какое место в москве напоминало писателю гиляровскому лондон которого он никогда не видел
От Гиляровского до наших дней: Хитровка
История одного из самых знаменитых районов Москвы
«Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда не видел.
Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве.
Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь сверху, с высоты переулка — жуть берет свежего человека: облако село! Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму.
В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков».
Книга «Москва и москвичи» навсегда останется самым знаменитым произведением Владимира Гиляровского (многие думают, что и единственным), а глава о Хитровке — самой известной во всем сборнике очерков. Как и положено журналисту, автор с документальной точностью описывает каждый уголок и каждый дом этого места. Вот и получилось у Гиляровского нечто вроде социальной страшилки, в которой можно найти и рассказ о жутком трактире «Каторга», и колоритные портреты жителей дома, называвшегося «Утюгом».
Дом «Утюг» до перестройки
В XIX — начале XX века сюда, на Хитровку, стекались нищие и убогие со всего города, здесь же в подземных тоннелях, образующих сложную систему переходов, укрывались беглые каторжники, воры и убийцы, преследуемые полицией.
«В “Кулаковку” даже днем опасно ходить, — пишет Гиляровский об одном из домов, — коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я иду подземным коридором “Сухого оврага”, чиркаю спичку и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова орет:
— Гаси, дьявол, спичку-то! Ишь шляются!»
Площадь рынка и прилегающие к нему окрестности были пристанищем и для спившихся интеллигентов, и для крестьян из ближайших деревень, приехавших на заработки, но так и не получивших место. Всех объединяли ночлежки, водка и желание пожить за чужой счет. Ведь с конца XIX века сюда привозили обеды самые разные благотворительные общества, так что вопреки различным сплетням, умереть с голоду взрослому человеку здесь было почти невозможно.
Современные историки смотрят на этот рынок иначе, чем Гиляровский. «Существование Хитровки было своеобразным “общественным договором”, — пишет Павел Гнилорыбов в книге “Москва в эпоху реформ”, — город “выделил” несколько кварталов под криминальный район, зато полиция понимала, где искать всех мало-мальски важных преступников».
Хитровка действительно оказалась удобной для городской администрации. Как относились добропорядочные граждане к такому соседству, можно себе представить, но тут стоит оговориться: хитрованцы редко обижали тех, кто жил неподалеку, если только люди сами не попадались под горячую руку. Среди воров, убийц и попрошаек существовали свои неписаные правила и понятия, которые регулировали жизнь.
Дома у разных «классов» хитровских обитателей тоже были разные. В мрачном «Утюге», например, ютились преступники, а в Ночлежном доме Елизаветы Ярошенко — переписчики театральных пьес (и занесла же их нелегкая!). Именно сюда, как в наименее опасную ночлежку, приходили артисты Художественного театра за материалом для постановки драмы Горького «На дне».
После революции дом Ярошенко из ночлежного превратился в многоквартирный, среди его жильцов был инженер Даниил Матвеев, внук этого человека живет там и по сей день. Авторам книги «Истории московских домов, рассказанные их жителями» он поведал такую историю:
«Папа мне рассказывал, что, когда дед приехал, здесь была просто дыра на стене, никаких галерей не было, и бабушка, которая с ним приехала, была вынуждена лезть по приставной лестнице на второй этаж. Даже полы пострадали — все сожгли во время гражданской войны, потому что топить было нечем. Когда делали ремонт, упала стена — и бабушка обнаружила за ней скелет.
Когда разогнали ночлежников, далеко не все уехали. Во дворе жил начальник карманников этого рынка. Он очень уважал дедушку, и несколько раз бывало, что когда у дедушки воровали кошелек, он обращался к этому человеку — и дедушке в момент все возвращали. »
В 30-е квартиры этого дома превратились в коммуналки. И даже в это время он сохранил свою репутацию «интеллигентного»: «Наш двор был более культурным и спокойным, чем остальные в округе. Матери на работе, отцы на фронте или нет их — так соседки кормили чужих детей, уроки с ними делали», — рассказывает один из бывших жителей дома Ярошенко.
Долгое время Хитровка считалась не самым благополучным районом. Безопаснее не стало и тогда, когда в самом центре площади построили техникум. Правда, простоял он всего полвека: в конце нулевых здание снесли. Автор этого текста застала те времена, когда на месте исчезнувшего техникум собирались строить многоэтажный бизнес-центр с большой подземной парковкой. Центр так и не построили, зато зловонный котлован продержался здесь удивительно долго. Лишь несколько лет назад Хитровка стала хоть немного напоминать одну из центральных московских улиц со скамейками и кафе. Но кто знает, не прячутся ли за их стенами какие-нибудь другие (пока не обнаруженные) скелеты?
