Сакевич Лёля. Время Музы читать книгу онлайн на сайте alivahotel.ru. Скачать книгу в формате FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно без регистрации.

Политик, музыкант, администратор, художник, шпион или поэт – гениальность может проявиться в любой области. Как именно рождается произведение автора? Об этом знает лишь она – та, которая вдохновила на чистое творчество. Муза.По мере своего развития она открывает для себя все грани любви к человеку созидающему: любовь восхищенная, любовь дружеская, любовь братская, любовь изматывающая и больно ранящая. Переходя из одного времени в другое, она ищет ответы на основные вопросы.История сама выбирает оптимальный для себя путь или есть некто, направляющий ее течение? Каков генеральный план? Кто они – те люди, кто решился контролировать время? И люди ли они?..

Сакевич Лёля

Время Музы

История и люди – канва для фантазии автора

В книге использованы стихи в переводе: В.Левика, Р.Лившица, А.М.Форос, А.Махова, С.Маршака, Б.Пастернака.

Глава 1. С.Е.

До срока чашу осушив свою

И ощущая только вкус полыни,

Он зачерпнул чистейшую струю,

Припав к земле, которой чтил святыни.

Он думал – ключ неистощим отныне,

Но вскоре снова стал грустней, мрачней

И понял вдруг в своем глубоком сплине,

Что нет ему спасенья от цепей, 

Врезающихся в грудь все глубже, все больней.

Дж. Байрон.

Июнь 2048 года, Москва.

На университетской сцене подходил к концу отчетный спектакль. Дипломники давали безвкусно обработанную на новый лад пьесу, что-то из Островского. Нескладный поклон не удостоился и хлопка, уставшие артисты удалились. Комиссия и преподаватели, среди которых были весьма именитые мэтры, не спеша приступили к обсуждению оценок выпускников.

На последнем ряду двое немолодых людей – седовласый пышноусый мужчина и элегантная дама – громко перешептывались, будто подростки.

– Стоило сорок лет ждать, чтобы посидеть с тобой на местах для поцелуев! И ради чего, Галя? Ради этого? Нет, и не уговаривай, это же бездарность, абсолютное ничтожество!

– Присмотрись получше, она не так уж и глупа. Дай девочке шанс.

– Я не посмею доверить систему этому пустоголовому созданию.

– Ты сделаешь это, Андрей! В ней есть то, что ты так давно ищешь – природная интуиция, энергетика. Если ты не почувствовал с последнего ряда, приходи ко мне на чай, ее я тоже приглашу.

– Эта женщина зовет меня на чай! О боги!.. Нет! И не проси. Я занят. Меня ждут в Думе.

– Да брось, Андрюшка! В Думе тебя уже давно не ждут.

– Она же дочка Елены, в ней надежности ни на грош!

– И Энова, а тот – сам знаешь кто. И откуда. Если и отправлять кого, так уж точно эту девочку. А насчет бездарности, так это ты зря. Гениями не рождаются, уж тебе-то это известно лучше других. Все, жду тебя завтра вечером к восьми, и не забудь взять то, что тебе нужно для анализа крови. Не знаю, чем вы, инквизиторы, пользуетесь – древними шприцами с иглами, скальпелем, мачете или еще какими пыточными инструментами. Да, я не жалею бедную девочку, но она поймет, ведь я стараюсь ради ее будущего… Все, Андрюшка, жду. И не отнекивайся, ссылаясь на якобы важные встречи. Я уверена, Гале Логиновой ты не откажешь.

Дама, не прощаясь, ушла, а мужчина почесал в затылке и, глядя ей вслед, крякнул:

– Уж это ты точно сказала… Когда ж я отказывал Гале Логиновой?..

Андрей Дмитриевич Гронский неторопливо вышел на широкий двор, сожмурился от яркого солнца, вальяжно уселся в мягкое уличное кресло под липами. Устроился так, чтобы хорошо были видны автоматические двери университета.

Июнь нынче был солнечным и жарким, о прохладе лишь мечталось. Подлетел бот-секретарь, бесстрастно предложил холодный напиток. Старик послушно взял бутылочку, скривил ус и пробурчал:

– Санчо! Бездушная тварь, будто не знаешь, что я не люблю этой гадости? Окрошки бы на квасе предложил, так ведь нет, колу подаешь…

– Я не бездушная тварь. Я Санчо, ваш консультант. Эта кола – препарат от артрита, он полезен для ваших суставов, шеф. Смею напомнить вам о двух встречах, запланированных на сегодня. Через два часа и через пять часов тридцать минут.

Гронский отмахнулся от надоедливого бота и присмотрелся к входу в университет. Стайка сдавших экзамен студентов, уже выпускников, весело общаясь и чирикая, будто стрижи, вылетела наружу. Их свежий, бойкий вид вселял надежду.

Когда Гронский был в их возрасте, молодежь сидела по домам на удаленке. Обучались студенты по интернету, личное общение было ограниченно, оттого и возникли проблемы, ставшие теперь ребром… Сначала онлайн-игры, потом онлайн-обучение, затем онлайн-семьи и совсем уже полный бред – заочные родители, доверившие своих малышей более надежным, чем человек, ботам.

Робот обеспечит безопасность, санитарную чистоту и внимание к чаду круглые сутки. Он вовремя накормит, приглядит, укачает. А когда ребенок подрастет, бот не посоветует ему опасных книг, не покажет дурного примера, ограничит малыша от нежелательных контактов в сети. Никакая самая заботливая бабушка не могла воспитать ребенка лучше, чем бот. Ведь бабуля – лишь человек, который может отвлечься, заснуть и не заметить, что дитя залезло в микроволновку или засунуло пальчик в миксер. Роботы выручили родителей, дали им уверенность в безопасности жизни их чад.

Но в итоге все эти предостережения сделали новое поколение бездарным, напуганным, безинициативным и попросту глупым. Доверив все бездушным механизмам, человеческое общество стало зависимым от них. Полная душевная деградация замаячила в самом недалеком будущем.

Прошло много времени, пока светлые головы – в основном электронные – не осознали, что личное общение важно для развития не только ребенка, но и всего человечества. Необходимо было переводить обучение, работу и всю жизнь в прежний, офлайновый режим. Но, как оказалось, принять решение было легко, а вот осуществить куда труднее. Страшно было отпускать дитя из дома, в ужасный мир, где возможны физические контакты. А если пристанут роботы-рекетиры? Или грабители? Активисты кричали в сети, что нужно быть храбрым, что наши прадеды не знали, что такое интернет и общались без сети. Некоторые храбрецы даже начали выходить на улицу, оставив гаджеты дома. На них глядели с опаской и недоверием, как если бы в прежние времена глядели на человека, осмелившегося выйти без одежды.

Новые политики (одно время в их числе был и Гронский) поднялись на волне офлайна, принялись переубеждать население – начинать надо с системы образования. Сперва – институты, а уж после школы и сады.

Первые ласточки-университеты, рискнувшие перейти на офлайн, пустили в свои двери подросших в домашних теплицах недорослей. Испуганные, будто совята на ярком солнце, бестолковые и беспомощные, сначала они сторонились друг друга и преподавателей, но вскоре природа взяла свое, и молодые люди начали общаться.

И вот теперь Гронский наблюдал за одним из первых таких выпусков: ребята вылетели стайкой на залитую солнцем университетскую лестницу, атаковали ботов заказами мороженого и ледяного кофе. Всей группой они играли в какую-то глупую голографическую игру, нечто простое, бессмысленное и кислотно-яркое. Сообща они пытались построить в университетском дворе огромную башню-тетрис из сочных объемных фигур. Глядя на ребят, можно было с радостью выдохнуть – труд Андрея Дмитриевича в Думе в последние годы был не напрасным. Дети становились вполне нормальными, такими, какими были ребята в детстве Гронского.

Но вот кандидатура, которую настойчиво предлагала ему одноклассница-Галя, вызывала сомнение. Андрею Дмитриевичу нужна была личность, харизма, обладающая внутренней силой, а тут – непонятное невзрачное создание, очень коротко стриженное и одетое как мальчишка, худощавое, блеклое. Девчонка без интереса попереставляла фигуры из воздуха, потом, заметив Гронского, что-то сказала друзьям – те рассмеялись. Насвистывая, она в три прыжка одолела высокую лестницу и скрылась за липами.

– Вы – Андрюшка, – звонкий голос над ухом заставил старика едва ли не подпрыгнуть. Кандидатура нахально хрустела биочипсами и, прищурившись, с любопытством изучала Андрея Дмитриевича. Яркое пятнышко пирсинга на брови отвлекало на себя внимание с невзрачного девичьего лица. – Куда бабулю дели? Как вам наш спектакль? Вы нам всем мешали работать, болтали на заднем ряду. Вы представьте, как трудно сосредоточиться на роли, когда и текста-то толком не знаешь. Я у тети Гали ваши фотки видела. В детстве вы прикольным были, я бы такого подразнила. Мама должна была. Вас точно не троллили в детстве? Забавный такой лопоухий мальчонка был. А, да уши у вас и сейчас торчат, только волосами прикрытые. Ну-ну. Вот только зря усы отрастили. И пузо. Ой, пардон! – она расхохоталась.

Гронский дернул усом – пожалуй, с выводами он поспешил. Эта тараторка может оказаться занятной особой…

– Не Андрюшка, а Андрей Дмитриевич Гронский. Ты тоже, будь любезна, представься. Как-никак не в берлоге знакомимся, в приличном месте.

– Варвара Николаевна Энова к вашим услугам, любезный фон-барон Андрей Дмитрич! Так вы не ответили, как вам наш спектакль? Полный треш, не так ли? Бредятина, отстой! Представьте, тройбан мне влепили, да и правильно – как в такой роли раскроешься?.. Островский скучный как всегда. Эх, мне бы классика поприличней! Гертруду бы сыграть… Не Офелию, та пустышка, а возрастную даму. О, я бы отмочила! «Ты повернул глаза зрачками в душу! А там повсюду пятна черноты. И их ничем не смыть!».

Она комично закатила глаза, подняла руку и отстаила ногу – Андрей Дмитриевич хмыкнул.

– Ты можешь оказаться мне полезной.

Девочка насупилась, опасливо отступила на пару шагов. Положив руки в карманы курточки и надвинув пониже капюшон, недоверчиво буркнула:

– Деда, поаккуратнее. Тут камеры, если что, охранные боты. Нас стерегут, вы не думайте. Мы – то самое новое поколение, с которым тут все носятся, как кошка с салями. «Полезной ему», видите ли… Чего вам от меня надо, старый вы пень?

– Вообще-то, кошка с салом, а не с салями. И, кстати, любопытно ты называешь будущего работодателя.

– Я еще и не так могу назвать, уверяю. Работу, типа, предлагаете? Ну-ну. Сомневаюсь, что вы – один из тех новомодных режиссеров, которые предпочитают живых актеров графике. Не тот типаж, дедуля. Усы, конечно, есть, но вот шарфик… Где шарфик? Нету! Да и работодатели вряд ли рискнули бы лично на экзамен приехать, они все заочники.

Последнее слово девчонка произнесла с презрительной гримаской мартышки, перед которой разважничался банан.

Гронский захохотал на весь двор:

– Нет, эта барышня бесподобна! Галя была права, она всегда права!

– Тетя Галя – старая фондюшница, которая только и умеет, что булькать сыром, изрыгая покрытые плесенью истины. Но, впрочем, я ее люблю. Она мне мою мамашу заменила, когда та свалила, никому ни слова не сказав. Паскуда. Но вернемся ко мне: да, я бесподобна! Это да, это про меня. Но я пойду. Полагаю, что такое почта, Андрей Дмитрич, вы по древности своей не забыли. Поэтому, если уж вы действительно серьезный работодатель, то скиньте мне ваше предложение, а я, так уж и быть, подумаю, соглашаться или нет.

– До завтра, Варвара.

– С чего бы это?! Я еще ни на что не соглашалась!

– Все равно до завтра.

Старик неторопливо пошел к припаркованному флаеру, его секретарь что-то забубнил ему на ухо, тот привычно отмахнулся. Варя высыпала недоеденные чипсы на землю, надула пакет и с грохотом хлопнула им о скамейку. От резкого звука Гронский дернулся, девчонка расхохоталась и побежала к друзьям.

* * *

Нет, конечно же, я не настолько инфантильна, мне нет смысла вести себя, как четырнадцатилетний подросток. Мне уже двадцать два, и, думаю, я уже давно взрослая. Просто вдруг захотелось разыграть, подколоть задаваку-Гронского. Я отлично его знаю по рассказам мамаши (тогда она еще жила с нами), и знаю тоже, что мамуля любила доставать парня в школе именно таким образом – нахальной агрессивностью, развязностью и хамством. Это было в те доковидные времена, о которых тетя Галя со вздохом умиления говорила: «Тогда юные разгильдяи бегали по улицам, не страшась и не опасаясь вирусов, дралилсь на переменках линейками, носили на плечах тяжелые рюкзаки с книгами, дергали девочек за распущенные волосы, а потом целовались с ними на остановках и в темных подъездах». И ахала. Забавная старушка.

В свое время мама у меня была боевая: ее с детства звали Елена, не Леночка, не Лена или Ленусик, а Елена. В школе она была спортсменкой, могла легко тащить не один рюкзак на спине, а сразу три, а потом распинывать их по углам класса, метко попадая в обиженных ребят, у кого чуть раньше эти рюкзаки забрала силой. «Эти недотепы еще и недовольны были! Представь – я им рюкзачок в класс принесла, в ручки вручила, а им не нравится!». Ураган-Елену мог сдержать лишь один человек, и им была единственная подруга Галка-зануда. Лишь одним многозначительным взглядом и тихим: «Елена!» она усмеряла лавины неприятностей и торнадо безумных шалостей. И пусть у Гали были другие интересы (фортепиано, Гендель, эпоха раннего рококо и нескончаемые тонны книг), они с Еленой были неразлучны.

За начитанной и умной Галей безмолвной тенью ходил Андрюшка Гронский. Но до мужчин и мальчиков, живших с ней в одно время, примерной девочке дела не было: умницу интересовали лишь герои прошлых столетий. Будь Андрюшка гениальным Вивальди, или великим Галилеем или, на худой случай, Александром Вторым, тогда прекрасные карие глаза смягчились бы, сердце умницы дрогнуло. Но, увы, Гронский был простым троечником. Единственное, что в нем было ценное – это упорство, с которым он не отставал от своего выбора. Чем неимоверно раздражал Елену, вынуждая подтрунивать над собой. Гронский стоически терпел унижения, а порой и побои, лишь бы быть рядом с ее неприступной подругой.

Когда Елена вышла замуж за Николая Энова и родила меня, то я как-то незаметно стала воспитанницей Гали. Прошло время, но ничего не изменилось: подруги общались, мамуля издевалась над Гронским, а Галина спокойно его френдзонила. Но однажды, десять лет назад, мама исчезла. Поссорилась с отцом и свалила в неизвестность. Искали везде, даже полиция занималась, но, видать, мы с папой, тетей Галей и Гронским ее так задолбали, что она решила к нам не возвращаться. Боты в полиции уверяли, что в последний раз камеры ее зафиксировали в Питере. Ну и ладно, не нужны мы ей – проживем, не потрескаемся! Папку только жалко…

Так вот, последние десять лет тетя Галя взяла меня под свое сонное крыло. И теперь, ни с того ни с сего, позвала старого одноклассника на мой отчетный спектакль. С чего бы это?..

На чай у тети Гали я не поехала намеренно, не хотелось еще раз встречаться с гадким Гронским. А чтобы особо не расстраивать старушку, я нашла себе отличное оправдание – сразу после вручения диплома умчалась в Сибирь, так как «неимоверно соскучилась по папулечке». Уже дома мне пришлось долго игнорировать просьбы наставницы ознакомиться с предложением Гронского, согласилась лишь после того, как об этом попросил отец. Видать, тетя Галя оказалась настолько занудной, что и Энова достала, а уж тот в свою очередь добрался до дочери.

Флегматично пустив колечко дыма из трубки, он сказал мне как-то вечером:

– Знаю, Гронский – господин весьма скрытный, потому сомневаюсь, что его вакансия покажется тебе интересной и выгодной. Но, душа моя, это твое первое рабочее предложение, поэтому хотя бы из вежливости, будь добра, ознакомься с пакетом. А уж после с легким сердцем можешь писать отказ.

Да, отец был всегда такой… эээ… немного странный, старомодный, будто из другого века. Но я его люблю и ценю его мнение выше прочих. Поэтому я почесала в затылке и решилась все же прочитать давно висящее на почте объемное письмо.

Адресантом выступал некий научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием. Признаюсь, я даже засомневалась, что моя скромная особа могла заинтересовать столь серьезных ученых. Но аватарка показала, что ученые в институте так себе, не особо умные, потому что на фото старательно высовывал язык сам Гронский в образе Эйнштейна. Это ж надо: наш Андрюшка – целый генеральный директор, профессор истории, да еще и бывший депутат Государственной Думы. Тот еще Киса Воробьянинов. А по нему и не скажешь… Каким-то непостижимым образом институт объединял культурологию с хронологией и историю с физикой. Тут же трудились биологи, нейрофизики, квантовые механики, генные инженеры и конструкторы. Понятно, все работали заочно, хотя в официальном адресном поле был указан конкретный офис в Москве на Пресненской набережной.

