если я не разговариваю о делах с императором, то мое положение не дозволяет мне разговаривать о них и с его слугами.

Сколько могу судить по некоторым их разговорам, они очень смущены и опасаются, что я с ними совсем распрощаюсь. Мне кажется, что если мы будем еще в течение некоторого времени обращаться с ними построже, то они заговорят с нами иным языком. Что бы ни случилось, умоляю Вас, раз они поступают так низко, не слишком тяготиться замедлением, которое потребуется для того, чтобы довести их до той точки, до которой я хочу.

Эти слова, сказанные с величием и большой горячностью, заставили Карла призадуматься, так что он умерился и даже навестил короля, которому наобещал массу всяких прекрасных вещей, которых он, впрочем, не дал ему. Но если она хорошо говорила с императором, то еще лучше сказала в его Совете, в заседании которого присутствовала. Там она всех победила своей блестящею речью, сказанной притом с грацией, которой далеко не была лишена, так что, в конце концов, она стала всем приятна, а не антипатична; тем более что она была прекрасная молодая вдова, и в цвете лет. А все это очень способно растрогать и смягчить людей суровых и жестоких. Словом, она добилась того, что ее доводы найдены были основательными, и она завоевала себе всеобщее уважение: императора, его Совета и всего двора.

Но это уважение к самой Маргарите, к ее твердости и уму не отразилось на дальнейшем ходе переговоров. Несмотря на утверждение Брантома, что «ее доводы были найдены советом основательными», ни одна из предложенных ею комбинаций не была принята. Видя, что дипломатические переговоры ни к чему не приводят, она решила устроить заговор и спасти Франциска путем бегства. Было условлено, что король наденет одежду негра, каждое утро приносившего дрова в его комнату, замажет себе лицо сажей и с наступлением ночи выйдет из своего заключения. Все уже было приготовлено, но внезапно заговор раскрылся: его выдал подкупленный испанцами королевский камердинер. Аларсуа, смотритель тюрьмы, получил предписание не впускать больше негра в комнату Франциска, а к паспорту Маргариты было приписано, что ее свобода и спокойствие гарантируются испанским правительством лишь в том случае, если она ничего не предпримет против воли императора и во вред испанскому государству. Эта приписка звучала угрозой и создавала герцогине положение с очень относительной безопасностью.

Франциск стал уговаривать сестру уехать. Долгое время торопливый отъезд герцогини объясняли тем, что она увозила с собой акт первостепенной важности: именно «Отречение» Франциска от престола, который следовало доставить как можно скорее во Францию и который резко изменял все положение дел, оставляя в руках императора вместо короля частного человека.

Шамполльон-Фижак (Champollion-Figeac), отыскавший оригинал документа, сначала оспаривавшегося учеными, установил ошибочность этого мнения и выявил, что Франциск только предполагал послать его с сестрой, но что потом вследствие каких-то причин передумал и отправил его с Монморанси. Наверное, узнав, что Маргарите может угрожать задержание, он вручил ценную бумагу тому, кто меньше рисковал. В «Отречении» Франциск объявлял королем своего наследника, дофина Вьеннского; до его совершеннолетия поручал регентство своей матери, Луизе Савойской, а в случае ее смерти – сестре Маргарите, герцогине Алансонской.

Маргарита рассталась с братом в середине ноября. Находясь в пути, она надеялась, что Карл наконец откажется от некоторых своих требований и тогда она вернется во Францию не одна, а с освобожденным братом. Маргарита пишет Франциску:

Завтра я сделаю только четыре лье, ожидая от вас известий для того, чтобы, если понадобится, поскорее вернуться к Вам.

Из Медины в середине декабря она советует не уступать врагу и не отказываться от своих условий, но вскоре тон ее меняется; проехав Сарагосу, она шлет послание уже совсем иного характера:

…Если Вы видите, что даже Ваше терпение не может принудить их говорить в Вашу пользу, тогда не останавливайтесь ни перед землями, ни перед детьми,[53] ибо королевство Ваше нуждается в Вас более, чем когда-либо, в силу любви, которую оно несет Вам. И поверьте, Государь: если бы я думала, что Ваше долгое заключение для Вас почетнее, то даже грусть, испытываемая мною по поводу Вашего горя, не заставила бы меня посоветовать Вам что-либо неподходящее. Но, видя, как Вы необходимы… я осмеливаюсь умолять Вас не откладывать своей свободы из-за чего бы то ни было…