Москва Гиляровского: 5 мест в городе, известных по книге «Москва и москвичи»
Многие достопримечательные места Москвы своей популярностью отчасти обязаны писателю Владимиру Гиляровскому, который описал самые характерные уголки города и повседневный быт его жителей в своей книге «Москва и Москвичи». К 160-летию со дня рождения знаменитого москвоведа и бытописателя, которое отмечается 8 декабря, «РИА Недвижимость» предлагает прогуляться по легендарным закоулкам столицы, где у туристических гидов частенько срываются с языка цитаты из книги Гиляровского.
Хитровка
Несмотря на то, что на карте Москвы Хитровская площадь не значится (название ей так и не вернули), найти ее легко – от стыка Яузского и Покровского бульваров идет Подколокольный переулок. Достаточно спуститься по нему вниз, и вы попадете на небольшой пустырь, ограниченный Подколокольным, Певческим, Петропавловским и Хитровским переулками – это и есть бывшая Хитровская площадь.
Площадь создал и подарил городу в 1824 году генерал-майор Николай Хитрово. Площадь обрамляли стройные здания торговых рядов и жилых подворий. На протяжении нескольких десятилетий Хитровский рынок постепенно разрастался, а после отмены крепостного права стал прибежищем для всех низов. Сюда прибивались многочисленные бездомные и безработные, жаждущие найти способ трудоустроиться. Среди них были и освобожденные крестьяне, и беглые каторжники. «Хитровка» стала одним из самых опасных и мрачных мест во всей Москве. Гиляровский в своей книге «Москва и москвичи» утверждает, что именно на Хитровке арестовывали большинство беглых уголовников из Сибири.
Ночлежные дома, окружающие Хитровскую площадь, назывались местными жителями по фамилиям их владельцев – Бунина, Румянцева, Ярошенко, Кулакова. Все эти здания существуют до сих пор. В том числе, самый мрачный доходный дом Кулакова, прозванный за свою необычную треугольную форму «утюгом», расположенный на пересечении Певческого и Петропавловского переулков.
До сих пор сохранились и торговые палаты, построенные Хитрово, только они были надстроены третьим этажом, а торговые проемы заложены.
Трубная площадь
Трубная площадь, или как ее еще называл Гиляровский «Труба», в конце XIX века была местом проведения рынка: тут торговали певчими птицами, породистыми щенками и другими мелкими животными, к концу века сюда перебрались торговцы цветами.
По сей день на площади сохранилось здание легендарного ресторана и гостиницы «Эрмитаж», простроенной в 1864 году. Сейчас там находится театр Школа современной пьесы.
Рестораном заправлял французский кулинар Оливье, которому мы обязаны появлением легендарного новогоднего салата. В первоклассном «Эрмитаже» в апреле 1879 москвичи чествовали Ивана Тургенева, а 1902 труппа МХТ и Максим Горький отмечали здесь премьеру спектакля «На дне». Традиционно в «Эрмитаже» студенты, выпускники и преподаватели университета отмечали студенческий праздник «Татьянин день». Рядом находилось очень много дешевых комнат в наем.
Но, несмотря на класс ресторана, при гостинице «Эрмитаж» находился «дом свиданий», официально разрешенный начальством. Гостей и работающих девиц не смущало даже соседство с Богородице-Рождественским женским монастырем.
Грачевка
Еще одним знаменитым трущобным районом XIX века в Москве, описанным Гиляровским, была Грачевка – район, между нынешним проспектом Сахарова и Цветным бульваром. В этом темном уголке обитали бедняки, выпивохи, промотавшиеся и опустившиеся люди разных сословий.
Грачевка была «гнездом разврата», так как здесь на протяжении нескольких десятилетий была сконцентрирована основная масса копеечных публичных домов Москвы.
Сейчас, конечно, от притонов Грачевки не осталось и следа. Все они были снесены в начале ХХ века, а одноименную улицу переименовали в Трубную.
Квинтэссенцией творившегося на Грачевке была гостиница «Крым» с полуподвальным помещением со страшными номерами для свиданий. Местечко это прозывали «Адом».
Тверская улица
Особое внимание в своей книге Гиляровский уделил булочникам и парикмахерам. Известный в то время булочник Филиппов владел целой сетью булочных, но самая знаменитая находилась на Тверской улице, дом 10. В пекарне выпекались легендарные «филипповские» сайки, калачи и пироги. Народ выстраивался в очереди.