Чем точно занимался институт и зачем такой серьезной организации потребовалась неопытная актриса, я так и не поняла. Я быстро сдулась на обязательном тесте, на прохождение которого требовались три дня и капля крови. Не так страшно сдать кровь на анализ – не больно и даже интересно (хотя зачем?). Куда тяжелее искренне, не таясь, ответить на восемьсот вопросов. От невинных: «Меня легко обидеть? Да, нет, не знаю» до более откровенных, наподобие: «Лягу ли я в постель с незнакомцем, которого уважаю, но не люблю? Да; наверное, да; конечно же, да». Особо не стараясь, я потыкала в ответы с полузакрытыми глазами, сдала домашнему роботу кровь (вот вурдалаки, кровушки юной им захотелось!), отправила письмо с ответом и постаралась поскорее забыть такое странное предложение работы, так и не поняв в сущности, что именно мне предлагали.

Буквально через два дня неожиданное приглашение на стажировку сразило меня наповал. Берут?! Гронский совсем свихнулся? Или он таким и был? Да на что я ему сдалась? С досадой прервав так и не начавшиеся каникулы, мне пришлось лететь обратно в Москву, устраиваться на новую работу.

Прямой флаер из Сибири долетел до места за два часа. Я потратила это время, слушая вполуха задание нового шефа – файл с подробным жизнеописанием поэта начала двадцатого века, Сергея Есенина. Что-то про классика припоминалось со школы, что-то из рассказов тети Гали. Несколько стихотворений, кое-что из его яркой биографии. Ну… выпивал, буянил, ну… ухаживал за царской дочкой. Еще, вроде бы, в Америку ездил, жен у него несколько было… Ах, да, одной из жен была модная в те времена танцовщица Дункан…

На что сдалась мне эта информация, что нужно было с ней делать, и в чем заключалась сама идея появления Варвары Эновой в столичном исследовательском институте, я до сих пор не догадывалась.

Автоматическое управление легко посадило флаер. Темнело. Лес старинных высоток подавлял, буквально вдавливая, вжимая в землю. Я вышла из кабины, поглядела вверх – голова закружилась. Темные небоскребы почти смыкались в небе и в то же время отражались в речной воде, будто скалы в далекой сибирской тайге.

Когда-то здесь, на набережной Москвы-реки, сиял огнями Сити, сновали толпы снобов-офисников, фотались туристы, парковались дорогие автомобили. Сейчас же, когда люди почти не выходят на улицу, в офисах трудятся лишь боты и контролирующие их малочисленные храбрецы. Вместо сотен машин на парковках висела пара-тройка флайеров, окна старых высотных зданий темнели провалами – работающим внутри ботам свет был ни к чему.

– Варвара Николаевна?.. – ко мне подлетел секретарь, осветил дорогу к одной из высоток, подал стаканчик с горячим какао. – Я Санчо, ваш консультант. Будьте добры проследовать за мной. Андрей Дмитриевич Гронский просил ввести вас в курс дела. Сам шеф, к сожалению, не сможет присутствовать на вашей стажировке. О чем просил прощения у вас, Варвара Николаевна.

– Гронский просил прощения? Да ну.

Блеск. Этот старый пень даже не потрудился встретить меня, лучшую актрису выпуска… Ну, или не самую лучшую, все же тройка в дипломе – как ни крути, не пятерка. Я насупилась, отпила из трубочки и хмыкнула: а ведь не зря в тесте спрашивали про два любимых напитка – кофе утром, какао вечером. Вкусно. Знают, падлы электронные, как размягчить маленькую Варю.

– Ладно. Веди меня, мой Вергилий…

– Я не Вергилий. Я Санчо, ваш консультант, – пискнул глупый бот.

– Ну-ну. В таком случае я – умная, скромная и начитанная великосветская барышня. Пошли уже! И давай, железка, рассказывай, чем вы тут, в своей шаражке, занимаетесь и чего вам от меня потребовалось?

По рассказу секретаря, меня ждало участие в новом проекте реализации особой виртуальной реальности. Это была не обычная игра-бродилка с эффектом присутствия, построенная по строгим правилам и ограниченная со всех сторон, а полновесное погружение, буквально жизнь внутри некоего заданного пространства, которое, впрочем, не было ограниченно почти ничем. К примеру, если ты, находясь в игре, пожелаешь вдруг смотаться на Ману, на Шира или на Гавайи, то легко сможешь сделать это, вне зависимости, хотел этого твой герой или нет.

Разумеется, ограничения были – куда без них? Их немного, но они оказались крайне строгими. Во-первых, как в любой игре, существовал объект, на которого было направлено внимание героя, его нужно было найти среди представленной реальности и действовать с ним по заданной схеме. Во-вторых, сам герой, которого ты играешь, должен придерживаться поведения, подходящего ему по плану, должен не только вести себя, как прописанная личность, но и выглядеть именно этим человеком (о чем будет особая, весьма важная оговорка). В-третьих, что очень важно, сама реальность – это в точности востановленная определенная историческая эпоха, объект – реальная историческая личность, а герой – его близкий человек.

Получается погружение в историю с настоящими каретами, лучниками, коровниками, слугами и дворцами, а вдобавок ко всей этой прелести еще и общение с реальными историческими личностями! Ну, или почти реальными. Все же не стоит забывать, что ты играешь.

Вот Гронский дурень, если б сразу сказал, я не строила бы из себя важную птицу и была тут уже на следующий день! Это ж так здорово!

Небольшой, но важный нюанс касался героя, которого я должна изображать. Я не просто буду выглядеть им, я буквально трансформируюсь в него, физически изменив собственное тело.

Я слышала о подобных научных разработках. Поговаривали, что в других странах, где не доверяют ботам, разведчики используют особую генную сыворотку, в шутку названную любителями детской классики «Оборотным зельем». Всем известно, что данная технология – фейк, но кое-кто в нее верил. Сыворотка изготавливалась из гена исторической личности, которая жила рядом с «объектом», вводилась под кожу каждое утро, и если не вводилась вовремя, то новый облик исчезал, пугая метаморфозами все общество и возвращая герою мою бледную невзрачную внешность, которой вовсе не место среди прекрасных и могучих героев истории. По плану, если кончилась сыворотка, то кончилась и сама «командировка», вне зависимости от того, успел ли ты завершить свое задание или нет. В этом случае необходимо явиться в пункт приезда к порталу и, несолоно хлебавши, возвращаться на базу.

– Круто! – выдохнула я в восторге и затараторила: – Санчо, ты гений! Такая работа – блеск! И артист, и журналист, и историк – да, да, это я! Я в деле! Так, куда я еду? Кем я буду? Что должна делать? Быстрей, Вергилий мой, веди меня к вашему порталу!..

– Я не гений. Я не Вергилий. Я Санчо, ваш консультант. Проследуйте за мной. Вы подпишите договор о неразглашении, получите снаряжение, обучающие белки, а также рекомендации от нашего специалиста.

На одном из последних этажей высотки светилась пара окон. Там, наверху, был кто-то живой, и это был не Гронский. Я поспешила за секретарем, пересекла полутемный пустой холл (из угла приветливо пискнул бот-консьерж), поднялась на лифте на восемьдесят третий этаж и остановилась у освещенной двери матового стекла с помпезной серебряной табличкой: «Петр Сергеевич Смирнов, технический консультант».

Секретарь незаметно исчез, а я в нерешительности замерла у закрытой двери. Как-то не замечала за собой даже доли трусости, но сейчас, очутившись одна в темном коридоре старинной высотки, подсвечиваемом лишь тонкими огоньками по краю ковровых дорожек, я стушевалась. Светящаяся дверь впереди показалась таинственным провалом то ли в пустоту, то ли в неизбежность… Плюнув с досады за эти глупые бредни, я пинком открыла дверь.

Комната была оборудована, как все современные офисы: стена-монитор, мягкий диванчик для оператора, столик с кривым кактусом и огромное окно во всю стену, за которым темными громадами высились соседние небоскребы. Монитор горел странными формулами и схемами, хозяина нигде не было.

В кабинете было неубрано, и это мягко сказано – столик, помимо кактуса, был завален коробками с доставки, повсюду валялись смятые банки из-под колы и мятного какао, палочки для азиатской еды, пакетики чипсов и фантики конфет. Немым укором надо всем этим безобразием возвышался бот-уборщик, из которого вынули чип с программой. Вероятно, он понимал, что нужно убраться, он видел это, так как его камеры уныло горели, но поделать, увы, ничего не мог. Кроме беспомощного бедолаги в комнате было пусто.

Я прошлась по мусору, смахнула с головы робота кробку от китайской лапши:

– Крепись, брателло, жизнь нелегка. Правила игры задаем не мы.

Выбрав из свалки нераспечатанный пакет биочипсов, захрустела ими и с ногами завалилась на диван. Неважно, насколько суровый тут у них технический консультант, я всегда была при оружии – мамино нахальство еще никогда меня не подводило.

Неприметная дверь в туалетную комнату отъехала в сторону, и на пороге появился обладатель помпезной серебряной таблички. На серьезного консультанта он не был похож, ну совершенно, абсолютно не похож. На меня, бесцеремонно валяющуюся на его диване, удивленно уставился высокий подросток лет пятнадцати-шестнадцати. Прыщавый, сутулый, худой и рыжий до красноты. Вид классического ботаника ему добавляли старинные очки с большими диоптриями (такие только в фильмах бывают!) и безразмерная клетчатая рубашка поверх футболки.

– Ты, что ль, Петр Сергеевич Смирнов? – я постаралась, чтобы чипсы хрустнули как можно надменнее.

– Эээ… Я. Да, я, точно я… – неуверенно заблеял мальчишка и опасливо покосился на гостью. Было видно, что он побаивается людей, ему не хватает опыта очного общения. – А ты… вы… кто? Это, кстати, были мои чипсы…

Я вскочила с дивана, протянула пакетик:

– Угощайся, я не жадная! Я Варька. То есть Варвара Николаевна Энова. Санчо про меня не предупреждал, что ли?

– Секретарь шефа? Я его сюда не пускаю. Боты, они такие суетливые, вечно мешаются… От него, вроде бы, недавно приходило письмо. Я, правда, не открывал.

– Так открой быстрее! И активируй своего уборщика. Пусть он и суетливый, но у тебя тут форменная помойка. Как ты вообще гостей принимаешь?

– А никак. Тут кроме вас еще не было никого живого, – мальчишка включил бота, тот, с трудом поверив в такое счастье, жизнерадостно замахал щетками. – Я не общаюсь ни с кем лично, только онлайн. Зачем? Мне даже шеф по телефону звонит, хотя его кабинет всего на два этажа выше.

Я загорелась:

– Кабинет Гронского здесь?! Петька, покажи! Давай посмотрим, а? Его же сейчас нет!

Удивленно расширив глаза на «Петьку», консультант залез в почту, пролистал письмо, скривился.

– Вы… то есть ты, наша муза… Та-ак, ясно. Варвара Николаевна…

– Просто Варька.

– Варька. Поздравляю со вступлением в наш дружный коллектив…

– …в котором никто никого лично не видел? Даже шеф с коллективом по связи общается – ха! А вот меня он очно вербовал. Даже уговаривал, а я сопротивлялась.

Мальчишка внимательно взглянул на меня, даже снял и протер очки для верности. Этот взгляд сделал его едва не вдвое старше. Петька всматривался сосредоточенно и долго, пока не произнес серьезно:

– Татухи есть? С татухами, пирсингом, серьгами и вживленными чипами придется распрощаться. После прыжка… то есть сыворотки, знаешь ли, все зарастает, организм полностью обновляется. Кстати, это даже для здоровья полезно…

– Я думала, вранье все про сыворотку.

– Для всех – вранье, для нас – реальность. Это еще мелочи, подруга. Ты здесь такого насмотришься…

Он быстро освоился, поправил очки и бодро застучал пальцами по виртуальной клавиатуре. На стене-мониторе замелькали непонятные символы, в нескольких открытых окнах заморгали значки загрузки.

– Ткни пальцем сюда, вот так, – он открыл какой-то документ на пятидесяти страницах, быстро пролистал его, подал мне клавиатуру, счтывающую отпечаток пальца. Я послушно прикоснулась. – Это твое подтверждение о неразглашении. Полагаю, читать не будешь, скучно до зевоты… Поехали дальше. Вот, сейчас загрузятся твои данные, синтезируются личные обучающие белки. В лаборатории введем пару прививок и приступим к извлечению героя. А там и до сыворотки доберемся. Все просто: немного пробудешь в боксе для закрепления данных, и уже завтра отправишься к Есенину!

Почесав в затылке, я пробурчала:

– Да уж, «просто» у него все… Еще бы хоть половину понимать, о чем этот вундер болтает… Белки у тебя, значит, обучающие, а желтки какие – отупляющие? Ладно, завтра к Есенину, а там на месте разберемся.

– На месте так на месте, проблемы твои, не мои. А сейчас иди в лабораторию, это этажом выше. Тебя встретит бот.

Я подскочила, с воодушевлением потерла руки:

– Пойдем вместе! Покажешь мне тут все. К шефу в кабинет заглянем…

Консультант побелел, вжался в диван.

– Ты что?! Я не выйду отсюда. Я, знаешь ли, не выхожу. Совсем. Даже из своих комнат. Мне незачем.

– Ну, Петька, с изоляцией ты явно перегнул. Ты, что ли, живешь здесь, в институте? На улицу не выходишь? Сам-то откуда? Родня, боты-воспитатели?..

– Все это неважно, у меня есть любимая работа, это самое главное. И лучший в мире шеф. А выходить куда-то, говорить лично с кем-то, тем более, дотрагиваться и контактировать – это, простите, не мое. Я пролистываю новости каждый день: я знаю жизнь, и поэтому предпочитаю не рисковать.

– Ну и дурак, – я презрительно фыркнула. – Если ты не сидел у костра в тайге под звездами, без ботов, телефонов и компов, если комар не кусал твою худую шею и близкий человек с размаху не размазывал его по тебе же, то ты, брат, не жил. Пусть ты невозможный умник и знаешь кучу нудных штук, но крайне глупо утверждать, что ты знаешь жизнь, не прожив по-настоящему ни дня.

Мальчишка вскочил, сжав кулаки, дребезжащим от возмущения голосом воскликнул:

– Костер – это опасно и неэкологично! Комары – переносчики двадцати трех видов инфекций, лихорадок и вирусов! А стукнуть по шее – это вряд ли проявление любви или хотя бы дружбы! Все, Варвара Николаевна, вас ждут в лаборатории. Санчо проводит вас и покажет ваш бокс. До завтра, я вас наберу с утра.

Я вышла. Подумав, пожала плечами: каждый по-своему переживает изоляцию. Кто-то стремится выйти из нее, а кто-то боится вернуться в жизнь. Петька явно был из вторых, он, возможно, на своем веку так много, как сегодня, не общался с человеком, не находился рядом с кем-то в одной комнате. Он просто не умел иначе. Похоже, встреча со мной для него оказалась жутким стрессом. Теперь неделю дергаться будет, таблетки глотать.

В коридоре верным Хатико маячил Санчо. По просьбе дорогой гостьи он с готовностью провел экскурсию по институту, показал лаборатории, больничный отсек, мой личный бокс и, с особым почтением, на какое только способна бесчувственная жестянка, дверь в кабинет на восемьдесят пятом этаже. Дверь эта была особенной. Высокая, под потолок, аркообразная, будто из замка древнего рыцаря, на вид очень тяжелая. Темный дуб выглядел на удивление новым, большие стрелки кованых петель и кольцо-лев вместо ручки, натертые трудолюбивыми ботами-уборщиками, жизнерадостно сияли.

Без пояснений было понятно, кто должен обитать за такой дверью. Царь-бог, по совместительству босс, а также шеф… фанфары… господин генеральный директор Гронский Андрей Дмитриевич! Именно об этом и уведомляла безвкусная золотая табличка, сиротливо стоящая на боку в углу недалеко от входа. Вероятно, шеф еще не решил, куда ее повесить: на дверь, и тогда стиль древнего замка потеряется, или рядом, что, в общем, ситуацию не спасет.

Ни на что не надеясь, я толкнула таинственную створку, та легко поддалась и даже приоткрылась. Вот она во всей красе – эра людей на дистанте, даже замок на такую дверь не удосужились повесить! Бот закон не нарушит, а кроме педантичных машин никому и в голову не придет заглянуть в чужой кабинет без спроса. Особенно, если это кабинет Великого Босса. Почувствовав, как яростно зачесались руки, я расплылась в каверзной улыбке. Санчо, видимо, не заметил моих коварных замыслов, прикрыл дверь и добродушно пискнул:

– Шефа сегодня нет. Позже он примет вас здесь, а сейчас будьте добры пройти в лабораторию, обучающие белки уже синтезировны.

Пирсинг пришлось вытащить, но перед тем ненадолго отлучиться из лаборатории по личному делу. После прививок и капельниц с теми самыми «обучающими белками» в голове поднялся гул голосов, мешанина образов, какие-то странные, будто чужие, мысли. Меня резко потянуло в сон. С помощью Санчо я едва доползла до своего бокса и, не раздеваясь, рухнула спать.

Снилось, что я стала совсем другим человеком, что меня зовут вовсе не Варвара Николаевна Энова, а Галина Артуровна Бениславская (приснится же такое!). Отец у меня был французом, мать – грузинкой. Но воспитывалась я у тети с дядей, так как моя матушка была душевнобольной. С подачи подруги в семнадцать лет увлеклась большевизмом, сбежала из дома, поступила в университет. А недавно устроилась на новую работу, не в странный и непонятный институт, а в органы госбезопасности на Лубянке. Контора эта донельзя суровая и страшная, но знакомства в России – это все, а меня туда устроили именно по знакомству. И я… чем же я там занимаюсь?.. Не в застенках же пленников пытаю? Фу, как банально – я всего лишь набираю тексты на печатной машинке. Да, и, кстати, на дворе, между прочим, 1920 год. Вот так-то.