Маргарита, очевидно, потеряла надежду на освобождение короля без уступки Бургундии. К тому же безнадежному выводу пришла и Луиза, давшая в конце ноября своим послам разрешение уступить Карлу, если уж нельзя обойтись без этого. Вероятно, письмо произвело глубокое впечатление на Франциска. Зная его характер (скоро воспламенялся, но так же скоро и отчаивался), легко предположить: после отъезда сестры, умевшей будить в его сердце благороднейшие струны и поддерживать его энергию, король впал в совершенное уныние и сам испугался того, что написал в своем «Отречении». Очень может быть, что именно в это время ему пришла в голову мысль обмануть Карла V: купить свободу ценой Бургундии, но не отдать ее. И как раз в это же время его любимая сестра, суждениям которой он привык безусловно доверять, говорит ему: не смущайтесь их требованиями; отдайте земли, отдайте детей своих, только получите свободу.

19 декабря, в день отъезда во Францию маршала Монморанси, увозившего с собой «Отречение», король приказал французским послам отдать Бургундию. В этом проявился характер Франциска I: в один и тот же день отправить в Париж отречение от престола, а в Толедо – приказ уступить императору! Карл V добился своего. За Бургундию, которую он получал в полное владение, император отказывался только поддерживать интересы герцога Бурбонского.

14 января 1526 года Мадридский договор, освобождавший (после почти годового плена) короля Франции, был скреплен нужными подписями. По этому договору кроме Бургундии Франциск отказывался в пользу своего соперника от Милана, Генуи, Асти и Неаполя, от сюзеренства над Фландрией и Артуа, а также от всякой возможности когда-либо помогать своим верным друзьям-союзникам графам де Ла Марк (Флеранж) и Генриху д’Альбре Наваррскому. Накануне король секретно «опротестовал» подпись, которую он, «вынужденный насилиями», собирался дать Карлу. Этот «протест» – небольшой документ, врученный французским уполномоченным, заранее объявлял Мадридский договор как бы несуществующим, а Франциска – обязанным вместо того, чтобы отдать Бургундию, вручить Карлу соответственную денежную сумму.

Советники Карла V отлично сознавали, что уступки, делаемые королем, слишком велики, чтобы их одобрили в королевстве, и потому не доверяли искренности Франциска. Один из дипломатов императора писал ему:

Или поставьте короля французского так низко, чтобы он не мог Вам вредить, или обращайтесь с ним так хорошо, чтобы он не хотел Вам вредить, или оставьте его у себя пленником. Но горе Вам, если Вы отпустите его наполовину довольным.

Между тем все отлично понимали, что Франциска «отпускали наполовину довольным». Да и могло ли быть иначе, когда его вынуждали отдать одно из лучших владений его короны? Но Карл спешил, опасаясь влияния «Отречения», слух о котором уже распространился по всей Европе. Как бы то ни было, 14 января 1526 года Франциск получил свободу, хотя фактически ему удалось ею воспользоваться только двумя месяцами позже.

Король не выполнил Мадридского договора, ссылаясь на Бургундские штаты, созванные им и решившие, что страна, их уполномочившая, не желает быть отделенной от французской короны. Взбешенный император, видя себя побежденным хитростью Франциска, к политической сообразительности которого он относился очень скептически, потребовал, чтобы тот снова вернулся в тюрьму, раз он не мог сдержать данных им обещаний. Франциск ответил на это провозглашением (8 июля 1526 года) Священной лиги – для освобождения Италии. Но, объявив себя защитником Апеннинского полуострова, Франциск и не думал серьезно отдаваться этому. После неудачи при Павии война перестала манить его, а государственные дела всегда были ему в тягость. Поэтому, хотя он, вернувшись в Париж, отменил регентство, Луиза осталась фактической правительницей королевства. А Франциск предался удовольствиям и наслаждениям, которых так долго был лишен.

С надеждой в сердце

Ужас охватил последователей нового учения. Никто не был защищен от насилия и своевольных жестокостей инквизиционной комиссии. Она уже почти не судила, а только приговаривала, и притом уничтожала своих противников часто не казнью, но простым убийством посредством подкупа и яда.