Именно Гиляровский поведал историю о том, как генерал-губернатор Закревский, получавший каждое утро к чаю горячие сайки от Филиппова, нашел в булке запеченного таракана. На что вызванный на ковер Филиппов отрапортовал «Изюминка-с!» и съел кусок с тараканом на глазах у изумленного губернатора. А на следующий день к ужасу пекарей в подтверждение своих слов уже продавал сайки с изюмом. От покупателей отбою не было.
Здание булочной по сей день украшает Тверскую улицу. Правда, в ХХ веке оно было не раз перестроено. В нем располагалась гостиница «Люкс», а потом – «Центральная». С 2007 года здание находится на реставрации. Площадь отеля хотят увеличить на 40%, но при этом сохранить его исторический облик. Результат можно будет увидеть не раньше 2015 года.
Охотный ряд
Охотный ряд Гиляровский называл «чревом Москвы». Здесь шла торговля только первосортными продуктами – рыбой, мясом, птицей. У прилавков в Охотном ряду закупались повара из лучших трактиров города. Тут же располагались наиболее известные из них.
На месте нынешней гостиницы «Москва» находились сразу несколько известнейших в начале XIX века трактиров: трактир у Гурина и трактир Егорова. Гиляровский пишет о них, как о «старейших чисто русских трактирах в Москве».
Во второй половине XIX века на месте Егоровского трактира появляется «Большой Патрикеевский трактир» И.Я. Тестова. Это был приказчик Гурина, который сумел сделать так, чтобы здание Егорова сдали ему.
«Преступная» Хитровка: любимое место писателя Гиляровского в Москве
Автор Ирина ДЕНИСОВА
В минувшие выходные 8 декабря исполнилось 157 лет со дня рождения знаменитого журналиста и бытописателя Москвы Владимира Гиляровского.
Автор Ирина ДЕНИСОВА
В минувшие выходные 8 декабря исполнилось 157 лет со дня рождения знаменитого журналиста и бытописателя Москвы Владимира Гиляровского.
© РИА Новости / РИА Новости / Перейти в фотобанк В конце XIX – начале XX веков трудно было в Москве найти человека, не знавшего «дядю Гиляя». В то время к этому внешне неторопливому человеку стекались все сенсации города, он знал обо всем, что происходит в Москве – от разбойных нападений до светских приемов.
К журналистскому поприщу Гиляровский пришел не сразу – отучившись в гимназии, он странствовал по России, работал грузчиком, служил пожарным и даже выступал наездником в цирке. После того, как Гиляровский отслужил добровольцем в период русско-турецкой войны, в 1881 году он поселился в Москве и посвятил себя литературе и журналистике.
В конце XIX – начале XX веков трудно было в Москве найти человека, не знавшего «дядю Гиляя». В то время к этому внешне неторопливому человеку стекались все сенсации города, он знал обо всем, что происходит в Москве – от разбойных нападений до светских приемов.
К журналистскому поприщу Гиляровский пришел не сразу – отучившись в гимназии, он странствовал по России, работал грузчиком, служил пожарным и даже выступал наездником в цирке. После того, как Гиляровский отслужил добровольцем в период русско-турецкой войны, в 1881 году он поселился в Москве и посвятил себя литературе и журналистике.
В отличие от многих московских мест, канувших в лету без малейшего упоминания, Хитровской площади повезло гораздо больше именно благодаря запискам Гиляровского, который в книге «Москва и москвичи» красочно описал трактиры, ночлежки и нравы обитателей Хитровки, тем самым обессмертив этот уголок города.
На фото: безработные рабочие-поденщики на Хитровом рынке.
В отличие от многих московских мест, канувших в лету без малейшего упоминания, Хитровской площади повезло гораздо больше именно благодаря запискам Гиляровского, который в книге «Москва и москвичи» красочно описал трактиры, ночлежки и нравы обитателей Хитровки, тем самым обессмертив этот уголок города.
На фото: безработные рабочие-поденщики на Хитровом рынке.
© РИА Новости / РИА Новости / Перейти в фотобанк После создания площади на ней были построены торговые ряды с жилыми подворьями – Хитровский рынок, который постепенно разрастался еще несколько десятилетий. Легендарной «Хитровкой» это место стало к 1880-м годам: здесь была устроена биржа труда, и сюда же стал стекаться самый разный люд – освобожденные крепостные крестьяне, нищие, воры, преступники, беглые каторжники. «Хитровка» стала одним из самых опасных и мрачных мест во всей Москве.