Проснулась я от укола в плечо. Гул в голове прошел. С трудом разлепились глаза: передо мной маячили Санчо и бот-доктор из лаборатории. Секретарь пискнул:

– Доброе утро, Варвара Николаевна. Судя по показателям, ваш организм отлично воспринял обучающие белки. Вам только что была введена сыворотока, после завтрака мы экипируем вас и вы сможете отправляться. Приятного аппетита.

Пахло свежим кофе. Я огляделась – стол был сервирован на пятизвездочном уровне, по виду все было очень вкусно, именно так, как я люблю. Даже фирменные тети Галины кексики с малиной были именно такими, как готовит она. Что ж, не зря я, значит, на тот длинный тест отвечала – хоть в чем-то он пригодился. Местные боты теперь умеют стряпать, как тетя Галя.

Я села есть, но подавилась первым же куском: на глаза попал странный предмет, стоявший тут же на столе. Предмет, которого я раньше не видела, но сейчас отчетливо знала, что это и даже как этим пользоваться.

– Зачем вы приволокли сюда керосиновый примус?! – я вскочила, испуганно охнула. – Какого черта?.. Откуда я знаю, что это за штуковина? Санчо, колись, железная тварь!!!

Верный Санчо, спокойно разкладывая мою экипировку по заправленной кровати, бесстрастно поведал:

– Я не железная тварь, я Санчо, ваш консультант. Вам еще вчера был введен комплекс обучающих белков, необходимых для проживания в той эпохе, в которую вы направляетесь. Двадцатые годы двадцатого века: коммунальные квартиры, самостоятельный, пятого уровня, быт. Теперь вы сможете не только разжечь примус, но и запрячь лошадь, перезарядить Парабеллум и даже, что крайне непросто, заправить лист бумаги в печатную машинку Ундервуд и передвинуть каретку.

Я закашлялась.

– Круто. Я и не знала, что мне потребуется перезаряжать лошадей и запрягать старинные пистолеты. Думала, нужно будет с милым видом попросить великого поэта почитать его чудесные стихи…

Я закашлялась еще сильнее и с удивлением схватилась за горло – мой голос почему-то стал хриплым, шея – крепче и длиннее, кисти рук как-то вытянулись. Я подскочила и едва устояла на ногах – они выросли!

– Что со мной?!

Я испуганно вцепилась в бота-доктора, но тот был безгласым, поэтому спокойно написал на своем экране: «С вами все в норме. Не беспокойтесь, пожалуйста». В норме? Это я-то в норме?! Я обхватила руками голову и поняла, что под пальцами вьются жесткие, длиной до плеч, чужие волосы. Трясясь всем телом, подошла к зеркалу.

Пожалуй, такой визг, переходящий в мат, был слышен далеко за третьим МКАДом. Думаю, у следящего за мной по мониторам Гронского заложило уши и полетели динамики. Флаг старикану за такие нервы. В зеркале передо мной отражалась совершенно незнакомая девушка, Галина Бениславская. Высокая, по-спортивному крепкая, черноволосая, где-то на год меня старше. Можно было бы сказать, что симпатичная, но в данный момент она (то есть я) выглядела донельзя комично. Моя одежда оказалась ей (то есть мне) короткой и тесной. Большие зеленые глаза под густыми, почти сросшимися бровями, испуганно округлились.

Визг завершился на самой верхней ноте – от голода вдруг резко потемнело в глазах. Санчо бесстрастно пропищал:

– Варвара Николаевна, после введения сыворотки вам необходимо хорошо поесть. В данном случае герой оказался куда крупнее вас, вашим клеткам нужен строительный материал.

Я накинулась на еду, за пару мгновений очистила все тарелки, два кофейника и пол-литра молока.

На стене загорелся монитор, раздался хохот.

– Нет, я… я такого шоу еще не видел и не слышал! Варька, уважаю! Браво! Бис! Еще раз сирену включи, а? – изволил потешался господин технический консультант.

Чужим, довольно мелодичным голосом я злобно процедила:

– Петька, а слабо тебе поднять свой клетчато-очкастый зад и зайти в гости, чтобы не подглядывать в камеры, как трус извращенный? Предупредил бы, что ли, что все так внезапно происходит. И эти двое, – я обиженно махнула рукой на ботов, – те еще помощнички! Как разжигать примус я теперь знаю, а вот как выглядела моя героиня – даже и не подозревала!

Петька посерьезнел, поправил очки.

– Не кипятись, представь все эти прелести частью задания. Слушай внимательно. Возможно, ты еще не поняла, но в твою голову закачали не только примусы, а куда более важную информацию. К примеру, карта Москвы того времени и подробная планировка тех зданий, куда тебе необходимо попасть. Именно та информация по месту, какая была известна Галине Бениславской на заданный момент времени. Портал будет на Лубянке, начинаешь работать оттуда. Экипировка минимальная, в глазу – линза с камерой и мини-компьютером, пишет постоянно, если необходимо, дает текст прямо на сетчатку. Ну, если вдруг потребуется та информация, которая обучающими белками не была предусмотрена. Дополнительные точки обзора в камерах ботов, которых возьмешь с собой и выпустишь с той стороны портала. Это голубь и коробка с двенадцатью тараканами. По возвращении всех этих ребят необходимо вернуть, они на подотчете. Их информация будет не менее ценной, чем и твоя.

– Это что же, я домой не попаду, пока всех тараканов по зданию Лубянки не соберу? А если ошибусь и настоящего вам притащу, а нужного оставлю? Твой подотчет это переживет?

– Не беспокойся, эти боты поумнее тебя, к порталу подберутся сами. С камерами определились, поехали дальше. Первое задание у тебя недолгое, займет не более двух дней. Поэтому с собой тебе дается одна порция сыворотки. Ввести несложно, прикладываешь к плечу вот такой цилиндрик, нажимаешь, и все, – Петька заглянул в какие-то файлы, с зевком продолжил: – Дальше, по технике безопасности… Сразу для себя реши, что все то, что тебя окружает – это совсем не игра и перезапуска не будет. В смысле вообще никак: смерть там для тебя равняется смерти здесь. Поэтому будь добра, под трамваи не кидайся, в пьяные драки не встревай, на гопоту не нарывайся. Это не шутка, Варь. Бениславская была осторожна и ты постарайся. Не только для себя, но и для нее… Там много людей, очень много… И страшно… Те ребята, которые будут окружать тебя, они из начала двадцатого века, помни об этом постоянно. Это значит, что они не знают, что такое кофемашина, боты, гендерное равенство, суррогатное материнство и прочие прелести нашего времени. А слово «сеть», которое мы используем, имея в виду Интернет, для них означает рыболовную сеть или сеть для отлова птиц, не более. Поэтому, если тебе вдруг захочется поговорить о чем-нибудь современном, или просветить несчастных об их будущем, то будь любезна изобразить паиньку и промолчать в тряпочку. Реакция аборигенов может оказаться непредсказуемой. Ты поняла?

Я молча кивнула, хотя до сих пор почти ничего не уяснила. Этот парнишка слишком много болтал и действовал мне на нервы, итак напряженные до предела внезапным преображением.

Выгнав из бокса роботов и отключив камеру наблюдения, я переоделась в одежду, которую Санчо аккуратно разложил на кровати. Мешковатые шмотки из грубого жесткого материала – длинная прямая юбка, блеклая блуза в рубашечном стиле, вязаные чулки на каких-то подтяжках, крепящихся к специальному поясу. Из белья были лишь сорочка и бесформенные панталоны вместо трусов (даже до таких мелочей добрались!). Завершали этот достойный подиума образ косынка на голове и стоптанные башмаки на ногах. По виду, мужские. Да уж… И этим наша Галя хочет покорить сердце юного поэта? Понятно, что бедняжка не смогла конкурировать с Айседорой Дункан, уж у той-то, я уверена, было и приличное шелковое белье и достойная одежда…

Я вставила в глаз камеру-линзу, накинула на плечи скрипучий кожаный жакет (в карманах позвякивала пара ключей, несколько смятых банкнот и мелочь), взяла коробку с голубем и тараканами, хрупкий цилиндрик с сывороткой и спросила в пустоту:

– Ну, Энштейн очкастый, что дальше?..

Бодрый голос Петьки произнес:

– Вперед, муза! Поосторожней там. Кстати, после введения сыворотки тебя ожидает сюрприз!

Бесшумно поднялась до сих пор незаметная дверь в стене напротив, открылся проход… но куда?

Казалось, что из моего бокса в соседнее помещение совсем не поступал свет. Там чернела абсолютная темнота, но в то же время было отчетливо заметно, как внутри колышется нечто непонятное, то ли тонкая вуаль, то ли странный дым. Необычная, ватная тишина тягуче полилась оттуда, волосы на коже поднялись дыбом. Стало жутковато.

– Ну и спецэффекты у вас… Дешевка бульварная… – чтобы не показаться трусихой, буркнула я и, зажмурившись, шагнула вперед.

* * *

Декабрь 1920 года, Москва.

Не произошло ничего, вообще ничего. Меня полностью окутала ватная тишина и внезапно выплюнула, как будто толкнув в спину. Я не удержала равновесия в своем новом, таком высоком, теле, полетела вперед и упала. Распластавшись на полу, больно обо что-то ударилась.

Заболела коленка, но схватилась я за голову: вот ведь дура!.. Только сейчас поняла, что эти московские умники водили меня за нос! Скажите пожалуйста, для чего человеку менять свою внешность, если он (в смысле я) находится в виртуальном мире, по сути, в игре? Если мое сознание помещается в программу, то я могу выглядеть в ней как любое существо – хоть драконом, хоть табуреткой. И для этого вовсе не надо изменять свою ДНК и мутировать в кого-то. Но одна не особо умная особа сделала это, да еще согласилась участвовать в крайне сомнительном мероприятии и отправиться непонятно куда. Кстати, куда?..

Пришлось открыть глаза: ватной темноты вокруг не было, как и не было входа в мой бокс. Я валялась на полу небольшой, тускло освещенной каморки, набитой вениками, лопатами и ведрами, которые с грохотом разлетелись в стороны, когда я выпала на них из своей комнаты. Высоко под потолком серело приоткрытое зарешеченное оконце, оттуда нещадно тянуло холодным воздухом. Показалось даже, что промелькнуло несколько снежинок, что было вполне оправданно – меня направили в декабрь тысяча девятьсот двадцатого года.

Мои умные тараканы быстро разбежались, а голубь, вспорхнув к окну, протиснулся между прутьями решетки и преспокойно улетел. Вот гады, бесчувственные боты, бросили меня тут одну, непонятно где и непонятно когда.

Плюнув с досады, я выдохнула, решительно открыла тяжелую дверь и не сразу поняла, как отнестись к тому, что вижу.

Стены длинного, тускло освещенного коридора были увешаны красными полотнищами со странными рекламными слоганами. Покатый потолок и узкое окно-бойница напоминали какое-то средневековье. Вдоль стен стояли грубо сколоченные деревянные лавки, ряды металлических дверей были окрашены угрюмой серой краской.

Столь же угрюмыми оказались и люди, сидевшие на этих самых лавках. Их странная одежда откликнулась в моей новой памяти колоритными определениями «ватники», «телогрейки» и «валенки». В руках товарищи держали бумаги, у некоторых из аборигенов был весьма расстроенный вид. Бедолагам не чему было радоваться, потому как место оказалось крайне негостеприимным. В такое насквозь официальное учреждение ребята не по собственному желанию приехали, их явно сюда вызвали. В голове выпрыгнула справочка, что я нахожусь на улице Кузнецкий Мост двадцать два. Это та самая Лубянка, о которой говорят, что здание настолько большое, что с него Калыму да Камчатку видно.

Поговаривают, что в лубянских застенках есть и камеры (не камеры наблюдения, а камеры заключения) и даже настоящие пыточные. Те, в которых каленым железом выпытывают признания. Мне отчего-то резко захотелось отсюда убраться. Да и по заданию нужно сматывать удочки и побыстрее валить на Тверскую…

– Галина Артуровна. Товарищ Бениславская…

Из-за спины Галю уже давно и настойчиво звали, а я, зевая по сторонам и разглядывая достопримечательности, не реагировала. Глотнув неведомо откуда взявшийся комок в горле, я обернулась. Но никто не собирался тут же заламывать мне руки и тащить в подвалы – скромной персоной Гали интересовался всего лишь прыщавый переросток в «буденовке» и брюках «галифе» (о, мой словарь неумолимо растет!).

– Галина Артуровна… вас того… Сам зовет… Вы эт самое… поспешили бы… Сами ж знаете, как бывает, когда не вовремя… – блеющее чудо смотрело на меня обожающими глазами и явно не знало, куда от волнения деть руки.

Здесь два варианта: либо Галя настолько серьезная шишка, что на нее без дрожи не взглянуть (что вряд ли), либо это трясущееся недоразумение – ее воздыхатель. Такая версия не лучше, поскольку может помешать моей миссии.

Я сурово сдвинула брови, глянула на туземца:

– Сам, говоришь, зовет? И давно?..

– Ну, Галина Артуровна! Что же вы, в самом-то деле?!

– Как там тебя… Ладно уж, пошли. Веди меня, мой Вергилий…

Но шутка с Вергилием снова не зашла – парнишка классику явно не читал. Пришлось шепнуть компьютеру: «Карта!». Перед моим взглядом послушно развернулся план помещения. Кабинет начальника был помечен красным крестиком, будто на карте сокровищ. То еще сокровище – очередной начальник! Вот только компьютер фамилии и имени местного босса не указал. Да ладно, босс, он и в Африке босс, а как его там зовут, Гронский или Пупкин какой, не важно. В конце концов, для чего-то же существуют бейжди и золотые таблички над дверью?..

Местный шеф оказался не столь важным, как мой, и таблички с ФИО не имел. Ни золотой, ни вообще какой-нибудь. А фразы наподобие: «Что-то я позабыла, как нынче нашего босса величают?» вряд ли помогут Гале в ее дальнейшей карьере. К начальнику вообще можно не обращаться, если, конечно, не за надбавкой к зарплате идешь. Ему лучше лишний раз глаза не мозолить. Ведь всем известно, что если шефу что-то нужно, он выгрызет это из подчиненного, даже если тот не при делах.

Оставив за дверью безымянного Вергилия, я нахально пнула помеченную крестом дверь и оказалась в кабинете своего нового босса. Комната была неинтересной и скучной, кроме одного угла. Там, на отдельном столе, будто в музее, красовался сияющий новый Ундервуд. По виду, к нему еще никто не прикасался. Возможно, печатная машина была действительно новой и единственным человеком, кто умел ей пользоваться в этом суровом здании, была я. Руки зачесались вставить лист бумаги, щелкнуть кареткой, и нажать, наконец, тяжело поддающуюся клавишу. Хоть одну… Но я сюда не за этим пришла.

Под портретом Дзержинского сидел солидный дядечка с пузцом, лысиной и очками без дужек. О, «пенсне», новое слово! Он оторвался от бумаг, глянул на меня поверх стеклышек и бросил на стол бумажный пакет.

– Где ты шляешься, Бениславская? Сколько можно ждать? Бери бумаги и беги быстрей. Опоздаешь! Экипаж внизу.

– Куда?.. – тупо моргнула я. Заглянула в пакет, там были какие-то газеты.

Дядечка устало протер пенсне, водрузил его обратно на нос. Медовым голосом, от которого у меня подогнулись колени, промурлыкал:

– Не начинай снова, Галенька. Не отнекивайся, солнце мое, ты сделаешь, как мы договаривались. Нужно платить добром за добро. Ведь тебе, насколько я понимаю, все еще нужно жилье в Москве, не так ли?..

– Нужно, – я согласилась, но что-то дернуло меня задиристо ляпнуть: – Но вы не похожи на человека, сеящего вокруг себя добро.

Начальник не обиделся. Он поднялся, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, посмотрел в окно. Небо за стеклом быстро темнело. Голос его стал тихим, но пронизывающим.

– Я похож на человека, который заботится о своей родине. Такой юной, хрупкой, едва вставшей на ноги. И да, меня интересуют антиреволюционные и антинародные элемены среди крикунов-поэтов. Твой любимчик Есенин нас крайне интересует.

Я хохотнула:

– Скажете тоже: Есенин – антинародный элемент! Кто ж еще ближе к народу?

– Вот ты это, душа моя Галина, и выяснишь.

Гале Бениславской помогли с жильем в ЧК. Конечно, ей нужны были ее две комнаты в коммунальной квартире, там непременно должен будет останавливаться Есенин. Так вышло, что на работе ее принуждали следить за поэтом, чего она делать не хотела, но была вынуждена… Иначе выселят из коммуналки.

Что ж, чистая классика получается – борьба за московскую прописку, еще Булгаков и Зощенко об этом писали. Или… еще будут писать?

– Галина, ты снова витаешь в облаках? Поспеши, иначе в «Стойле» не останется мест.

Начальник галантно накинул мне на плечи пальто, подал шаль и, чуть приобняв, уверенно выпроводил за дверь. Стало ясно, что Бениславская находится у него на особом положении, ведь ее верхняя одежда оказалась в его кабинете, а его обращение ко мне показалось… немного странным.