Снова было возбуждено дело епископа Брисонне. Его потребовали к суду, опять он присягнул в своей «правоверности» и отрекся от «лютеровой ереси». Тогда Сорбонна приказала арестовать пятерых человек, казавшихся ей особенно подозрительными, и прежде всего Лефевра, Русселя и Кароли. Но когда за ними явились, их уже не было у епископа. С помощью Маргариты он скрыл их и дал им возможность бежать в Страсбург, который давно играл роль убежища для всех преследуемых за веру. В Страсбурге беглецы нашли самый радушный прием у тамошнего ученого Капитона, раньше уже приютившего у себя Фареля. Вскоре к ним присоединились Мишель Аранд, обвиненный в ереси, Симон де Турне, обратившийся в протестантство из евреев и пользовавшийся большой поддержкой Маргариты, Корнелиус Агриппа, бывший придворный врач Луизы, и еще несколько человек, которых связывало не только единство убеждений и веры, но и чувства глубокого уважения, любви и благодарности к королевской сестре, не перестававшей всячески помогать своим друзьям, даже в изгнании. Она посылает им крупные денежные пособия. Вот как описывает ее деятельность один из католических историков того времени, Флоримон де Ремон (Florimond de Remond):

Герцогиня Алансонская, добрая, но легкомысленная женщина, охотно их [протестантов] слушает, получает от них книги и заставляет королевского духовника, епископа де Санлис, переводить на французский язык латинские молитвы. Она говорит королю о лютеранстве, развивает ему тезисы их религии, думая сделать его более мягким и гибким. Она из жалости открывает свой дом всем изгнанным и осужденным. Всеми историками обеих партий отмечено, что эта принцесса, не желая худого, одна виновата в сохранении французских лютеранцев и в том, что церковь, с тех пор присвоившая себе название «реформатской», не могла быть уничтожена в самом своем зародыше, ибо она не только внимала их беседам, которые вначале были вполне благонамеренны и не так смелы, как впоследствии, но, кроме того, содержала нескольких из них на свой счет в школах Франции и Германии. Она с удивительным рвением спасала и защищала всех тех, кто находился в опасности из-за своих религиозных убеждений, и помогала скрывшимся в Страсбурге и Женеве. Туда-то послала она ученым четыре тысячи в один раз. Словом, эта мягкая принцесса в продолжение девяти или десяти лет не имела другой заботы, как спасать тех, кого король хотел подвергнуть строгостям суда. Она часто говорила ему о них и понемногу старалась внушить ему жалость к ним, в чем ей помогала герцогиня д’Этамп.

Даже находясь в Испании и будучи занята там сначала болезнью брата, а потом – дипломатическими переговорами, она не забывает преследуемых. Под ее влиянием Франциск, уведомленный об опасности, грозившей Лефевру и Русселю, 12 ноября 1525 года пишет письмо своему парламенту, в котором жалуется на «клеветы, направленные против лиц такого великого знания и ума», и приказывает приостановить процессы до его возвращения из плена, так как он «решил, неуклоннее, чем когда-либо, выказывать свое благоволение людям науки (aux gens de lettres)». Но это письмо не произвело никакого впечатления: Сорбонна хотела в отсутствие короля погубить своих врагов. Поэтому 15 декабря парламент постановил «продолжать расследование дела ввиду необходимости пресечь зло в корне», и в январе 1526 года Пьер Туссен был брошен в тюрьму, а Беркен объявлен еретиком и приговорен к казни. На защиту Беркена выступила герцогиня Алансонская, только что вернувшаяся из Испании и воспользовавшаяся промахом самой Сорбонны, затеявшей уж слишком смелое дело: университетские мэтры обвинили в ереси ни больше ни меньше, как самого Эразма. В качестве обвинителя выступил синдик Беда, «в котором сидело три тысячи монахов», по выражению Эразма (in uno Beda sunt tria millia monachoruin), и который усмотрел еретические мысли в остроумных «Беседах» (Colloques) ученого. Эго было большой ошибкой со стороны теологов, ибо Эразм не только не симпатизировал новому религиозному движению, но прямо был ему враждебен. Возмущенный дерзостью Сорбонны, он резко выступил против нее. Эразм писал тем из французских богословов, с которыми еще не порвал отношений:

Что породило это страшное пламя лютеранства, что разжигало его, как не безумствования Беды? На войне всякий солдат, честно выполнявший свое дело, получает награду от своих полководцев, а я – вся награда, которую я получаю от вас, предводителей этой войны, заключается в клеветах какого-то Беды, возводимых им на меня.