Что же привлекло писателя в этом «сомнительном» месте? «Хитровка» была целым миром, со своими устоями и правилами. Тем не менее, «чужак» Гиляровский сумел завязать здесь знакомства, а потому был допущен до внутренней жизни трущоб, мог наблюдать за людьми, событиями, порядками, существовавшими здесь.
На фото: Хитров рынок
После создания площади на ней были построены торговые ряды с жилыми подворьями – Хитровский рынок, который постепенно разрастался еще несколько десятилетий. Легендарной «Хитровкой» это место стало к 1880-м годам: здесь была устроена биржа труда, и сюда же стал стекаться самый разный люд – освобожденные крепостные крестьяне, нищие, воры, преступники, беглые каторжники. «Хитровка» стала одним из самых опасных и мрачных мест во всей Москве.
Что же привлекло писателя в этом «сомнительном» месте? «Хитровка» была целым миром, со своими устоями и правилами. Тем не менее, «чужак» Гиляровский сумел завязать здесь знакомства, а потому был допущен до внутренней жизни трущоб, мог наблюдать за людьми, событиями, порядками, существовавшими здесь.
На фото: Хитров рынок
© РИА Новости / Ирина Денисова Ночлежные дома, окружающие Хитровскую площадь, назывались местными жителями по фамилиям их владельцев – Бунина, Румянцева, Ярошенко, Кулакова. Все эти здания существуют до сих пор.
На фото: дом Елизаветы Ярошенко с палатами стольника Бутурлина, построенный в XVII веке.
Ночлежные дома, окружающие Хитровскую площадь, назывались местными жителями по фамилиям их владельцев – Бунина, Румянцева, Ярошенко, Кулакова. Все эти здания существуют до сих пор.
На фото: дом Елизаветы Ярошенко с палатами стольника Бутурлина, построенный в XVII веке.
Правда, во времена Гиляровского это здание было трехэтажным. Нынешний вид дом оно приобрело в 1925 году, когда было перестроен жилищным товариществом по проекту архитектора Ивана Машкова.
Правда, во времена Гиляровского это здание было трехэтажным. Нынешний вид дом оно приобрело в 1925 году, когда было перестроен жилищным товариществом по проекту архитектора Ивана Машкова.
© РИА Новости / Ирина Денисова До сих пор сохранились и торговые палаты, построенные генерал-майором Николаем Хитрово, по фамилии которого, собственно, и названа площадь. Позднее здания были надстроены третьим этажом, а торговые проемы заложены.
Николай Хитрово в 1824 году выкупил владения, выгоревшие в пожар 1812 года, обустроил на их месте новую площадь и подарил ее городу. Работы по созданию новой площади проводились на средства генерал-майора военно-рабочими.
До сих пор сохранились и торговые палаты, построенные генерал-майором Николаем Хитрово, по фамилии которого, собственно, и названа площадь. Позднее здания были надстроены третьим этажом, а торговые проемы заложены.
Николай Хитрово в 1824 году выкупил владения, выгоревшие в пожар 1812 года, обустроил на их месте новую площадь и подарил ее городу. Работы по созданию новой площади проводились на средства генерал-майора военно-рабочими.
© РИА Новости / Андрей Стенин / Перейти в фотобанк Когда читаешь Гиляровкого, «Хитровка» представляется огромным, необъятным пространством, хотя в реальности размеры этого места невелики.
На фото: огороженная территория в Подколокольном переулке (район Хитровка), где проходит снос одного из зданий.
Когда читаешь Гиляровкого, «Хитровка» представляется огромным, необъятным пространством, хотя в реальности размеры этого места невелики.
На фото: огороженная территория в Подколокольном переулке (район Хитровка), где проходит снос одного из зданий.
Какое место в москве напоминало писателю гиляровскому лондон которого он никогда не видел
Хитровка
Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда не видел.
Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве.
Хитровская площадь (1900-1910), на заднем плане дом Ярошенко
Отмечено на карте:
А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам. Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а «номера» ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и есть «нумер», где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев.
Полицейские протоколы подтверждали, что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на Хитровке.
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых— Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
И фигура, сорвав с головы шапку, подходит.
— Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините
— То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то.
— Нешто не знаем, не впервой. Свои люди.
А когда следователь по особо важным делам В. Ф. Кейзер спросил Рудникова:
— Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их?
— Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.
И «благоденствовали» хитрованцы под такой властью.
Рудников был тип единственный в своем роде.