Кстати, он сказал «Стойло»? А не то ли это «Стойло Пегаса», в которое меня послал другой, не менее скользкий начальник? Странно. Я зашуршала газетами в папке. Так, «Последние новости», «День» и еще какой-то «Руль»… Выделенные карандашом статьи были все об одном и том же скандальном поэте. В «Руле» даже его фотографию разместили (довольно дурного качества фотка) – товарищ Есенин читает стихи на «суде имажинистов»: во взгляде огонь, подбородок закинут кверху, галстук-бабочка съехал на бок.

Получается, мой местный безымянный начальник, как и Гронский, настаивает на том, чтобы я шпионила за Есениным. Галя, похоже, этого не желает, хотя, конечно, она хотела бы принять участие в жизни великого поэта. Но выслеживать по поручению ЧК – это совсем не то, чем обычно занимаются влюбленные фанатки.

У меня не оставалось выбора: коли в «Стойло» отправляют сразу два босса, ехать придется. Вероятно, правила игры такими вышли, чтобы я не отнекивалась и не рванула сейчас же до Сибири или еще дальше от задания Лубянки. Я решила не вредничать и подчиниться. К тому же, мне и самой было любопытно, что за «Стойло Пегаса» и что за имажинисты такие…

Из Лубянки я вышла быстро. Не знаю, зачем Галя искала здесь работу – это было угрюмое пристанище неискренних и замороженных душ, нашедших отличное оправдание для своей подлости. А что – борьба с врагами отечества всегда актуальна. Вот только кто они, эти «враги», и чем они оличаются от «друзей»… Бррр (меня передернуло), сюда еще завтра придется возвращаться к порталу.

Я выскочила на бодрый морозец, запахнула поплотнее пальто, огляделась… и сразу же оторопела: напротив стояла запряженная в сани лошадь. Стояла и глядела прямо на меня. Настоящая, живая лошадь! Коричневая со светлым пятнышком на лбу. Вся такая пушистая, припорошенная инеем. Ой, какая милая лошадка… Я пригляделась, хохотнула – то есть, какой милый коник! Такое большое животное в нашем времени можно увидеть лишь на экране.

Длинная челка лезла в глаза прекрасного создания и, похоже, мешала смотреть. Я попыталась убрать ее, конь недоверчиво фыркнул, повел ушами и переступил ногами. Взгляд у него был странный, запах, кстати, тоже.

– От убогая барышня! Чаго под копыта-то лезть? Ох ты ж господи, она ишшо и пишшит, как кошка в марте… Болезная, али как? Коли лягнет, по-другому запишшишь.

От лошади меня оттащил бородатый детина в огромной дубленке, перевязанной крест-накрест шалью. Я с уважением оглядела туземца – это был таксист извозчик, по виду человек суровый и обстоятельный. Забыв обо всем на свете, я по-детски вцепилась в его рукав и затараторила:

– Как его зовут? Бублик?! Милый Бублик! Покатай, покатай меня на коняшке! Я никогда не ездила в санях, представляешь?! Меня научили запрягать лошадь, но я даже не знаю, как ее погладить, представь? А лошади морковку любят? Или яблоки? Наверное, бананы, точно! Можно, я ее с руки покормлю? А можно, я за уздечку ее поведу?..

Извозчик со смехом усадил меня рядом с собой на высокую скамейку, позволяющую видеть далеко вперед. Сзади, в санях, было более комфортное место для пассажира, но здесь мне понравилось больше. К тому же, на какое-то время мне было разрешено подержаться за вожжи – длинные ремни, позволяющие управлять этим очаровательным транспортным средством. Извозчик лихо щелкнул кнутом, но до лошади даже не дотронулся – умное создание легко побежало, лишь услышав звонкий звук. От восторга я запищала, но таксист сурово сдвинул брови. Пришлось внять голосу разума и примолкнуть – трепетное животное может испугаться громких взрывов моих эмоций.

Сверху глядеть на Бублика было не так интересно: внушительный зад с черным хвостом, спина и полускрытая гривой длинная шея. Глаз прекрасного коня отсюда не было видно.

– Куды едем-то, барышня?

– Вперед! Вперед! Просто покатай меня!

Сани скользили гладко, чуть покачиваясь, на поворотах немного накренивались, но так было даже веселее. И никаких ремней безопасности! Да уж, так я еще не передвигалась по Москве… Кстати, о столице. Только сейчас я заметила, что на город опустился вечер. Небо стало совсем черным, но чистый снег матово и тускло подсвечивал улицы. На низких столбах настоящим, не электрическим светом горели фонари, окна домов сияли, лавки были еще открыты… и повсюду сновали люди. Много людей. Сотни, тысячи людей, целый поток. Наверное, в доковидные времена в метро именно такие толпы и ездили.

Я вдруг задумалась – нельзя забывать, что я нахожусь в игре. Скажите пожалуйста, как вообще возможно продумать и прорисовать такое количество деталей? Ведь каждый человек, мимо которого я проезжала, был уникален. Это не был какой-то общий шаблон, как обычно бывает в играх, здесь все было слишком реалистично, просто до жути. Таких жизненных игр не бывает. Невозможно придумать, чтобы вон та толстая баба в телогрейке и платке озирала витрину модных платьев взглядом людоеда. Она должна быть презрительной к роскоши, ведь она – модный нынче рабочий класс. Или те два оборванца-беспризорника под фонарем – они не считали мелочь, что было бы нормально в подобной игре, они с любопытством листали книгу. Или вполне миловидная барышня, одетая по моде. Девушка безобразно ковыряла в носу, такое вряд ли пропустил бы этический контроль. Или тот, приличного вида господин, взял да оперся на изгородь и старательно и неторопливо принялся соскребать палкой навоз с калоши…

Людей было очень много, и каждый из них был уникален. Даже солдаты, шагающие строем по проезжей части, были разными. Один, чернявенький, лихо подмигнул мне, другой тайком от всех откусил булку. Колонна нестройно пела:

– …Всякий французский, английский солдат

Нашим солдатам и друг и брат.

Ведь от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней!..

Услышав что-то знакомое, я с хохотом начала подпевать. Толкнула таксиста под бок:

– Везите меня на Тверскую тридцать восемь, в «Стойло Пегаса».

– А-а, – с видом знатока протянул извозчик. – Отчего ж я сразу не смекнул, куды вас везти? Там вы все такие.

– Какие?

– Малохольные. Деньги-то есть, убогая?

Я выгребла из кармана все, что в нем было, сунула в рукавицу таксисту. Тот со вздохом отсчитал какую-то мелочь, остальное протянул обратно.

– Эх, барышня-барышня, ты, ясно, блаженная, но того, поостереглася бы…

Чего я должна была остеречься, он не уточнил, но до адреса довез быстро. Даже слишком быстро, я еще не успела накататься.

Со вздохом проводив взглядом своего таксиста и его несравненного коня, я направилась к кафе. У входа притопывал на морозе внушительный крендель с бакенбардами. Его плечи были едва на шире тех дверей, открывать которые он был приставлен. Вышибала и швейцар в одном лице – весьма экономично и похвально со стороны владельцев этого клуба. Хотя, это было так странно – видеть на подобной должности не бота, а человека.

На стеклянной двери была наклеена написанная вручную, почти нечитаемая афиша с обилием фамилий и восклицательных знаков. Всю ее я просматривать не стала, потому как поняла, что не на шутку замерзла. Все же только сегодняшним утром я была в жарком июне, и уже через пару часов мерзну в декабре. И ботинки у Гали были осенние, в них попал снег и сверху и снизу, с протертой подошвы. К тому же, я почувствовала, что совсем не мешало бы навестить такую достопримечательность, как местную дамскую комнату (пардон, но все естественно).

…Через некоторое время я сидела в баре и, глядя невидящими глазами на бармена, пыталась прийти в себя от увиденного. Когда Санчо говорил об этом времени, он упоминал пятый самостоятельный уровень быта. Что подразумевалось под этим определением, я как-то не додумалась спросить, а стоило. Да уж, бедные люди начала двадцатого века! Как можно жить в подобных антисанитарных условиях?.. Нервно хихикнула: бывало, с отцом я выезжала на природу и поэтому знаю, что означает выражение «туалет за первым кустиком». Здесь же, в центре Москвы, увидев банальную загаженную дырку в полу, я оторопела. Отсутствие санитайзера меня подкосило еще больше, показалось, что вымыть руки в ледяном «умывальнике» практически невозможно. После обнимашек с лошадью бактерии точно остались. Представляю, каково было бы на моем месте изнеженному Петьке! Однозначно – стресс и неделя на атридепрессантах.

– Вам как обычно? – голос за барной стойкой вывел меня из оцепенения.

Я кивнула. Не глядя, отхлебнула глоток и поперхнулась: рот обожгло так, что на глазах выступили слезы. Я закашлялась, со всех сторон послышались смешки.

– Что это?.. – прохрипела я. – Боже, воды, дайте воды! Что за отравы вы налили, отродье Екатерины Медичи?!

– Это водка. Я спросил: «Как обычно?», вы согласились. Обычно вы пьете именно эту, как вы верно выразились, отраву. И, между прочим, зря огрызаетесь – я чист, у меня пролетарское происхождение.

Бармен с каменным лицом налил воды, я с трудом погасила пожар во рту. Блеск, друзья – я выпила водки. Куда катится мир?.. Кранты моему ЗОЖу. Дожив до своего возраста, я как-то не удосужилась хоть раз попробовать столь крепкие напитки – в наше время люди слишком пекутся о своем здоровье. Или, может быть, просто не хотят терпеть жар и горечь во рту и потому используют релакс-леденцы с эффектом эйфории. Правда, моего папашу частенько можно застать на даче у камина с бокалом крепкого виски, но он всегда сидит и, глядя на огонь, лишь держит этот бокал в руке. Чтобы папка пил свой виски – такого я еще не видела. Но, как я уже говорила, мой отец особенный, ни на кого не похожий.

Я немного испугалась, что, упитая с непривычки, по дурости пропущу все задание, просплю или проикаю с дурацким видом. Насколько мне помнится, чтобы не напиться, нужно хорошо поесть. Тут же, за барной стойкой, я заказала комлексный обед и попросила бармена рассказать, что тут у них к чему.

Каменное лицо с пролетарским прошлым не изменило своего выражения и поведало историю необычного заведения, в котором Варвара Николаевна Энова пошла по наклонной. История оказалась печальной и, разумеется, про любовь.

До революции это кафе принадлежало одной богатой польской даме, которая, уподобясь древним римлянкам, предпочитала хлеба и зрелищ. Если проще – обожала не только «вкусно покушать», но и «занимательно посмотреть». Интересовали эту даму не серьезные опера или балет, а представления попроще – простой цирк. Хотя, вопрос спорный – проще ли это?.. Идея совмещения еды и зрелищ долго терзала несчастную полячку.

Ее заворожил модный дуэт комиков-циркачей Бима и Бома. Дамочка не знала, в кого влюбилась больше: в эксцентричного Бима с его комическими монологами и потрясающей актерской игрой, или в очаровательного Бома – яркого итальянца, заставляющего звучать, словно музыкальный инструмент, любой предмет – от метлы до набора горшков. Но однажды (как без этого «однажды» рассказывать сказки?) прекрасный итальянец решил поиграть в Веверлея и пошел искупаться. Эту печальную историю многие знают – стройные белые ноги долго торчали из пруда…

В общем, бедолага утонул, случайно и скропостижно. Так легендарный дуэт распался, Бим остался один, а прекрасная полячка определилась, кому принадлежат ее сердце и кошелек и как, наконец, осуществить свою мечту. Она нашла Биму нового Бома, сделала ребятам рекламу и отдала на растерзание свое кафе. Сюда потянулась публика, место стало модным среди богемной молодежи. Здесь пили, ели, смотрели комиков, слушали стихи и музыку.

Но безоблачному счастью полячки помешала очередная неурядица: в России приключилась революция. Пришедшие к власти парни в кожаных пиджаках и кепочках не очень благоволили к интеллигентам и богатеньким дамочкам. Всех буржуев они попросту гнали, кого метлой, кого лопатой. Мадам поспешила свернуть бизнес и вывезла Бима с Бомом в Польшу, где до сих пор вполне успешно ведет их дела. А кафе, оставшись без хозяина, было передано «Ассоциации вольнодумцев», одним из организаторов которой оказался великий русский поэт Сергей Есенин.

Вполне возможно, эта история была немного иной, но, сидя за барной стойкой и бодро орудуя ложкой, я не особо вслушивалась: мой ужин оказался невозможно, просто нереально вкусным! Такой борщ на косточке, да с густой сметаной и черным зерновым хлебушком не удавался даже моему папке, а тот славится своим борщом.

Сытая до отвала, я рассчиталась. С наслаждением попивая какао и облокотясь к барной стойке спиной, оглядела, наконец, «Стойло». Лампы здесь были тусклыми, небольшая сцена освещалась подвижными прожекторами. Ярко-синие стены украшались то ли лозунгами, то ли отрывками стихов. Между двух больших зеркал был неумело, но все же узнаваемо, намалеван портрет Есенина с желтым пятном на голове. Видимо, художник так изобразил блондинистые волосы. Я хмыкнула – в подобном искусстве я не знаток, а критикой, полагаю, должны заниматься специально обученные люди. Поэтому о живописности этого произведения искусства промолчу.

Все столики были заняты, кое-кто из зрителей сидел на приставных табуретах, внимание народа было направлено на сцену. Кстати, мне и самой давно стоило поглядеть именно туда, а не выслушивать старые истории про клоунов, да не лопать суп в три щеки.

– …Молчите! – вдруг заорал стоящий на сцене темноволосый молодой человек. От неожиданности я подпрыгнула, зал притих. Человек презрительно оглядел всех и продожил:

– Коленом, коленом

Пружины

Ее живота. Глаза – тук! Так!

В багет, в потолок, о стены…

…Чушь! А тело? Это?..

Это ведь – спущенных юбок лужи!!!

… Твои, Магдалина,

Глаза ведь

На коврах только выткать!

Магдалина, мы в городе – кровь, как из водопровода,

Совесть усовершенствованнее канализации!

Нам ли, нам ли с тобой спасаться

Когда корчится похоть, как женщина в родах?!

Человек кричал, взмахивал кулаками, показалось даже, что пару раз ради особой убедительности схватил себя за волосы. Выбрав в зале какую-то несчастную, он обращался к ней, будто она его Магдалина. Девушка была в восторге, а мне как-то подурнело.

– Острым холодным прорежу килем

Тяжелую волну соленых дней –

Всё равно, друзья ли, враги ли

Лягут вспухшими трупами на желтом дне!

Я не оплачу слезой полынной

Пулями зацелованного отца –

Пусть ржавая кровью волна хлынет

И в ней годовалый брат захлебнется!

– Что это за ужас?! – я поперхнулась какао. – Это – стихи? И это – Серебряный век русской поэзии?

– Это, дорогая Галя, современная поэзия, котрая отказывается от расставленных классиками границ. Сегодня стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль… Истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно. И чтобы судить поэта, нужно сперва пережить то, что пережил он. А наш Толя, как мы знаем, пережил немало…

Я обернулась на сидящего рядом мужчину – он подсел к стойке незаметно. Был одет в пальто с поднятым воротником, даже шляпы не снимал; тусклый барный свет не позволял рассмотреть его лицо, но голос выдавал человека молодого. Он сказал: «Дорогая Галя», значит, знал Бениславскую. Мужчина лихо выпил мою недопитую рюмку, подсел поближе и, указав пальцем на сцену, прошептал на ухо:

– Слушай, слушай дальше! Сейчас будет самое интересное!

Неизвестный Толя со сцены взглянул прямо на нас, ехидно ухмыльнулся, и в ответ тоже указал пальцем:

– …Меня всосут водопроводов рты,

Колодези рязанских сел – тебя!

Когда откроются ворота

Наших книг,

Певуче петли ритмов проскрипят.

И будет два пути для поколений:

Как табуны, пройдут покорно строфы

По золотым следам Мариенгофа,

И там, где, оседлав как жеребенка месяц,

Со свистом проскакал Есенин…

Зал захлопал, восторженно засвистел. И смотрели зрители не только на Толю, но и в нашу сторону. На нас направили ослепляющий луч прожектора, сосед встал, решительно прошел между столиков, вскочил на сцену и, как конферансье, представил артиста:

– Анатолий Мариенгоф, товарищи! Громче, громче овации, наш Толя их любит!

Мариенгоф с хохотом обнял его и также представил залу:

– А это, кто не знает, Сергей Есенин! Встречайте! Твоя очередь, Серега, читай!

Я подскочила: рядом со мной сидел сам Сегрей Есенин?! Классик, которого учат в школе, выпил мою водку?!

Сергей скинул шляпу, пальто и пиджак прямо на сцену. Закатал рукава рубахи до локтя, взлохматил светлые волосы, блеснувшие под прожектором настоящим золотом. Девчонки в зале заверещали – молодой человек показался невообразимо хорошеньким. Он был невысоким, крепким, пожалуй, даже чуть склонным к полноте, но это его не портило. Черты лица правильные, взгляд уверенно-задиристый. Если Мариенгоф выглядел утонченно-испорченным, то Сергей выглядел несколько простоватым, хоть и одет был франтом. Он будто бравировал своим деревенским происхождением. Немного нараспев, подняв высоко подбородок, хрипловатым тенорком, нараспев, он прочел:

– Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган!

Я люблю, когда синие чащи,

Как с тяжелой походкой волы,

Животами, листвой хрипящими,

По коленкам марают стволы…

Сергей с улыбкой и со слезами на глазах обращался не к прокуренной зале этой забегаловки, а к кому-то выше, к кому-то, кто воплощал для него его родину. Девчонки-фанатки смотрели на него, как на божество, шевеля губами, повторяя за ним чудесные строки.