С таким же письмом он обратился и к парламенту:

Как! В то время, когда я боролся с этими лютеранцами и давал им настоящее сражение по приказанию (!) императора, папы и других государей, чуть не рискуя для этого своей головой, Беда и Лекутюрье осаждают меня с тылу своими бешеными книжонками! О, если бы судьба не отняла от нас короля Франциска, я обратился бы к нему, защитнику муз, прося помощи против этого нового нашествия варваров. Но пока он отсутствует, вы, парламент, должны пресечь такую несправедливость!

Не довольствуясь этими воззваниями, Эразм обратился с письмами к Карлу V и к Франциску I. Королю он так охарактеризовал Сорбонну и ее друзей:

Они выставляют свою веру, а стремятся к тирании даже над князьями. Они идут твердым шагом, хотя и под землей; если князь осмеливается не подчиниться им во всем, – тотчас они объявят, что его можно низложить властью церкви, то есть властью нескольких фальшивых монахов и нескольких фальшивых богословов, сговорившихся против общественного порядка.

Письмо произвело сильное впечатление на короля и явилось серьезной и неожиданной поддержкой доводам и убеждениям Маргариты. Уже из Байонны он послал строжайший приказ выпустить Беркена. Маргарита в горячих выражениях поблагодарила своего брата:

Государь, желание всегда повиноваться Вам было достаточно велико и не нуждалось быть удвоенным той милостью, которую Вам угодно было оказать бедному Беркену, согласно Вашему обещанию. Я уверена, что Тому, ради Кого он страдал, благоугодно будет Ваше милосердие, оказанное Вами во славу Господа – Его и Вашему слуге. А те [намек на Сорбонну и инквизиторов], которые за время Вашего несчастья забыли и Бога и Вас, познают, что их коварство не в силах скрыть истину пред Вашим разумом… и от этого их смущение будет не меньше, чем та вечная слава, которую дарует Вам Тот, Кто прославляется через Ваши дела. Я чувствую себя столь много Вам обязанной, что не могу выразить Вам свою великую благодарность иначе, как абсолютным Вам повиновением.

Рядом с этим письмом имеется и другое, адресованное к маршалу Монморанси, в котором мы читаем следующее:

…Благодарю Вас за удовольствие, доставленное мне освобождением бедного Беркена, которого я ценю и люблю, как себя, и потому Вы можете считать, что извлекли из тюрьмы меня лично.

Беркен, избегнув на этот раз смерти, не угомонился. Он восклицает в письме к Эразму:

Настало время унизить всех схоластиков!

Эразм отвечает ему:

Напротив! Настало время щадить всех людей; не доверяйтесь королю, не сталкивайтесь с Сорбонной… помните, что не нужно раздражать негодяев, и наслаждайтесь с миром Вашими научными занятиями. Главное же, не впутывайте меня в Вашу историю: это не было бы полезно ни для меня, ни для Вас…

Светлые надежды, возлагавшиеся всеми друзьями просвещения на возвращение короля из плена и на его благотворное вмешательство в работу инквизиционной комиссии, казалось, оправдывались. Счастливый от обретенной свободы, благодарный своей сестре за ее преданность и любовь, так осязательно доказанные ему в последние месяцы 1525 года, Франциск быль настроен вообще очень мягко и подчинялся легко влиянию Маргариты. После освобождения Маро и Беркена король, запретив сочинения Беды против Эразма и Лефевра, разрешил напечатать «Беседы» Эразма в количестве 24 тысяч экземпляров. Затем был выпущен на свободу Пьер Туссен; Корнелиус Агриппа получил возможность снова вернуться в Лион (из Страсбурга); Мишель Аранд был восстановлен в своей должности «раздавателя милостыни» при герцогине Алансонской и возведен в сан епископа. Наконец, Жак Лефевр и Жерар Руссель были «с честью» призваны королем. Оба они поехали сначала к Маргарите – повидаться со своей покровительницей, и уже с ней вместе возвратились потом в Блуа. Вскоре Руссель, по рекомендации Аранда, получил звание «придворного проповедника герцогини Алансонской», а Лефевра назначили хранителем королевской библиотеки и воспитателем третьего (любимейшего) сына Франциска, герцога Карла Ангулемского.

Таким образом, мечты протестантов, что «уже недалеко то время, когда во Франции наступит царство Евангелия», находили себе некоторое обоснование в действительности. Реформисты подняли голову и смелее глядели в будущее.