Хитровский рынок. Типы (1900-1910)
Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
Такова каторжная логика.
Боялся Рудникова весь Хитров рынок как огня:
За двадцать лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд на все:
Во время моих скитаний по трущобам и репортерской работы по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда дивился его умению найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна из характерных встреч с ним.
С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся и вышел в дверь.
— Если хитрованцы, найдем.
Попрощались с хозяевами и пошли в 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
Мясницкий полицейский дом (1913)
Явился огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы рассказали ему подробно о краже пальто.
— Наши! Сейчас найдем. Вы бы пожаловали со мной, а они пусть подождут. Вы пальто узнаете?
Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров в дом Буниных. Рудников вызвал дворника, они пошептались.
— Ну, здесь взять нечего. Пойдем дальше!
Темь. Слякоть. Только окна «Каторги» светятся красными огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.
Пришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую дверь от входа.
В дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких удара, будто от проваливающейся железной крыши.
— А вот морду я тебе набью, Степка!
— За что же, Федот Иванович?
— А за то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут. Второй побег. Я не потерплю.
— П-пшел! Чтоб я тебя не видел! А кто в окно сиганул? Зеленщик? Эй, Болдоха, отвечай!
Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую пощечину.
Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит:
— Сразу бы так и спрашивал. А то канителится. Ну, Зеленщик!
Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще не успел предупредить.
Я подбежал к открытому окну. Подо мной зияла глубина двора, и какая-то фигура кралась вдоль стены. Рудников посмотрел вниз.
— А ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что сигать с крыш мастак. Он?
— Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,— послышался из-под нар бас-октава.
— Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты, Лавров? Ну-ка вылазь, покажись барину.
Из-под нар вылез босой человек в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.
Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется.
— И что вы деретесь? Я же человек!
— И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не приносили.
Потом все смолкло. Рудников вышел и вынес пальто.
— Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый нижний сундук и сверху еще пять сундуков поставил.
Таков был Рудников.
Иногда бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом, где поспокойнее, наберут «шпаны», а «крупные» никогда не попадались.
А в «Кулаковку» полиция и не совалась.
Во дворе дома Ромейко, Кулаковка (Сухой овраг) (1895)
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
И что им делать в глухом городишке? «Работы» никакой. Ночевать пустить всякий побоится, ночлежек нет, ну и пробираются в Москву и блаженствуют по-своему на Хитровке. В столице можно и украсть, и пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный коридор, хлопнуть по затылку и раздеть догола. Только в Москве и житье. Куда им больше деваться с волчьим паспортом (Паспорт с отметкой, не дававшей права жительства в определенных местах): ни тебе «работы», ни тебе ночлега.
Я много лет изучал трущобы и часто посещал Хитров рынок, завел там знакомства, меня не стеснялись и звали «газетчиком».
Ни на кого из писателей такого сильного впечатления не производила Хитровка, как на Глеба Ивановича Успенского.
Работая в «Русских ведомостях», я часто встречался с Глебом Ивановичем. Не раз просиживали мы с ним подолгу и в компании и вдвоем, обедывали и вечера вместе проводили. Как-то Глеб Иванович обедал у меня, и за стаканом вина разговор пошел о трущобах.
— Ах, как бы я хотел посмотреть знаменитый Хитров рынок и этих людей, перешедших «рубикон жизни». Хотел бы, да боюсь. А вот хорошо, если б вместе нам отправиться!
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
Торговки, эти уцелевшие оглодки жизни, засаленные, грязные, сидели на своих горшках, согревая телом горячее кушанье, чтобы оно не простыло, и неистово вопили:
— Л-лап-ш-ша-лапшица! Студень свежий коровий! Оголовье! Свининка-рванинка вар-реная! Эй, кавалер, иди, на грош горла отрежу!—хрипит баба со следами ошибок молодости на конопатом лице.
— Горла, говоришь? А нос у тебя где?
— Нос? На кой мне ляд нос? И запела на другой голос:
— Печенка-селезенка горячая! Рванинка
— Ну, давай всего на семитку!
Торговка поднимается с горшка, открывает толстую сальную покрышку, грязными руками вытаскивает «рванинку» и кладет покупателю на ладонь.
— А теперь, Глеб Иванович, зайдем в «Каторгу», потом в «Пересыльный», в «Сибирь», а затем пройдем по ночлежкам.
— Так на хитровском жаргоне называется трактир, вот этот самый!
Пройдя мимо торговок, мы очутились перед низкой дверью трактира-низка в доме Ярошенко.