–…Русь моя, деревянная Русь!

Я один твой певец и глашатай!

Звериных стихов моих грусть

Я кормил резедой и мятой…

Но не бойся, безумный ветер,

Плюй спокойно листвой по лугам!

Не сотрет меня кличка «поэт»,

Я и в песнях, как ты, хулиган…

…Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?!

Неужель он не знает, что в полях бессиянных

Той поры не вернет его бег,

Когда пару красивых степных россиянок

Отдавал за коня печенег?..

Он выкрикивал, выплескивал слова на застывший зал. Знакомые с детства строчки раскрывались совсем с другой стороны. Эти стихи казались новыми, какими-то родниково-свежими. Наверное, все это лишь почудилось мне из-за веселого голоса Сергея, из-за его задорного обаяния, или из-за этой безумной энергетики, какую не запишешь никакой камерой, вставленной в линзу.

Я очнулась, осознав, что стою рядом со сценой среди прочих фанаток, а как туда попала, не помню… Бедная Галя! Бедненькая Галенька, как же я тебя понимаю! Ты полюбила этого бессовестного и нахального гения, ты поддалась его опьяняющему очарованию, бедняжка, ты просто не смогла по-другому. В такого невозможно не влюбиться…

Есенина сменил скрипач-цыган, но на игру музыканта никто не обращал внимания. Толпа поклонниц рванулась за поэтом. Тот уверенным жестом остановил девчонок, взглянул лишь на меня и хитро так подмигнул.

– Галя, за мной! Не забудь свой пакет!

Фанатки вокруг меня зашипели, а я, опасась, что от зависти порвут, прижала пакет с газетами к груди и резво поспешила за героем к его столику. Здесь жевал что-то и запивал чем-то уже знакомый Толя Мариенгоф. Еще один молодой человек, низко наклонясь к его уху, что-то громко, многословно и витиевато доказывал. Он был худощав и темноволос, на появление Сергея лишь кивнул, на меня отчего-то обиженно зыркнул.

– …В той газете вдруг решили, что наш термин относится к английскому «image». Выдумщики! Фантазеры! Наш футуризм, наш интерес к слову, как образу…

– Друзья, – прервал его Есенин, – позвольте мне представить вам Галину…

– Артуровну, – подсказала я, пытаясь выглядеть восторженной поклонницей, что было совсем несложно.

– Галину Артуровну Бениславскую. Ой, не спрашивайте меня, где она работает! – Сергей заржал, вернее, засмеялся хрипловатым тенорком. – Полагаю, Вадим, именно там и зарубили твое бессмертное творение. Возможно, не без помощи этой милой барышни.

Пока Есенин хохотал, Вадим поджал тонкие губы и неторопливо пригладил блестящий пробор. Тем временем камера в моем глазу решила вдруг выдать целое досье на этого товарища. Итак, Вадим Шершеневич, известный поэт и основатель движения имажинистов. Ативист, агитатор. Конфронтовал с Маяковским, дружил с Есениным. Его большой труд под названием «Мы Чем Каемся» не был опубликован по вине ЧК. Быть может, из-за этого поэт и глядел на меня так недобро?..

Чтобы сухой текст не загораживал мне картинку, я шепнула:

– Отключись, чертов компьютер!

Видимо, шепнула слишком громко, потому что все три героя вопросительно подняли брови и уставились на меня.

Черт. Блин. Блеск. Эти ребята не знают, что такое компьютер. Как сказал Петька, могут и побить между делом, даром что поэты. Но, слово это необычное, а к словам труженики пера относятся трепетно. Чтобы спасти положение, я с грохотом бросила пакет на стол (закуска разлетелась по сторонам), встала в картинную позу и громко, на весь зал, продекламировала:

– В моем саду, ланфрен-ланфра, два индюка и Горлум!

– Что, простите?..– вопросительно икнул Мариенгоф.

– Горлум, дружище, Горлум, – я с многозначительным видом уселась за столик, с удовольствием съела кусочек колбаски. С вызовом глянула на Анатолия. – А что вы, великие поэты Серебряного века, думаете? Образно мыслить умеете? Или решили, что только вам можно писать непонятные стихи? Не только вам, уверяю. Вы, мрачные черные циники, стремящиеся к смерти декаденты, поймите, стихи могут быть не только такими, как у вас!

– Что же за стихи-то больно короткие?.. – булькнул Шершеневич. –Строчка одна, к тому же, бессмысленная.

– А это, может быть, японская хокку, – с умным видом заметила я, хотя сама с японской поэзией ни разу не дружила. – Друг мой любезный, образы, запечатленные в короткой строке, можно расшифровывать месяцами. И получится целый пятитомник, понял? Вот сиди и шифруй, умник, а на мою несчастную работу все шишки не вешай. Я в ЧК всего лишь на машинке печатаю, я там вообще никто. А в поэзию влюбилась, слушая, между прочим, ваши, Вадим Габриэлевич, стихи. Не обманываю, так и было.

– Да, я видел вас. Всегда на первом ряду, всегда внимательно слушали. Вы приходили с подругой. Только после «Суда» вы заинтересовались Сережей, но… я не осуждаю, что уж тут… Наш Есенин – гений! – Вадим протянул через стол руку, я, как могла крепко, ее пожала, на время был восстановлен мир.

Все принялись за закуску, зазвенели стопки, по кафе пошла гулянка. В какой-то момент Сергей, шурша газетами, тихо проворчал:

– Вадим, что мне делать, что делать?.. Затравили, собаки, мать их… Ты представляешь, эти меня уже и у Толика выследили.

– Да ты что!

Мариенгоф пьяно кивнул в подтверждение. Есенин продолжил, то и дело хитро поглядывая на меня:

– С трудом оторвался. Как от Зинки ушел, так и шляюсь по притонам, хоть на вокзал иди. А теперь и вовсе не знаю, куда податься…

Чуть позже Есенин снова вышел на сцену и читал, читал весь вечер, прерываясь только для того, чтобы выпить. Довольно часто прерываясь. В результате мы получили еле стоявшего на ногах и распевавшего матерные частушки гения. Откуда-то появилась гармошка, и поэт начал играть и пританцовывать, выделывая ногами что-то несусветное, а позже и вовсе сомлел под барной стойкой. Бармен с пролетарским прошлым прикрыл его голову салфеткой и с непроницаемым лицом продолжил протирать стакан.

В самый разгар веселья к Мариенгофу подошел крендель со входа, забубнил что-то на ухо. Тот резко посерьезнел и сказал Шершеневичу:

– Надо Серегу уводить, его ищет милиция. Давай, выводи.

Милиция? Так это ведь то же самое, что и полицейские боты у нас. Они ищут Есенина, значит, это те самые «эти», которые выследили его у Анатолия.

– Стойте! – я схватила Мариенгофа за руку. – Сергей говорил, что его выследили на вашей квартире, ему нельзя туда возвращаться! Сделаем так: Вадим наденет шляпу Есенина, его пальто, выйдет во двор, громко крича «Ядрен батон» или «Едрить твою в дышло», или что там еще Есенин обычно выкрикивает. И уведет слежку за собой на вашу квартиру. А мы с вами, Анатолий, спрячем Сергея Александровича у меня на Брюсовом. Там целых две комнаты, будет, где разместиться. И не смотрите на меня так! Вы сами можете с ним лечь, я ни на что не претендую!

Поэты переглянулись и захохотали. Тоже мне, гении прошлого. Ну, давайте уже, решайте быстрее!

Как раз именно в эти дни Есенин начал оставаться на Брюсовом переулке в «Доме Правды», где жила Бениславская. После ухода от жены ему действительно негде было ночевать. Ничего серьезного для истории я не сделала, уверена, что Галя поступила бы точно так же.

Наконец, мне удалось убедить поэтов, причем Вадим оказался более разумным человеком. Он удалился в туалетную комнату, оттуда вышел в пальто Есенина и в надвинутой на глаза шляпе. Наигрывая на гармошке и ругаясь матом, он выскочил с несколькими визжащими девчонками на улицу. Выглянув в темноту, я крикнула им вслед:

– Смотрите, смотрите, Есенин играет!

Автомобиль, припаркованный у «Стойла», неторопливо поехал за веселой компанией. Вроде пронесло. Мы с Мариенгофом тихонько вытолкали едва переставлявшего ноги Сергея через черный ход. Анатолий подогнал свою машину, уселся за руль (в пьяном виде, кошмар!), нам с Есениным пришлось сесть на холодное заднее сиденье.

Ни дорога до Брюсова переулка по ночной Москве, ни шумный, резко пахнущий ретромобиль не заинтересовали меня по одной причине. Эта причина оказалась пьяным и безумно обаятельным парнем, сомлевшим на соседнем сиденье и без стеснения положившим голову мне на колени.

Мы ехали по ночному городу, на кудрях поэта изредка поблескивали отсветы тусклых фонарей. Робея, я дотронулась до его волос, они оказались мягкими и податливыми, будто шелковыми. Мои пальцы как-то незаметно окунулись и запутались в них.

Странная это была ира, слишком реалистичная. Я не слышала даже о разработках подобных игр. Полная гамма ощущений захватила меня, заставила чувствовать. Я ощущала нытье ушибленного колена, озябшие пальцы ног в холодных ботинках, запах топлива и кожаных сидений в старинной машине, несильное опьянение, тяжесть головы юного повесы на своих коленях, тепло его дыхания… и многое, многое другое в один момент – сейчас! Эти ощущения невозможно сымитировать, в таком объеме их можно лишь прожить по-настоящему.

А что, если это не игра?.. Если вокруг меня актеры и все вокруг – большая постановка? Ну, нет! Ни за какой гонорар в наше время люди не выйдут на улицу и не создадут толпу, какую я видела сегодняшним вечером. Это было бы слишком дорогим шоу для одного зрителя, да и вообще, подобная теория попахивает вселенским заговорм…

– Брюсов, – вернул меня к реальности голос Мариенгофа. – Веди нас, зеленоглазая Ариадна. Признаться, уже давно охота спать.

На Брюсовом переулке, в большом многоэтажном доме проживали сотрудники газет «Беднота» и «Правда», поэтому его называли «Домом Правды». Здесь, в огромной коммунальной квартире на седьмом этаже, у Бениславской были две комнатки, по меркам этого времени – очень даже неплохое жилье. Именно сюда мы с Анатолием и затащили Есенина, причем, поднимались пешком (я не рискнула сесть в жуткую, лязгающую металлом кабину лифта).

Моему восторгу не было предела: дома у Гали Бениславской оказался примус! Пока я воодушевленно возилась с чаем, гости самостоятельно разместились. Мариенгоф расположился в маленькой комнатке на раскладушке, а Есенин улегся во второй комнате на кровати Гали. Похоже, он не совсем понимал, где находится, но его это не тревожило. Только положив на подушку свою «золотую голову», Сергей моментально отключился.

Я присела рядом, вгляделась в спящее лицо. При свете лампы оно казалось совсем детским – пухлые щечки, кривоватая полуулыбка… Красивый. Очень. И сопит так сладко. Даже странно, что у этого мальчишки уже трое детей и слава на всю страну. Я задумчило провела рукой по его волосам: эх, торопитесь вы жить, товарищ поэт. Так же, как и торопитесь умереть… Невероятно, он умрет через пять лет! Такой еще пацан!

Волосы Есенина блестели золотом, и у меня возникла бредовая идея. Черт, как бы не попасться… Но я все-таки это сделаю!

Прикрыв рукой один глаз, как раз тот, что с камерой, другой рукой я порылась в ящиках Гали и нашла маленькие маникюрные ножницы. Наклонилась над спящим лицом поэта и отрезала тонкую прядь волос прямо с макушки. Себе на память, никому не покажу такое сокровище. Заодно и проверю – вселенский заговор это или все по-настоящему.

Позже, считая, что провожу не обыск, а археологические раскопки, я порылась в карманах поэта. Повезло – в моих руках оказались рукописи. Еще совсем новые, некоторые даже не редактированные, с рисунками каких-то человечков между строк. Потрясающе… Я разложила страницы на столе, чтобы камере легче было их запечатлеть. Кругленькие, отдельно стоящие буковки – такой забавный почерк! Никаких знаков препинания, только слова, слова, слова…

… Спокойной ночи!

Всем спокойной ночи!

Отзвенела по траве сумерек зари коса…

…Синий свет, свет такой синий!

В эту синь даже умереть не жаль…

…Я последний поэт деревни,

скромен в песнях дощатый мост.

За прощальною стою обедней

кадящих листвой берез.

Догорит золотистым пламенем

из телесного воска свеча,

и луны часы деревянные

прохрипят мой двенадцатый час…

Очнулась я только утром – в высокое узкое окно светило морозное солнце. Оказалось, что я заснула, сидя за столом и просматривая газетные вырезки про поэта, которых у Гали набрался целый ворох. Комнаты были пусты, оба героя испарились. Блеск, Варвара, ты все же проспала свое задание.

Я потянулась, зевая, на глаза попался клочок бумаги. Тварюга Мариенгоф оставил ехидную записку и горсть мелочи: «Купи дусту, хозяйка чертова. Твои тараканы всю ночь устраивали парадное построение прямо на моей подушке». Пожалуй, я догадываюсь, что за тараканы это были… только что потребовалось ботам на подушке поэта? Ну вот, теперь из-за меня (вернее, из-за моих роботов) о Бениславкой пойдет слава дурной хозяйки.

В комнате было прохладно. Я укуталась в одеяло, которым укрывался Сергей, вдохнула его запах. Пахло обычным мужчиной: немного перегаром, чуточку немытой кожей и табаком. Да уж, даже такие мелочи в этой игре продуманы… Неспеша подогрев на примусе вчерашнего чаю, с горячей железной кружкой я подошла к окну. Возможно, будучи в роли Гали, мне следовало спешить на работу, но торопиться не хотелось, в любом случае до портала я успею. Хотелось насладиться этой игрой до конца, пожить в этом мире еще немного…

Где-то в глубине большого дома переругивались соседки, во дворе лаяли собаки. Громко клаксоня, внизу неторопливо проехал ретромобиль. С высоты седьмого этажа заснеженный город казался чужим, непохожим на мою Москву. Хорошо были видны башни Кремля, за ними еще не было Дворца Съездов. Надо же, ни одной сталинской высотки не видать, ни одного рекламного плаката. Храм Христа Спасителя еще старый и, разумеется, Москвы-Сити еще нет. Зато небо чистое – нет ни флаеров, ни смога. И, прямо как в деревне, узкие дороги без пробок.

Внезапно компьютер в глазу выдал фразу: «Введите, пожалуйста, сыворотку». Не дожидаясь обратной трансформации, я послушно щелкнула цилиндриком в руку. Он был довольно хрупким и раздавился в ладони, как фантик от шоколадки. Припомнив дикий голод в прошлый раз, я поспешила за бутербродами. Дожевывая четвертый, с колбасой, я снова засмотрелась на Москву.

Но тут компьютер сделал мне сюрприз. На фоне заснеженного города неторопливо побежали черные строчки текста, от которых дрогнули колени. Мой вопль услышали многие в квартале.

– Гронский!!! Гад! Седой пень! Чертов махинатор! Как он посмел?! Как это вообще возможно?! Машина? Прошлое?! Да нет, какое там… Неужели?.. Черт! Блин! Блеск! Я его порву! Нет, сначала сломаю его золотую табличку, втопчу в землю его ублюдочного Санчо, а затем порву на мелкие кусочки!

Ругалась я долго, громко и самозабвенно, Петька был бы в восторге. Соседи забарабанили в мою дверь – я шарахнулась, еще не понимая до конца, что же произошло.

Не изменилось, в сущности, ничего – я находилась там, где находилась, В Доме Правды в Москве тысяча девятьсот двадцатого года.

По-настоящему.

В смысле, это все была не игра, не симуляция, вокруг меня было прошлое, я находилась в прошлом. В реальном прошлом. Я оказалась подопытным мышонком, которого некий ГАД, не будем называть имен, но это был Гронский Андрей Дмитриевич, отправил в прошлое на чертовой машине времени! На настоящей машине времени! А мне даже не сказал ничего…

Внезапно накатила паника, я бросилась на кровать, укуталась одеялом с головой и зажмурилась: за стенами ходили, разговаривали, жили… мертвецы! Люди, которых уже давно нет! Они все умерли сто лет назад! Эти призраки были за моей дверью, ругались, курили дурной табак, гремели ложками на общей кухне.

Я судорожно вздохнула и вновь в одеяле почувствовала запах Сергея. Настоящего, живого, такого замечательного Есенина. Почесала в затылке, задумалась. Варвара, да ты, оказывается, дура. Не понимаешь, какой шанс тебе дан – увидеть, пообщаться, обнять живого гения! В приватной обстановке, в его родной среде обитания. Да кто из моего времени может похвастать тем, что на его коленях спал пьяный Сергей Есенин? Вот то-то, я одна такая!

Окрыленная, я вприпрыжку выскочила из комнаты, махнула рукой соседям: «Привет, дорогие мои мертвецы!», и побежала на улицу, еще раз увидеть настоящую Москву прошлого и вернуть Галю туда, откуда взяла – на службу, а то у Бениславской возникнут проблемы. Да и нужно дать возможность бедной девочке поймать ту кроху счастья, которое будет у нее в двадцать первом году, до знакомства Сергея с американкой. Есенин будет с ней недолгое время, но все равно следующее лето она будет вспоминать в своих дневниках.

…Я шла по морозной Москве пешком. Несильный, но промозглый ветерок нес по Тверской порошу и скручивал какие-то бумаги. В тонком пальто было холодно.