В сердце Маргариты снова проснулась надежда на возможность обратить короля, а с ним и всю страну, в веру менее фанатичную, но более разумную и гуманную. В этой надежде ее сильно поддерживал граф Сигизмунд Гогенлоэ, пять лет тому назад обратившийся в протестантство и мечтавший ввести его и во Франции. Он вступил в переписку с Маргаритой и ее матерью после Павийской битвы. Первое письмо герцогини, в котором она благодарит его за посещение их после постигших несчастий, помечено 24 июня 1525 года. Позже, 9 марта 1526 года, она пишет ему следующее:

…Я получила одно из Ваших писем в Испании, а другое… уже здесь, и оба они доставили мне немалое утешение, укрепив меня на пути истины, на котором я, однако, не так далеко ушла, как Вы полагаете. Относительно Вашего желания приехать во Францию, гонец сообщит Вам радостные вести, полученные мною сегодня. И так как Вы хотите повидать бедного пленника… то я Вам советую приехать в конце марта или в середине апреля, ибо тогда, я надеюсь, Вы найдете нас уже всех вместе. Надеюсь также на бесконечную милость Божию, что с Вашей помощью будет услышано слово истины. Конечно, вначале, как Вы легко себе можете представить, придется-таки поработать! Но Бог есть Бог, столько же невидимый, сколько и непостижимый, слава которого и победа так духовны, что Он побеждает именно тогда, когда весь мир мнит его побежденным.

Однако желаниям графа Сигизмунда не суждено было исполниться. Уже 11 мая мы читаем в письме Маргариты:

…Желание повидаться с Вами еще усилилось… но все Ваши друзья решили, что, по некоторым причинам, время для Вашего приезда еще не настало. Но как только нам удастся совершить нечто, нами начатое, Вы утешитесь…

В июле было написано последнее из сохранившихся писем Маргариты.

…Не могу Вам выразить все мое огорчение… Королю было бы неприятно видеть Вас теперь. Причиной тому – опасения некоторых лиц, как бы это свидание не помешало освобождению королевских детей.

Каждое утро он читал «Отче наш», и люди говорили, что нужно очень опасаться молитв господина коннетабля, ибо, шепча их, он говорил при случае: Повесьте-ка мне такого-то! Вздерните повыше другого! и т. д. Такие слова справедливости и военной дисциплины нисколько не сбивали его с «Отче наш», и он считал бы большим упущением, если бы отложил их до следующего дня.

Монморанси впоследствии, уже будучи коннетаблем Франции, причинил ей немало бедствий медлительностью, неумением пользоваться обстоятельствами и своей «системой охранения страны» путем ее совершенного разорения. Он был лишен всяких военных способностей, но не больше удавалась ему и дипломатия. Этот могущественный вельможа вместе с канцлером Дюпра стал во главе начинавшей формироваться ультракатолической партии, нашедшей себе адептов среди придворных и считавшей Маргариту вождем реформаторов. Однако Монморанси не занял открыто враждебного положения относительно герцогини и даже в мелочах услуживал ей, понимая, что такое положение вещей для него выгоднее и безопаснее, в особенности в первое время по освобождении короля, когда еще и у Франциска, и у всей Европы живы были воспоминания о недавнем бескорыстном служении ее интересам брата. Приобрести в ней явного врага не входило в расчеты хитрого царедворца, хотя он и не гнушался всячески подтачивать доверие к ней короля.

В январе 1527 года в жизни герцогини Алансонской произошла перемена, значительно отразившаяся на судьбе французской Реформации. Маргарита вышла замуж за короля Наварры. Этот новый ее брак, не позволяя ей постоянно жить при дворе Франциска I и непосредственно влиять на брата, был очень на руку ярым защитникам католицизма. Неизменная и могущественная заступница гонимых представителей лютеранства переселилась в далекое королевство, расположенное по отрогам Пиренеев. Вместе с ней от французского двора уходило Возрождение в лучших своих формах – уходили гуманность, широта взглядов, смелость и размах фантазии, талант. Вместо них оставался блеск придворной мишуры, распущенность нравов и пустота. Франциск сам уже настолько опустился, что не в силах был один поддержать то, что создал десяток лет назад блестящий мариньянский герой под свежим впечатлением «прекрасной Италии».

Зато в замках Нерака и По, в маленьких наваррских городах закипела небывалая дотоле умственная жизнь, и для них, в свою очередь, наступила эпоха Возрождения. С Наваррой отныне будут связаны имена крупнейших художников, поэтов, ученых и проповедников, которые, не найдя приюта и защиты во всем большом государстве брата, нашли верное пристанище в маленьком королевстве сестры, которая перенесла в бедную (во всех отношениях) страну блестящую культуру Италии.

Источник