Я отворил дверь, откуда тотчас же хлынул зловонный пар и гомон. Шум, ругань, драка, звон посуды.
Женщина успела выскочить на улицу, оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его «успокоили». Это было делом секунды.
Я протер чистой бумагой стаканчики, налил водки, очистил яйцо и чокнулся с Глебом Ивановичем, руки которого дрожали, а глаза выражали испуг и страдание.
Я выпил один за другим два стакана, съел яйцо, а он все сидит и смотрит.
Я заставил его очистить яйцо. Выпили еще по стаканчику.
За средним столом, обнявшись с пьяной девицей, сидел угощавший ее парень, наголо остриженный брюнет с перебитым носом.
Перед ним, здоровенный, с бычьей шеей и толстым бабьим лицом, босой, в хламиде наподобие рубахи, орал
громоподобным басом «многая лета» бывший вышибала-пропойца.
Я объясняю Глебу Ивановичу, что это «фартовый» гуляет. А он все просит меня:
— Позвольте пройти,— вежливо обратился Глеб Иванович к стоящей на тротуаре против двери на четвереньках мокрой от дождя и грязи бабе.
— Пошел в. Вишь, полон полусапожек.
И пояснила дальше хриплая и гнусавая баба историю с полусапожком, приправив крепким словом. Пыталась встать, но, не выдержав равновесия, шлепнулась в лужу.
Глеб Иванович схватил меня за руку и потащил на площадь, уже опустевшую и покрытую лужами, в которых отражался огонь единственного фонаря.
Мы шли. Нас остановил мрачный оборванец и протянул руку за подаянием. Глеб Иванович полез в карман, но я задержал его руку и, вынув рублевую бумажку, сказал хитрованцу:
— Мелочи нет, ступай в лавочку, купи за пятак папирос, принеси сдачу, и я тебе дам на ночлег.
— Смотри, сюда неси папиросы, мы здесь подождем!— крикнул я ему вслед.
— Ладно,— послышалось из тумана.
Глеб Иванович стоял и хохотал.
— Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Так он и принес сдачу. Да еще папирос! Ха-ха-ха!
Я в первый раз слышал такой смеху Глеба Ивановича.
Но не успел он еще как следует нахохотаться, как зашлепали по лужам шаги, и мой посланный, задыхаясь, вырос перед нами и открыл громадную черную руку, на которой лежали папиросы, медь и сверкало серебро.
— Девяносто сдачи. Пятак себе взял. Вот и «Заря», десяток.
— Хорошо. хорошо,— бормотал Глеб Иванович.
Я отдал оборванцу медь, а серебро и папиросы хотел взять, но Глеб Иванович сказал:
— Нет, нет, все ему отдай. Все. За его удивительную честность. Ведь это.
Я отдал оборванцу всю сдачу, а он сказал удивленно вместо спасибо только одно:
— Чудаки господа! Нешто я украду, коли поверили?
Многих из товарищей-писателей водил я по трущобам, и всегда благополучно. Один раз была неудача, но совершенно особого характера. Тот, о ком я говорю, был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга», тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу. Словом, это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки на несколько дней в Москву. Как раз накануне Глеб Иванович рассказал ему о нашем путешествии, и он весь загорелся. Да и мне весело было идти с таким подходящим товарищем. Около полуночи мы быстро шагали по Свиньинскому переулку, чтобы прямо попасть в «Утюг», где продолжалось пьянство после «Каторги», закрывавшейся в одиннадцать часов. Вдруг солдатский шаг: за нами, вынырнув с Солянки, шагал взвод городовых. Мы поскорее на площадь, а там из всех переулков стекаются взводами городовые и окружают дома: облава на ночлежников.
Дрогнула рука моего спутника:
— Черт знает. Это уже хужее!
— Не бойся, Петр Григорьевич, шагай смелее.
Мы быстро пересекли площадь. Подколокольный переулок, единственный, где не было полиции, вывел нас на Яузский бульвар. А железо на крышах домов уже гремело. Это «серьезные элементы» выбирались через чердаки на крышу и пластами укладывались около труб, зная, что сюда полиция не полезет.
Петр Григорьевич на другой день в нашей компании смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем, было не до смеху: вместо кулаковской «Каторги» он рисковал попасть опять в нерчинскую!
— Гаси, дьявол, спичку-то! Ишь шляются!
Мой спутник задул в моей руке спичку и потащил меня дальше, а голова еще что-то бурчала вслед.
В восьмидесятых годах я был очевидцем такой сцены в доме Ромейко.