– Опять разорались, работать не хотят, все бастуют, бастуют, – услышала я дребезжащий старческий голос.

Согнутая в три погибели древняя старушка, наверное, видавшая еще Наполеона, семенила мне наперерез и угрожала в сторону сухоньким кулачком. Я взглянула туда – небольшая площадь была заполнена народом, все больше работяги, крепкие молодые ребята в простой одежде. Не вчерашние изнеженные франты из кафе, а обычные рабочие с усталыми, но веселыми лицами. Они смеялись, подталкивали друг дружку, выкрикивали что-то. Странная это была забастовка – ни транспарантов, ни флагов. Как будто они ждали чего-то.

И вдруг толпа зашевелилась. Где-то в ее глубине раздался знакомый голос.

– Поет зима – аукает,

Мохнатый лес баюкает

Стозвоном сосняка.

Кругом с тоской глубокою

Плывут в страну далекую

Седые облака!

А по двору метелица

Ковром шелковым стелется,

Но больно холодна.

Воробышки игривые,

Как детки сиротливые,

Прижались у окна…

Озябли пташки малые,

Голодные, усталые,

И жмутся поплотней.

А вьюга с ревом бешеным

Стучит по ставням свешенным

И злится все сильней…

Чувствуя, что лицо расплывается в дурацкой улыбке, я залезла на ближайшую лавочку, поверх голов увидела чтеца. Завопила как сумасшедшая, замахала руками: «Сам Есенин читает, ребята! Живой, настоящий Есенин!»

Сергей сегодня был одет в короткую дубленку нараспашку, сапоги гармошкой и картуз (такая кепка, весьма холодная для зимы). Он выглядел, как простой мальчишка, прибежавший с ближайшего завода. Поэт поднял подбородок повыше и громко, звонко и радостно выкрикивал стихи людям. Среди толпы работяг Есенин был своим.

– …И дремлют пташки нежные

Под эти вихри снежные

У мерзлого окна.

И снится им прекрасная,

В улыбках солнца ясная

Красавица весна!

Продрогнув окончательно, прямо как пташка нежная, я поспешила на службу. По щекам почему-то лились слезы, от мороза покраснел нос.

Я шла, оскальзывалась и мечтала поймать такси Бублика. Как назло, ни одной лошади с шашечками не было. Вдруг сбоку налетел вихрь, закружил и свалил в сугроб.

– Га-аля! Милая Галя, вы моя спасительница!

Проморгавшись, я убрала снег с ресниц и увидела прямо перед собой Сергея – веселого, смеющегося Есенина. Как здорово – он заметил меня! Он рад мне!

– Сергей Александрович, – проблеяла я, – если вам негде жить, оставайтесь у меня. Не беспокойтесь, не стесните нисколько! В любой момент… Можете даже сестру из деревни забрать, в двух комнатах тесно не будет.

– Галя, вы просто чудо! – его глаза засияли и заискрились, как две голубые льдинки. Какой же он милый…

– Но я спешу, Сергей Александрович. Служба.

Он порывисто обнял меня, обдав перегаром, чмокнул в щеку и, уже убегая, крикнул:

– Галя! Встретимся в «Стойле»!

Я засмеялась, вытерла снег и слезы с лица и, прежде чем свернуть на Театральный проезд, обернулась обратно на Тверскую. Поэта уже не было видно, мой Есенин меня покинул. Но он пока еще не покинул Галю Бениславскую.

Нет, я не имею права занимать ее место дольше, я обязана вернуть ей ее жизнь.

За этот день я поняла многое про свою героиню – оказывается, я в ней ошибалась. Она не была банальной фанаткой, Галина Бениславская оказалась самой преданной и любящей женщиной в жизни поэта. Жаль, что этот талант, этот несомненный гений оказался самовлюбленным дуралеем и не понял этого, не оценил ее самоотверженности. Сильная женщина, Галя приняла его обратно после ухода от Дункан, смогла простить его тягу к американке, помогала как секретарь и как лучший друг. Конечно, ей было сложно терпеть его несносный характер и однажды бедняжка выгнала его, но позже раскаялась в этом поступке.

Галя была верной, она честно пыталась и старалась жить после смерти Сергея, но не смогла. «Все, что было дорого для меня – лежит в этой могиле» – написала она в прощальной записке и застрелилась там же, на Ваганьковском. Причем, пистолет стрелял пять раз, все давал осечку… Теперь они лежат рядом. Галя добилась своего – своего Сергея Есенина.

Вздохнув, я направилась к огромному зданию Лубянки пешком. В снежном небе надо мной кружил знакомый голубь.

* * *

Июнь 2048 года, Москва.

Кабинет Гронского был наполнен запахом виски и дорогого табака.

– Да, Андрей, это все так на тебя похоже… Ты с детства был таким – ненадежным и бестолковым. С двенадцати лет: куда наши ищущие приключений девочки, туда и ты – не глядя, не рассуждая. Скажи, душа моя, для какой такой особой надобности ты совершил это? Ты только представь, какое душевное потрясение пришлось перенести моей дочери! Хотя, о чем я толкую – представить ты можешь с великой легкостью. С воображением и утопиями у Андрея Гронского всегда была крепкая дружба! Причуды, вымыслы, порой переходящие в откровенную дурь, все они – твои, друг мой, постояльцы.

По спокойному виду Николая Энова нельзя было сказать, что он особо переживал за свою дочь. Как обычно надменный, нога-на ногу, в одной руке бокал, в другой – сигара. Его замашки были родом из девятнадцатого века, и они ни капли не уменьшились за двадцать пять лет прибывания в двадцать первом. Он был первым путешественником, но об этом знали совсем немногие. Даже его дочь не знала, но теперь, побывав в прошлом, безусловно, догадается.

Гронский не стал отвечать на упреки старого друга. Тому не нужны были его оправдания, в душе Энов должен был понимать, что Варя рождена быть музой, это неизбежно. Теперь, прыгнув впервые, ей придется делать это и дальше, так как машина уже настроилась на ее ДНК. Варе Эновой никуда не деться от своего призвания. Галя, как всегда, оказалась права.

Плюсом ко всему, была еще одна веская причина, чтобы в прошлое попала именно Варя, но об этой причине Андрей Дмитриевич молчал уже десять лет.

Николай Энов встал, прошелся по кабинету, посмотрел вниз на Сити. Ему было хорошо за шестьдесят, если не считать двухсот перепрыгнутых лет, он был во всех смыслах старше и мудрее Гронского. По натуре старик был неторопливым и обстоятельным флегматиком. Но сейчас сигара в его руках тонко подрагивала, пепел легко опадал на пол. Только это и выдавало его беспокойство. Энов резко обернулся, поднял руки, его голос дрогнул:

– Довольно, я сдаюсь! Шах и мат, признаю. Ты победил, Андрей, ты прав. Варвара – муза. Но будь так любезен, ответь мне на один несложный вопрос: почему ты не предупредил ее? Отчего не сказал правды? Представь, как она напугана. Маленькая девочка, оказавшаяся в страшном месте посреди живых мертвецов! Неужто нельзя было до этого додуматься? И зачем, если не сказал сразу, говорить ей правду посреди задания?

Гронский сконфуженно опустил глаза.

– Пусть это прозвучит по-детски жалко, но правда: это не я. Знаю, ты не поверишь, но это так. Прокол системы, сбой в насторйках, Санчо перемудрил, не знаю пока еще, нужно разбираться, а все это не быстро…

– Малодушно – сваливать свою вину на машину, своего секретаря.

– Но ведь меня даже в городе не было! Николай, ты сам подумай: неужели, запуская систему в первый раз, я не захотел бы присутствовать?! Вся моя жизнь в этой машине, полжизни я шел к этому шагу, я Думу бросил из-за последнего этапа подготовки к прыжкам! И в такой ответственный момент я оставляю все на совесть глупого бота и несмышленного подростка, а сам еду на дачу рыбу ловить?!

– Кто знает твои тайные помыслы, Андрей Гронский? Всем известно, что ты человек с двойным дном. Рыбалку, кстати, ты всегда любил, – Энов подошел к стене-монитору, непонимающе всмотрелся в мелькающие таблицы и графики, которыми с легкостью манипулировал Гронский. – Кстати, друг мой, неужто ты до сих пор не тестировал свою систему?

– Мммм… – Гронский немного замялся. – На людях – нет. Только тараканы, голуби и крысы. Я же говорил: у системы особая связь с ДНК путешественника. И нужного мы еще ищем. Вернее, уже нашли.

Энов в ужасе прошептал:

– Впервые… Святый боже… А если Варя не вернется?

Гронский с уверенностью указал на экран:

– Все показатели в норме, вернется. Не переживай, дружище, часа через три-четыре ты обнимешь свою ненаглядную дочурку. Кстати, по моему мнению, эта твоя звезда – вылитая Елена. Такая же, только мелкая, фурия. Не обижайся за свою супругу, но это правда, уж я-то знаю. Учитывая, как она с тобой поступила. Даже не верится, что Варвару воспитывала наша Галя.

Энов горько хохотнул.

– Порой мне кажется, что она и Елену воспитывала, да все без толку!..

Внезапно в коридоре что-то загрохотало, Энов с Гронским вскочили, переглянулись. От пинка средневековая дверь распахнулась, и в кабинет со звоном влетела согнутая пополам табличка, следом за ней впорхнул голубь. На пороге возникла высокая крепкая девушка с горящими глазами, ее темные кудри развивались, как змеи Горгоны. За ее спиной, пытаясь остановить, робко жались к стенам Санчо и медицинский бот.

Незнакомка кинула в лицо Гронскому небольшую коробочку, подскочила к нему, схватила за грудки, хорошо тряхнула. Ростом она его не превышала, но ее молодость и напор придавали сил. Из приоткрытой коробки выбежали тараканы, высторились в ровную шеренгу и замерли.

– Гронский! Гад! Я ж тебя…

Энов поднял брови:

– Варя? Душа моя, неужто ты?..

– А, папка. Ты тут? – девушка только сейчас увидела гостя в кабинете. – Не переживай, папуля, присядь. Извини, что я в таком виде, это скоро пройдет. Я сейчас быстренько вытрясу из этого гада все, что можно, и мы с тобой спокойно поедем домой в Сибирь… В аду я видела столичную жизнь с ее изысканными местными достопримечательностями! В жарком, горящем аду!

Гронский несуетливо высвободился из цепких девичьих рук, быстро застучал пальцами по виртуальной клавиатуре.

– В аду, говоришь? А это неплохая идея. И кем я там?.. Полагаю, самим Сатаной? Дорогая Варвара Николаевна, вы с успехом прошли стажировку в нашем институте времени и зачисляетесь в основной штат, – директор института понизил голос. – Но учти, подруга: я не подам на тебя жалобу в известные органы за… некий инцидент в моем кабинете, имеющий место два дня назад, по единственной причине – ты являешься воспитанницей дорогой для меня особы. Полагаю, не стоит напоминать о нюансах? И подробностями беспокоить твоего батюшку мы с тобой тоже не будем?..

– Ладно, не будем, – буркнула Варя, послушно села рядом с отцом, с виноватым видом отвела глаза, вся будто съежилась. Энов ахнул: девушка, сидящая рядом, действительно уменьшилась, стала ниже, тоньше и изящней. Темные волосы укоротились и обесцветились, густые брови превратились в почти невидимые, кожа посветлела. Вместо яркой грузинки рядом сидела его серая мышка, его маленькая непослушная Варя. Сидела и болтала ногами, как в детсве когда-то.

Она уткнулась к отцу в бок и зашептала на ухо:

– Папка, знаешь, о чем я сейчас мечтаю?

– О чем же?

– О твоем фирменном борще! Увези меня поскорей из этой психушки.

Глава 2. Ф. Ш.

Жизнь Альберта была чужда ее жизни

во всех отношениях, кроме одного –

он удовлетворял в ней потребность

в восхищении, уважении и симпатии.

Жорж Санд. «Консуэло».

Август 2048 года, Сибирь.

На даче было чудесно. Вечер набирал силу – небо на востоке понемногу темнело, облака наливались фиолетовым цветом, солнце подбиралось к верхушкам сосен. Навязчивое жужжание огромных, прямо как кабаны, комаров отвлекало от голограммы видеосвязи. Изображение технического консультанта также нудно жужжало уже не меньше плучаса.

– В мире много аномалий, сам мир живых в неживой Вселенной – отклонение. Все мы – дети неправильности. Патология, неверное развитие, будучи дополнительным стимулятором, ведет к развитию, к эволюции, а также, что случается нередко, к гибели. Наша система дает массу таких небольших сбоев, и один из них – временнЫе аномалии. Некие туннели, временные порталы, побочные эффекты физического проявления теории струн. Как природное явление, порталы весьма редки и нестабильны. Но если появляются, то легко исчезают или перемещаются в пространстве. Иногда внутрь попадает нечто живое, и тогда оттуда вываливается нечто, равное пропавшему в объеме.

Итак, в самом начале две тысячи десятых трое сибирских подростков случайно попали в такой портал, вышли в прошлом, набедокурили в нем, и, убегая, привели с собой одного незадачливого местного жителя. Простого доктора, имеющего небольшие проблемы с законом. Он оказался первым, кто путешествовал во времени вперед. Портал переместился в неизвестном направлении, дверь захлопнулась, несчастный оказался заперт в будущем.

– Знакомое слово «набедокурили». Из лексикона тети Гали. Я права? И так ли был несчастен тот несчастный доктор, что спасся в будущем? И еще вопросик: полагаю, я знаю всех троих, да и доктор мне знаком?..

– Варька, не отвлекайся. Не о том спрашиваешь, до ребят мы еще не дошли. Слушай дальше. Ученые во все времена стремились изучить и воспроизвести любое природное явление в лабораторных условиях. С шаровой молнией пока они не справились, но временные порталы, как ни странно, оказались более податливыми. Итак, машина времени…

Я со злостью отвернулась от Петьки. Облокотилась локтями на перила веранды, вновь посмотрела на сосны. Нет, эти москвичи просто несносны! Они со своей машиной преследовали меня все лето. Я отчаянно трусила и с упорностью улитки на смазанном жиром склоне убегала от этого разговора, раз за разом возвращаясь к началу пути. Новые работодатели не давали прохода: то тетя Галя приедет, начнет убеждать о моей избранности, то Гронский лично примчится (какая честь!), то на почте окажется тонна писем от Санчо… Я, конечно, легко пообщалась бы на эту тему с отцом, но папка на все вопросы лишь загадочно отмалчивался.

Единственным приятным моментом во всей этой истории оказалась круглая сумма на моем счету, оплата командировки. Именно она и сделала брешь в моей обороне. С видом царственной особы, оскорбленной в лучших чувствах, я, так и быть, согласилась выслушать наименее вредного из всей этой шайки – Петьку. И теперь с трудом терпела его, уж больно нудный.

– Ты не слушаешь меня, Варька!

– Да, не слушаю. И не подумаю даже, – я повернулась к голограмме, коварно ухмыльнулась. Сейчас ты у меня поумничаешь, мудрила! – А знаешь что?.. Я выслушаю тебя здесь, прилетай. Приглашаю тебя в гости ко мне на дачу. Чудное место: сибирский лес, настоящая тайга, чистый воздух, тишина. Прямо сейчас закажу тебе флаер. Сегодня будет дивный теплый вечер, разведем костер во дворе, пожарим шашлыков, покормим комаров. С тебя био-чипсы. А я ради такого случая даже вина у отца стащу. Неплохое малиновое вино, местное. Приезжай! Тогда и выслушаю тебя. Отчитаешься перед своими боссами, мол, теперь Муза проинформирована и готова (не факт) к очередному, более сложному заданию. Ну, не знаю… динозавра с руки покормить или неандертальца арифметике обучить.

Голограмма вполне заметно задрожала – Петька был в ужасе. Эх, Варвара, нельзя так с тонкими душами! Есть же такое заболевание – боязнь открытого пространства. Возможно, оно как-нибудь умно называется, да только я не знаю. Чего-то-там-фобия.

Но вдруг технический консультант дрогнувшим голосом пробормотал:

– Х-хорошо. Я буду через два часа, – и отключился.

Даже как-то неловко получилось: хотела поиздеваться, потроллить, а этот перец взял, да согласился.

Петька оказался настоящим героем, на какое-то мгновение (ненадолго) мне даже стало стыдно за себя. Вытащила из норки спящего сурка, трясу его, выспрашивая погоду, а он, сонный, понять ничего не может, лишь жмурится и пугливо прижимает ушки. Хотя, если честно, парня давно следовало встряхнуть – не век же сидеть затворником и бояться каждой бактерии или вируса.

Страх, ужас и потрясение – естественная реакция на неизведанное. Для человека, не бывавшего на улице ни разу в жизни, было страшно выйти за дверь. Он, если и передвигался по Москве, то всего пару раз в году, и то в специальной капсуле, оберегающей от всего на свете, включая чистый воздух. А тут: пролететь на общественном флаере пять тысяч километров за два часа и оказаться в ночном лесу с такой ненадежной особой как я – браво! Петька сделал это, и я была готова аплодировать. Парень оказался храбрецом, поэтому и мне пришла пора поднять руки и сдаться: хватит бегать от слов «прошлое», «машина времени», «временные прыжки» и от прочих временных терминов. Что ж, примем то, что мне так навязчиво вручали.

Ночь оказалась действительно дивной. Как всегда в августе падали звезды, в прохладном чистом воздухе искры от костра поднимались высоко в небо, шашлыки были сочными, собеседник, пусть и жался немного вначале, но от вина разговорился и даже немного освоился.

Суть его задания была ясна и раньше – проинформировать меня о том, что я сделала, где была и в чем моя будущая задача. Но меня больше интересовало другое. Кто создал машину времени? Когда? С какой целью? Вряд ли для того, чтобы сфотографировать живого Есенина или другого гения. Не верилось также, что изобретателем был наш Андрюшка Гронский или кто-то из его онлайновых умников. И вообще сомнительно, что вся эта афера не курировалась правительством.

Невозможно представить, какие возможности по изменению истории открываются перед институтом: можно уничтожить Гитлера до тридцать третьего года и спасти мир от фашизма (или хотя бы поддержать в живописи и направить весь его пыл на творчество, ведь говорят, что фюрер был неплохим художником). Или пустить под откос злополучный запечатанный вагон с Лениным… Или сделать так, чтобы конь Наполеона оступился еще на Аркольском мосту, или… Хотя, будь в курсе бравые ребята в костюмчиках, во владениях Гронского был бы другой порядок. Так что наш большой шеф и босс укрывает от правительства весьма любопытную штуку. На этом можно поиграть, не все же ему меня шантажировать!

Ответа на эти вопросы Петька не знал, и я решила сама это выяснить. А пока дала возможность парню объяснить мою задачу. Итак, муза. Вернее, Муза, не иначе, с заглавной буквы. Не функция, а призвание, не работа, а воодушевление. Вдохновление, направление, посыл для гения.

Изоляция двадцать первого века сломала общество, разрушила связи, личные контакты, из-за этого одаренных и инициативных людей стало в разы меньше. Но раньше, когда люди общались офлайн, подобных проблем не было. Человек всегда был социален по своей натуре, ему требовалось общение, в этом была его сущность. А талантливой личности, помимо признания и оваций, требовалась еще и поддержка. Материнский поцелуй, дружеское похлопывание по плечу, ласковый взгляд жены, страстное прикосновение любовницы, восторженное восхищение детей. Все они, люди, находящиеся рядом с гением, вдохновляли его на творчество, на реализацию его потенциала, подталкивали к действию, поддерживали при падении.

Еще Сократ утверждал, что если повезет с женой, то будешь просто счастливым, а если попадется стерва – то станешь философом. Понятно, какая жена была у древнего мудреца. А ведь он был предшественником Платона и Аристотеля, а последний, в свою очередь, наставлял самого Александра Македонского! Вот она, сила музы: в один прекрасный день необходимо взять в руки скалку и с силой треснуть ею гения, чтобы тот рассердился, обиделся, взревновал (нужное подчеркнуть) и принялся действовать. Да, вдохновить можно, не только на арфе играя. Можно даже отказать в замужестве, как некогда было отказано Бетховену. Действительно, иногда необходимо грубо взять за шкирку и с силой тряхнуть, чтобы гений не раскисал и взялся за работу. И тогда история свершится, человечество перейдет на новый уровень в своем развитии.

В патриархальном обществе прошлого героями были мужчины, на злобу современных феминисток роль женщин была второстепенной – лишь вдохновлять на свершения. Хотя, по сути, вдохновление это горючее для двигателя творчества, и потому без женщины рядом с гением никуда не денешься.

Итак, одной из таких сильных женщин в девятнадцатом веке была мадам с мужским именем. Аврора Дюпен, баронесса Дюдеван, известная в Европе как писатель-романист. Чтобы пробиться в мужском литературном мире, ей пришлось скрыть, что она женщина, взять псевдоним и назваться Жорж Санд. Разумеется, она не уподоблялась мадам Дуровой и не чувствавала себя мужчиной, но говорила и писала о себе в мужском роде, носила брюки, курила сигары, ходила на охоту и скакала галопом в мужском седле не хуже любого парня тех времен. Во времена Июльской монархии мадам с грубым мужским именем оказалась одинокой, непонятой обществом ласточкой феминизма. Она вела порицаемый всеми добродетельными матронами образ жизни и с высокой колокольни плевать хотела на мнение света. Веселая госпожа меняла любовников как перчатки, вела себя в обществе непозволительно раскованно, разговаривала на запретные темы и (о боже!) садилась в опере на дешевые места в партере, куда дам не пускали. Жирным плюсом к скандальности ее репутации был затяжной и громкий развод с бароном Дюдеван, что было делом весьма редким в девятнадцатом веке.

Пожалуй, такая веселая дамочка была мне по вкусу. Быть против системы, встать поперек горла всему обществу – это, ребята, по мне! Тем более, гений, которого она вдохновляла, был знаком мне с детства. Нежный романтик, лиричный и волшебный Фредерик Шопен…

Мать подбросила меня тете Гале с самого рождения. Всех нормальных детишек воспитывали роботы, меня же – нудная тетушка. Немного странная одинокая матрона, вся в поэзии, классической музыке и литературе. Старинные, еще плоские, записи опер и балетов, лекции древних профессоров о судьбах литературы, эстетика и культурология – все это окружало меня с детства и надоело до колик. Поэтому смотаться на очное обучение с проживанием в общаге для меня было счастьем птенца, вырвавшегося из-под гиперопеки в родном гнездышке.

Я не была музыкантом, но Шопена любила, я буквально выросла на нем. Когда тетя Галя включала пятнадцатый вальс ми-минор, всегда приговаривала: «Вот бы услышать, как сам Фредерик его играет!». И вот теперь, узнав о возможной встрече с композитором, я в восторге присела: у меня есть возможность увидеть, как гений творит, как сам оттачивает свои ноктюрны!

Все, еду. Хотя бы ради тетушки.

Прошел месяц.

В прошлый раз, когда подлый Санчо без ведома начальства (сомневаюсь, право слово) запустил машину, мне никто не рассказал о том, что объект, место которого я занимаю, во время моего путешествия в прошлое находился в нашем институте. Да-да, пока я пьянствовала с Есениным и его друганами, Галя Бениславская спала в двадцать первом веке под транквилизаторами. Вот здесь, в соседнем от меня боксе. Еще на Лубянке робот в виде необычной бабочки (странно увидеть бабочку посреди зимы) заманил девушку в чулан для веников, там она попала в портал, из которого в это же мгновение выпала я. В 1920 году не прошло и секунды, обмен произошел моментально, но в нашем времени минуло несколько часов. За это время Бениславскую усыпили, взяли ее кровь, изготовили сыворотку, ввели мне, выслушали мою истерику, кое-чему обучили, и уже после всего этого отправили в тот момент, из которого «выдернули» бедную Галю.

Нынче я была готова не в пример лучше. Благодаря обучающим белкам выучила французкий язык и манеры, но целый месяц потратила на манеж – теорию я знала, а вот с практикой было сложнее. Наездник из меня вышел так себе. Хотя лошадь под седлом была послушной, у меня часто возникала мысль, что это дивное животное намного умнее всадника. В разы умнее. Что ж, будем надеяться, в скачках мадам Санд в это время не планировала участвовать, хотя, с такой дамочки станется.

Жорж Санд бабочкой посреди французского лета не удивишь, поэтому робот, приглашающий ее «в гости», выглядел, как колибри. Он же и усыпил ее, как только писательница попала в портал.

В соседнем боксе на медицинской кушетке спала женщина. Я зашла, стараясь не шуметь, пригляделась к гостье. В июне 1842 года, а я направлюсь именно в этот временной отрезок, Жорж Санд было тридцать восемь лет. Она была невысокой и крепкой, со смуглой кожей и длинными, густыми, иссиня-черными волосами. Глаза, вероятно, тоже были темными, но женщина спала, и я решила повременить с этим открытием до принятия сыворотки. Рядом с кушеткой дежурил медицинский бот, с экрана пялился незабвенный технический консультант.

– Ну что, Варька, нынче орать не будешь?

– Не буду. Я нынче умная. А в прошлый раз я не разбудила Галю?..

– Нет, представь! Она спала как ребенок! Не волнуйся, баронесса тоже не проснется, хоть в пушки пали под ее ухом. Тут такое сильное снотворное, что можно ногу отрезать – объект и не почешется.

– Только попробуй! Чтобы ни волоса с ее головы не упало, понял? Я сама тебе ноги поотрываю, и без наркоза. Все, где наш Санчо? Пошли, что ли, сывортку ставить.

Санчо (как и Гронского) нынче я так и не увидела, сыворотку ввел медицинский бот. Выдал с собой ряд цилиндриков, отчего стало ясно, что пробыть в девятнадцатом веке мне придется не меньше недели. Чтобы не шокировать публику футуристическим фидом ампул с сывороткой, хрупкие цилиндрики были встроены шкатулку, имеющую вид томика Руссо. Санд постоянно носила книгу с собой, такая ни у кого не вызовет подозрений, да и желания открыть подобную скучную муть вряд ли у кого возникнет, поэтому мое инкогнито не будет раскрыто.

Одежды, кстати, на объекте в момент изъятия было минимум – лишь длинная сорочка до колена и грубого плетения панталоны с кружавчиками. Копна волос была растрепана и неубрана. Отсюда, подключив весь свой интелллект, я вывела, что мадам выдернули не из оперной ложи, а из спальни.

…Дожевав пятый бутерброд, я глянула в зеркало на новую себя: отражение понравилось. Жгучие, чуть навыкате, черные глаза иронично блеснули, на пухлых щеках появились соблазнительные ямочки. Чертовка. Такая должна нравиться мужчинам. Я уверенно взяла под мышку корбку с тараканами, голубь, как старый знакомый, спокойно сел на плечо. Что ж, вперед, Варвара! Зажмурившись, шагнула в открывшийся портал. Ватная тишина всколыхнулась и заглотила меня.

30 июня 1842 года, Франция.

Отчего-то портал открылся в метре от земли, но падать оказалось совсем не больно: вывалилась я прямо на расстеленную смятую постель. Спальня была небольшая, дверь в смежную комнату была отворена, слышались шаги и негромкий мужской голос. Шурша, разбежались тарканы, голубь сориентировался куда быстрее меня и рванулся к окну. Озираясь и не понимая еще, где нахожусь, я поспешила окрыть ему створку. Деревянное окошко со множеством стекол с трудом поддалось, но бот вдруг задержался и внимательно поглядел на меня. Именно так, как делают голуби, повернув голову боком и моргая оранжевыми глазами-окулярами.

– Ну, что ты не улетаешь? – прошептала я, выталкивая птицу. – Вали быстрее, железяка несчастная! Не мешай работать!

– Душа моя, вы собираетесь? Надо ехать. Что тут… о, святая Бригитта, тут голубь!

В спальню, неторопливо повязывая галстук, зашел мужчина. Его французский язык был слабоват и «le pigeon» в его исполнении прозвучало совсемо по-русски – «пижон». Что ж, моему голубю такая кличка подойдет… Вали отсюда, Пижон! Я вытолкнула бота из окна, тот грациозно вспорхнул и умчался в небо. Мужчина же, не заметив подмены своей дамы, подошел к зеркалу и все так же спокойно продолжил завязывать свой длиннющий галстук.

Он мотал бант вокруг шеи и говорил, говорил, говорил. Акцент у него был славянский, но… нет, это был не Шопен. Мужчина был крупным, уже далеко не молодым, лет сорока пяти, а то и старше. У него были прибавлявшие возраст внушительные бакенбарды, наполовину седые густые волосы падали на лоб красивыми прядями. У губ уже намечались неглубокие складки. Серые глаза показались выцвевшими и довольно грустными.

– …И именно тогда, в Одессе, я понял, что за мной следят. Но кто? За какой надобностью?.. Кто-то бы сказал, что ссылка из Петербурга в Одессу и не ссылка вовсе, а так, чудачество, но я бы посмел ответить тому, что нет! Ссылка куда угодно, даже в Париж, всегда ссылка, почти тюрьма, ежели поэту запретить появляться на его родине! – он вздохнул, взглянул в окно на летающего в небе Пижона. – Поэт без родины, будто птица без крыльев. Не так ли, Жорж?

– Вы сказали, что за вами следили?.. – жалко промямлила я, мужчина кивнул и продолжил вещать.

Да, разговор, подслушанный с середины, без знания контекста, может оказаться провалом. Я вообще ничего не знала об этом человеке… Ну, не то, чтобы совсем ничего. Не Шерлок, конечно, но попробую додуматься. Итак, этот перец – любовник баронессы, это ясно. По его признанию, поэт. Славянин. Может, кто из русских в те времена бывал во Франции? Ведь речь шла об Одессе и о Петербурге. Какого поэта сослали из Петербурга в Одессу, а после он остановился во Франции? Вопрос несложный, любые знатоки взяли бы без минуты, особенно, если бы у них был мой компьютер в линзе.

Вопрос я прошептала, уткнувшись в подушку и изобразив, что зеваю и хочу еще немного подремать. Компьютер исправно выдал текст прямо на сетчатку глаза.

Прочитав, я вскочила, схватила мужчину за руки и восторженно воскликнула:

– О, боже! Сам Адам Мицкевич?! Великий польский и белорусский поэт? Героический боец с самодержавием, гений, которым восхищались Пушкин и Дельвиг? Но постойте, о связи Мицкевича с мадам Санд никому не известно…

Поэт хохотнул:

– Душа моя Жорж, я полагаю, сей факт так и останется в темноте. Ни моя несчастная супруга, ни наш общий добрый друг не должны знать – это истерзает их хрупкие души. Итак, наша с вами связь… Ох, и впрямь, звучит весьма гадко. Пусть будет не «связь», а «единство душ», хотя, едиство тел также было несомненно…

Поэт отвлекся от своего галстука, и в следующий момент я поняла, что схвачена в объятия чужим, совершенно незнакомым дядькой, и тот лезет с поцелуями. Пытаясь вывернуться, я пропищала:

– Вы же говорили, что нам нужно собираться…

– Действительно. Простите, Жорж. Отчего-то мне вдруг почудилось, что вы сделались совсем иной… Взгляды, движения, будто в вас вселился ангел… или демон?.. Очаровательная чертовка… Но, безусловно, я еще пребываю под чувствами от нашей ночи. Первой, но, надеюсь, не последней.

Ох уж эти говорливые поэты! Клад для шпиона, не иначе. Через полчаса, не вставляя в монолог Мицкевича ни слова, лишь изредка поддакивая, я выяснила, что мадам баронесса оказалась любительницей спонтанных интрижек. Оказалось, что она выбралась из своего имения Ноан в соседний городок Шатору под предлогом телеграмм или писем к издателю. Композитора и двоих своих детей она оставила дома. В единственной приличной гостинице встретила ожидающего лошадей Мицкевича, недолго думая, совратила бедолагу, отчего тот теперь был счастлив и летал, подобно Пижону. Сам поэт сейчас был лектором в Коллеж де Франс, где специально ради него открыли кафедру славянской словесности. Нынче он направлялся из Парижа в Леон и Гренобль, навестить местные университеты и дать выездные лекции, но, на свою голову, решил остановиться в Шатору, где и напоролся на веселую мадам.

Раньше Санд и Мицкевич были лишь представлены в Париже на концерте Шопена, но близко знакомы не были. А вот теперь «пообщались» теснее и решили, что поэт оставит на неделю свои дела и поживет в имении у баронессы. Хотя бы ради Шопена, которого они оба (каждый по своему) любят.

Пока мой новый Вергилий вдохновенно вещал, я оделась в мужской костюм баронессы и попыталась собрать копну волос хотя бы в какое-то подобие прически. Увы, с моим опытом в этом вопросе я оказалась бессильной. С детства мои тонкие, пушистые и почти прозрачные волосы стриглись коротко, всегда непослушно торчали в разные стороны и создавали облако вокруг тонкой детской шейки. Папка называл меня «одуванчиком» и грозился сдуть все пушинки, что вводило мелкую меня в бешенство и сподвигло в седьмом классе подстричься ежиком и дерзко обрить затылок.

Адам (могу же я назвать великого поэта по имени?..) перехватил мой беспомощный взгляд в зеркале:

– Увы, в сем деле я не помощник, но, полагаю, здесь справится любая служанка.

Он позвонил в колокольчик (так вот зачем эти бронзовые безделушки стояли на каждом столике!) и через полчаса ловкая девушка, лица которой я так и не заметила, сотворила чудо. Волосы были завиты и уложены в сложнейший низкий узел. К ним огромной булавкой была прикреплена шляпа, вернее, небольшой мужской цилиндр, кокетливо сдвинутый на бок. Образ мадам оказался весьма эффектным, особенно с мягкими кожанными сапожками (оба на одну ногу), замшевыми перчатками (это в июле-то!) и с маленьким хлыстиком в руках. Амазонка. Или извращенная Госпожа, кому что ближе. По глазам Мицкевича было видно, что второй вариант ему приглянулся больше, но я напомнила, что нам следовало бы поторопиться. Нужно ехать к Шопену, я и так задержалась слишком долго.

У хозяина постоялого двора, который отлично знал баронессу, я одолжила верховую лошадь для Мицкевича. Багаж поэта сгрузили на маленького ослика. Я активировала навигатор в линзе, неуклюже залезла в мужское седло вороной лошади Жорж Санд и попыталась направить ее в сторону дома, благо, Ноан был не очень далеко, около тридцати километров от Шатору.

Мы проехали мимо древнего костела, там шла служба и толпился народ, многие приветливо кланялись баронессе, снимали шляпы. Дальше обогнули небольшое озерцо и рощу и выехали из города по неширокой, извилистой и пыльной дороге. Она петляла по возделанным полям, вдалеке виднелись перелески, виноградники, иногда встречались кипарисы – пейзаж чем-то напоминал Сочи. Воздух был безумно чистый, деревенский, наполненный запахами цветов, навоза и конского пота.