Зашел я как-то в летний день, часа в три, в «Каторгу». Разгул уже был в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот» и орет:
— Эй, вы, зеленые ноги! Двадцать шесть!
Все насторожились и навострили лыжи, но ждут объяснения.
— В «Утюге» кого-то пришили. За полицией побежали.
— Гляди, сюда прихондорят!
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче, чем левая. В те времена каторжным еще брили головы, и я понял, что ему надо торопиться. Выбежало еще человек с пяток, оставив «марух» расплачиваться за угощение.
Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д. П. Кувшинников.
Стали писать протокол. Я подошел к столу, разговариваю с Д. П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович Чехов.
Чище других был дом Бунина, куда вход был не с площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
А заработок часто бывал хороший. Вдруг в полночь вваливаются в «рачью» квартиру воры с узлами. Будят.
Из узлов вынимают дорогие шубы, лисьи ротонды и гору разного платья. Сейчас начинается кройка и шитье, а утром являются барышники и охапками несут на базар меховые шапки, жилеты, картузы, штаны.
Главную долю, конечно, получает съемщик, потому что он покупатель краденого, а нередко и атаман шайки.
Помню, как-то я зашел в анатомический театр к профессору И. И. Нейдингу и застал его читающим лекцию студентам. На столе лежал труп, поднятый на Хитровом рынке. Осмотрев труп, И. И. Нейдинг сказал:
— Признаков насильственной смерти нет.
Вдруг из толпы студентов вышел старый сторож при анатомическом театре, знаменитый Волков, нередко помогавший студентам препарировать, что он делал замечательно умело.
Много оставалось круглых сирот из рожденных на Хитровке. Вот одна из сценок восьмидесятых годов.
В туманную осеннюю ночь во дворе дома Буниных люди, шедшие к «шланбою», услыхали стоны с помойки. Увидели женщину, разрешавшуюся ребенком.
Хитровский переулок. Слева за воротами двор владений Бунина (1900-1926)
Дети в Хитровке были в цене: их сдавали с грудного возраста в аренду, чуть не с аукциона, нищим. И грязная баба, нередко со следами ужасной болезни, брала несчастного ребенка, совала ему в рот соску из грязной тряпки с нажеванным хлебом и тащила его на холодную улицу. Ребенок, целый день мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и стонал от холода, голода и постоянных болей в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной матери несчастного сироты». Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи за подаянием. Двухлетних водили за ручку, а трехлеток уже сам приучался «стрелять».
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. Это мальчики.
Положение девочек было еще ужаснее.
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась а
«вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
В числе ее «ухажеров» был Степка Махалкин, родной брат известного гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его имени.
Но Степка Махалкин был почище своего брата и презрительно называл его:
— Васька-то? Пустельга! Портяночник!
Как-то полиция, арестовала Степку и отправила в пересыльную, где его заковали в кандалы. Смотритель предложил ему:
— Хочешь, сниму кандалы, только дай слово не бежать.
— Ваше дело держать, а наше дело бежать! А слова тебе не дам. Наше слово крепко, а я уже дал одно слово.
Вскоре он убежал из тюрьмы, перебравшись через стену.
Отмечено на карте:
Больница императора Павла I (1884)
В адресной книге Москвы за 1826 год в списке домовладельцев значится: «Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку, дом No 24, Мясницкой части, на углу Солянки».
Свиньин воспет Пушкиным: «Вот и Свиньин, Российский Жук». Свиньин был человек известный: писатель, коллекционер и владелец музея. Впоследствии город переименовал Певческий переулок в Свиньинский (Теперь Астаховский).
На другом углу Певческого переулка, тогда выходившего на огромный, пересеченный оврагами, заросший пустырь, постоянный притон бродяг, прозванный «вольным местом», как крепость, обнесенная забором, стоял большой дом со службами генерал-майора Николая Петровича Хитрова, владельца пустопорожнего «вольного места» вплоть до нынешних Яузского и Покровского бульваров, тогда еще носивших одно название: «бульвар Белого города». На этом бульваре, как значилось в той же адресной книге, стоял другой дом генерал-майора Хитрова, No 39. Здесь жил он сам, а в доме No 24, на «вольном месте», жила его дворня, были конюшни, погреба и подвалы. В этом громадном владении и образовался Хитров рынок, названный так в честь владельца этой дикой усадьбы.
Усадьба Хитрово (1885)
В 1839 году умер Свиньин, и его обширная усадьба и барские палаты перешли к купцам Расторгуевым, владевшим ими вплоть до Октябрьской революции.
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом для квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь, все еще населенный бродягами, был куплен городом для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников снимать квартиры в таком опасном месте, и Ромейко пустил его под ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов.
Страшные трущобы Хитровки десятки лет наводили ужас на москвичей.
Десятки лет и печать, и дума, и администрация, вплоть до генерал-губернатора, тщетно принимали меры, чтобы уничтожить это разбойное логово.
«Огольцы» появлялись на базарах, толпой набрасывались на торговок и, опрокинув лоток с товаром, а то и разбив палатку, расхватывали товар и исчезали врассыпную.
Отмечено на карте:
Ужасные иногда были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за то, чтобы не лез куда не следует.
Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого вся полиция боялась, потому что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел:
— Ванька, ты шутишь, что ли? Аль забыл? А. Кулаков, принимавший поздравителей в своем доме, в Свиньинском переулке, в мундире с орденами, вспоминал что-то, трепетал и лепетал:
— Ах, извините, дорогой Федот Иваныч. И давал триста.
Давно нет ни Рудникова, ни его будки.
У каждого съемщика своя публика: у кого грабители, у кого воры, у кого «рвань коричневая», у кого просто нищая братия.
Это не те нищие, случайно потерявшие средства к жизни, которых мы видели на улицах: эти наберут едва-едва на кусок хлеба или на ночлег. Нищие Хитровки были другого сорта.
В доме Румянцева была, например, квартира «странников». Здоровеннейшие, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня, ни мыла они никогда не видывали. Это монахи небывалых монастырей, пилигримы, которые век свой ходят от Хитровки до церковной паперти или до замоскворецких купчих и обратно.
После пьяной ночи такой страховидный дядя вылезает из-под нар, просит в кредит у съемщика стакан сивухи, облекается в страннический подрясник, за плечи ранец, набитый тряпьем, на голову скуфейку и босиком, иногда даже зимой по снегу, для доказательства своей святости, шагает за сбором.
И чего-чего только не наврет такой «странник» темным купчихам, чего только не всучит им для спасения души! Тут и щепочка от гроба господня, и кусочек лестницы, которую праотец Иаков во сне видел, и упавшая с неба чека от колесницы Ильи-пророка.
Они работали коллективно, разделив московские дома на очереди. Перед ними адрес-календарь Москвы. Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой день идет по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит:
— Вчера было послано письмо по городской почте, так ответа ждут.
Выносят пакет, а в нем бумажка от рубля и выше.
Однажды приехали к ним родственники откуда-то с Волги и увезли их, к крайнему сожалению переписчиков и соседей-нищих.
Проживал там также горчайший пьяница, статский советник, бывший мировой судья, за что хитрованцы, когда-то не раз судившиеся у него, прозвали его «цепной», намекая на то, что судьи при исполнении судебных обязанностей надевали на шею золоченую цепь.
Рядом с ним на нарах спал его друг Добронравов, когда-то подававший большие надежды литератор. Он печатал в мелких газетах романы и резкие обличительные фельетоны. За один из фельетонов о фабрикантах он был выслан из Москвы по требованию этих фабрикантов. Добронравов берег у себя, как реликвию, наклеенную на папку вырезку из газеты, где был напечатан погубивший его фельетон под заглавием «Раешник». Он прожил где-то в захолустном городишке на глубоком севере несколько лет, явился в Москву на Хитров и навсегда поселился в этой квартире. На вид он был весьма представительный и в минуты трезвости говорил так, что его можно было заслушаться.
Вот за какие строки автор «Раешника» был выслан из Москвы:
«. Пожалте сюда, поглядите-ка. Хитра купецкая политика. Не хлыщ, не франт, а мильонщик-фабрикант, попить, погулять охочий на каторжный труд, на рабочий. Видом сам авантажный, вывел корпус пятиэтажный, ткут, снуют да мотают, тысячи людей на него одного работают. А народ-то фабричный, ко всякой беде привычный, кости да кожа, да испитая рожа. Плохая кормежка да рваная одежка. И подводит живот да бока у рабочего паренька.
Это было голодное время гражданской войны, когда было не до Хитровки.
По вечерам мельтешились тени. Люди с чайниками и ведерками шли к реке и возвращались тихо: воду носили.
Милиция, окружив дома, предложила немедленно выселяться, предупредив, что выход свободный, никто задержан не будет, и дала несколько часов сроку, после которого «будут приняты меры». Только часть нищих-инвалидов была оставлена в одном из надворных флигелей «Румянцевки».