Кобылу подо мной звали Колетт, у нее была милая рыжая звездочка во лбу, умные глаза и очень норовистый характер. То ли она не признала во мне хозяйку (что неудивительно), то ли я оказалась так себе наездницей, но вела себя моя лошадь строптиво – мотала головой, обиженно ржала и капризно постукивала копытом. По ее поведению выходило, что дорогу домой она знала куда лучше моего навигатора. Поэтому я доверилась своему транспорту, включив автопилот, то есть, опустив поводья. Чернобокая красавица успокоилась и резво потрусила вперед.

Рядом уверенно покачивался в седле Мицкевич. Он не любовался прекрасной природой, что нас окружала, а все глядел на мои ноги. Пусть и в брюках, но они отчего-то привлекали его внимание. Ах, ну да, дамские ножки в этом веке – особая тема, дающая для поэтов море вдохновения. А тут дама в мужском седле – ноги врозь. Скандал, право слово!

Я решила спустить поэта с небес.

– Дорогой Адам. Я, вероятно, дурной слушатель и вы, надеюсь, простите меня. Но нам нужно скрасить путь. Будьте так любезны, расскажите, кто следил за вами в Одессе? Зачем? Ревнивый муж?.. Нет, вряд ли. Скорее, здесь дело политическое… Вы не угодили русскому царю? Наступили на ногу великому князю Константину? А, все дело в том, что вы – поляк, а в Варшаве было восстание!

– Восстание было в тридцатом году уже при Николае Павловиче, а слежку я заметил еще в двадцать четвертом, при Александре. Вероятно, некие службы государя посчитали опасным круг моих знакомых, потому вашего покорного слугу объявили особой недостаточно надежной и прибегли к услугам филеров. Какое-то время я жил в Петербурге, потом служил в Москве, а свое отправление в Одессу посчитал ссылкой… до некоторого момента. Ах, Жорж, вы уж не ревнуйте, но в этом городе я встретил ту, что лишила меня всего: покоя, счастья, самой жизни…

– Вы встретили женщину? О, расскажите! Я обожаю истории про несчастную любовь!

– Вы же писатель, разумеется. Что ж, извольте… Итак, как-то раз я вышел из весьма недурного ресторана и заметил на другой стороне улицы подозрительного человека, который мелькал неподалеку уже несколько дней. Будучи изрядно навеселе, я решил, что проучу его, покажу, на что способны настоящие поляки. Пусть не на людях, но мы, несомненно, разобрались бы с ним как следует. Сжав кулаки, я направился было через улицу, но в следующее мгновение на меня налетела прохожая, которая стремительно шла наперерез. От удара о вашего покорного слугу несчастная упала, ее зонтик от солнца покатился по мостовой, шляпка слетела, белокурые локоны разметались и заслонили лицо. «Матка боска!» – выругалась она по-польски и добавила такую отборную тираду, которую не каждый ямщик в Варшаве смог бы повторить без стеснения. Признаюсь, я опешил, все филеры мира тут же вылетели из моей головы. Как так?.. Неужто в России кто-то знает польский язык столь великолепно?..

Я рассыпался в извинениях, подал бедняжке руку, помогая подняться. Пытаясь одновременно поднять парасоль, встать на ноги и убрать волосы с лица, несчастная жертва моей неуклюжести не торопилась подниматься. Все же в один прекрасный момент барышня справилась с локонами… и на меня посмотрели лукавые голубые глаза. Все, дорогая Жорж, с того момента я перестал жить как простой человек! Передо мной явилась сама Красота. Истинная, всесильная, могучая в своей кротости Красота. Красота, которой возможно простить все: коварство, предательство, ложь, измену. Все, что угодно, ведь само ее существование в этом мире дает ей право на любые грехи… Ох, слепец! Я тогда и не ведал, что наша встреча была подстроена… Вы не поверите, Жорж, эта дама оказалась полячкой! Она вдруг напомнила мне о моей родине, о запретной для меня Польше, и тогда я потерял себя окончательно.

Мицкевич вдруг замолчал. Глядя куда-то вдаль, неторопливо покачиваясь в седле, он прочел нараспев по-польски (компьютер в линзе исправно выдал неуклюжий русский перевод):

– Виновна ль ты, что вся полна ты обаянья

И что горит твой взор, как луч златого дня?..

Не вверилась ли ты мне слишком – от незнанья?

Не слишком ли творец нам много дал огня?..

Настроение польского гения из возвышенно-романтического перекатилось в меланхоличное. Демонстративно и как-то театрально он вытер слезу не очень чистым кружевным платком.

Нужно было встряхнуть Мицкевича.

– Красивые стихи, Адам.

– Увы, я больше не пишу. Как женился, так и все…

– Как же звали вашу польскую музу? Слышала, что польские женщины самые красивые в Европе, но у них порой бывают забавные имена. Ржачна Отрыжка или Вражина Бражка? Или, быть может, Куражка Доржочевшски?

Мицкевич покачал головой и горько улыбнулся:

– Нет, Жорж, ее имя куда проще. Каролина Собаньская.

Огромное досье на графиню Собаньскую зарябило у меня в глазах. Шпионка, доносчица, развратница. Работала на де Витта и на самого Бенкендорфа, специализировалась на творческих, богемных личностях. Интересная дамочка… Но о коварных польских графинях, разбивающих сердца впечатлительным поэтам, я решила поговорить позже, потому что моя кобыла, радостно заржав, рванула вперед: меж деревьев показался особняк Жорж Санд.

Мы приехали в Ноан. Дом был небольшой, двухэтажный, с высоким чердаком-мансардой. Его выстроили из светло-бежевого камня. Особый европейский уют создавали белые ставни на окнах, красная черепичная крыша и вьющийся по стенам виноград. На поляне напротив главного входа раскинула ветви большая гортензия. Не такая старая, как в наше время, но, несомненно, та же самая. Кстати, по размеру дом оказался так себе – ничего особенного, чуть больше родительской дачи, хотя мы и не бароны.

Закрыв глаза, я вдохнула поглубже – вот он, Ноан: сочная июньская зелень, море цветов… и дивная фортепианная музыка, идущая откуда-то из глубины старинных стен. О, там играет Шопен!

Моментально забыв о своем Вергилии, я быстро соскочила с лошади, кинула поводья возникшему ниоткуда конюху и побежала к тяжелой дубовой двери – за ней был мой гений!

Бросила шляпу, перчатки и хлыст слуге:

– Найдите Мицкевичу комнату. Так, где мой Шопенчик?..

– Господин еще не вставал.

– Это в двенадцать-то часов дня? А как же музыка?..

Не слушая оправданий безликого лакея, я рванула на звук фортепиано. Мимо высокой лестницы, наверх, мимо анфилады комнат. Я ворвалась в залу, боясь потревожить исполнителя, замерла в неуклюжей позе.

Уют в большой комнате создавала светло-зеленая обивка стен, хорошо гармонирующая с золотистыми портьерами, мебелью светлого дерева и множеством цветов в вазах. Изюминкой здесь был, разумеется, прекрасный рояль у окна. Тот самый легендарный рояль, темно-коричневый с золотой окантовкой, который Камиль Плейер сделал специально для Фредерика. Шопен постоянно возил этот (далеко не маленький) инструмент за собой, не расставался с ним никогда, даже на Майорке. Его транспортировка обходилась немаленьких сумм, которые оплачивала мадам. Но что – деньги, когда для композитора этот рояль был одним из органов чувств, позволяющий показать музыку именно такой, какая она пришла ему в голову.

В будущем этот инструмент находился в Париже. Толпы влюбленных в Шопена поклонниц фотографировались на его фоне и отчаянно хлюпали носом, когда какой-нибудь пианист брал аккорды гениального поляка… но недолго. До того момента, как грянула изоляция.

Я поняла, что зависла на пороге гостиной мадам, оглушенная волшебством звуков. Высокие окна были открыты настежь, на полу от сквозняка шевелились листы исписанной нотной бумаги, звучал двадцатый шопеновский ноктюрн. Музыка лилась легко, растворяясь, переливаясь, впитываясь и вплетаясь в солнечный свет. У окон она играла с тонкой вуалью портьер. Вальсируя, кружила в воздухе пушинки одуванчиков. Рояль пел то тревожно, то лирично и задумчиво… я вдруг поняла, что, отлично зная произведения Шопена, в таком гениальном исполнении их еще не слышала. Это было сильно. Нет, это было просто шедеврально!

…В углу на диване, в расслабленной позе Марии-Антуанетты, полулежала прелестная дама, вся в розовую рюшечку и кружавчик. Заметив хозяйку, она широко улыбнулась: «Тсс!», и взглядом указала на музыканта – тот меня еще не увидел. Свет из окна контрастно очерчивал острый профиль исполнителя, прямые волосы до плеч, длинные руки, легко и немыслимо быстро бегающие пальцы. Он был высок, крепок, по виду очень силен… и да, это снова был не Шопен.

Окончив ноктюрн, мужчина поднял на меня глаза и расплылся в очаровательной улыбке:

– Жо-орж! Дорогая! Мы с Мари приехали еще вчера и узнали, что вы только-только отбыли. Вновь изволите прогуливаться по ночам, шалунья?

Он подошел, панибратски обнял меня и даже расцеловал в обе щеки. Светлые глаза молодого человека блеснули, некрасивое, грубое, как будто вытесанное топором, лицо с тонкими губами изобразило искренную радость. Где-то я этого орелика видела… Точно – Ференц Лист! А графиня – это Мари Агу, его возлюбленная и близкая подруга Санд.

Я обнялась с графиней, небрежно откинула в сторону ее юбки и уселась рядом на диванчик. Снизу вверх глянула на Листа, достала сигару. Музыкант ловко щелкнул кресалом, подал огня в специальной плошке. Стараясь выглядеть расслабленной, я затянулась. Табак был крепкий, ароматный и, разумеется, без отдушек и фильтра. Мои домашние тренировки не прошли даром – курила я вполне уверенно.

– Ференц, то, что я сейчас слышала – бесподобно, немыслимо, божественно! У вас пальцы ангела!.. Но да вы это и без меня знаете. А что до моей прогулки, так я думала, друзья мои, что вы прибудете чуть позже. Только не дуйтесь – я привезла вам сюрприз. Пришлось поуговаривать его отложить свои дела и навестить меня, уж больно упрям. Как, впрочем, все его соотечественники.

– Неужто поляк? И ты уговаривала его всю ночь? Теряешь хватку, дорогая… – промурлыкала графиня и, облизываясь, будто кошка, с жадностью взглянула на поэта, уже давно стоявшего в проеме дверей.

– Поляк. Угадала, Мари. Адам Мицкевич, господа! Великий поэт современности и борец за свободу Польши. Будьте добры к нему и принимайте радушно, иначе, даю слово, будете иметь дело со мной.

Не знаю, отчего я выбрала такой расхлябанный тон, но друзья баронессы его восприняли как норму – ведь Жорж находилась дома и потому не должна была заморачиваться этикетом.

Графиня грациозно обняла меня, ласково чмокнула в щеку:

– Жорж, солнце мое, как же я соскучилась… Но тебе нужно переодеться и умыться с дороги, у тебя запыленный вид. Пока тебя не было, я посмела немного похозяйничать и приказала накрыть нам завтрак в беседке у пруда, дети уже там. Поспеши, разбуди Фредерика, и скорее присоединяйтесь к нам!

Будить гениев – мой конек. Если верить навигатору, на втором этаже располагаись апартаменты баронессы, спальни детей и комната Шопена. Странно: Санд спала отдельно от своего гения? И как же она его вдохновляла, позвольте поинтересоваться?..

Не стучась, я приоткрыла дверь – она была незаперта. Тут стояло еще одно, попроще, фортепиано, небольшая кровать под балдахином, у окна конторка с аккуратными стопками нот и серебряной чернильницей. Темные портьеры были задернуты, духота окутывала комнату плотной ватой. Я по-хозяйски раскрыла шторы и створки выходящего в сад окна, чистый воздух ворвался в спальню. Я повернулась к кровати, на которой до сих пор почивал мой гений. Он не слышал рояля в гостиной, громких разговоров и смеха, он сладко и безмятежно спал.

Как и с Есениным, я присела на пол возле спящего героя и присмотрелась к его чертам. Обычный, ничем не примечательный парень: сухое лицо, острые скулы, капризно очерченные бледные губы. Под глазами, как у больного, внушительные синяки. Его нос с горбинкой был уткнут в подушку, тонкие, длинные русые волосы в беспорядке разметались. Вероятно, я слишком пристально глядела на Шопена, потому как через мгновение глаза сони раскрылись, сфокусировались на мне и изумленно округлились.

– Аврора?.. Это не ты… Боже, кто ты?!

Он присел в кровати, испуганно натянул до подбородка одеяло. Руки у него оказались особенными: ладони маленькие, а пальцы тонкие и длинные.

– Это я, твоя Аврора, не бойся… – я села рядом на кровать, ласково двумя ладонями взяла его руку. – Позволь, я полюбуюсь на эти пальцы… Пальцы гения. Как же я хочу видеть, как они летают над клавишами… Но, прежде всего, тебе нужно встать и позавтракать! Мари уже распорядилась. Ой, ты такой забавный – не узнал меня! А давай поиграем: представь, что я – это совсем не я, а кто-то другой, допустим, твоя преданная поклонница. И в таком случае ты мне все здесь покажешь, познакомишь меня со всем… будто бы мы начали все с чистого листа…

– О, Аврора! Душа моя! Начать все заново – да, конечно же, да! Ты больше не дуешься на меня!

Он радостно расцеловал мои руки, полез обниматься. Я промурлыкала:

– Адам Мицкевич.

– Что?..

– Я привезла тебе в подарок Адама Мицкевича. Он ждет, пока ты, соня, проснешься.

– Ве-великий поэт – у нас?! Он ждет в гостиной?..

– Скорее, в саду.

Шопен подскочил (он оказался в забавной длинной ночной рубашке), в спешке принялся одеваться. Прыгая на одной ноге, чтобы другой залезть в штанину, воскликнул:

– О, коварная женщина, почему ты не разбудила меня раньше? Заставить ждать самого Мицкевича?!

Я уверенно подошла к композитору – он был худощав и, по сравнению с мадам, довольно высок. Чтобы взглянуть в серые глаза, пришлось задрать голову.

– Ну что, наше пари в силе? Познакомимся заново?..

– Изволь, моя шалунья, – улыбка у него была потрясающая.

– Итак, где же мадам Санд обычно переодевается и кто ей в этом помогает?

Фредерик, наскоро причесавшись (и даже не завившись), рванул в сад к соотечественнику – разговоров о потерянной родине, полагаю, будет немерянно. А я тем временем решила освоиться в доме, разузнать, где чьи апартаменты, и вообще, что к чему. А то, не дай бог, припрешься по ошибке в комнату к Листу, вся в халате и бигудях, скажешь, мол, тапочки потеряла – однозначно, поймут неправильно. Гости (по признанию Мари) и без хозяйки неплохо осваивались, поэтому я не спешила на завтрак, решила подойти лишь к его окончанию.

Личные апартаменты мадам Санд были здесь же, на втором этаже. Три комнаты – спальня (будуар), рабочий кабинет и библиотека. Из будуара Авроры можно было пройти к Шопену.

В спальне композитора на глаза попался знакомый таракан. Он деловито ползал по нотным листам, сканируя рукописи, и я уверена, будет начеку даже посреди ночи, когда гению вздумается встать и наиграть что-нибудь. Задачей бота было именно это – показать исключительную, никому другому не свойственную манеру Фредерика Шопена нажимать на клавиши. Удобный угол обзора достигался с бокового бортика инструмента, тут наш рыжий шпион и расположится.

Приличной даме после дороги необходимо переодеться. Нам, солидным баронессам, моветон выходить к ужину в том, что было на нашей светлости с утра. В будуаре послышался шорох – служанка Катрин собиралась помочь своей госпоже.

Девочка, расчесывая волосы, немного замялась.

– Что еще? – спросила я, видя ее бегающие глаза.

– Мадам… Мадам, простите нас, но мы нигде не можем найти маркиза. Утром он завтракал и скучал по вас, но пропал, как только вы приехали… Мы с месье Морисом уже все обыскали, его нет.

Пропал какой-то маркиз. И кто он? Писатель, поэт, художник? Человек пропал – это не шутки! Я небрежно махнула рукой:

– А, не переживай, Катрин. Найдется… Может, спит где-нибудь с бодуна, я слышала, у маркизов такое бывает. В крайнем случае, вызовем полицию.

Видя, как глаза девушки удивленно округлились, я поняла, что сморозила глупость. Ну да ладно. Я сюда не за пьяными маркизами приехала наблюдать, а за господами куда более утонченными.

Меня переодели: поверх нательной сорочки затянули тугой жесткий корсет, широкий кринолин (кольца метра два в диаметре, не меньше!) закрепили лентами на талии, сверху надели три нижних юбки с оборками, а уже после всех этих слоев шло платье. Темно-синее, с открытыми плечами и глубоким, как Мариинская впадина, вырезом. В зеркале я выглядела бомбой во всех смыслах. И огромная, и сексуальная. Чтобы немного сгладить бомбический эффект (и не загореть) Катрин накинула мне на плечи тонкую кисейную косынку. Я повертелась, попробовала присесть, сделать «пистолетик» – не очень удобно, но что сделаешь, мода есть мода. Уфф, посреди лета в такой толще тряпья будет несладко, а кондиционеры здесь появятся лет через двести, не раньше… Катрин еще немного поколдовала с моей прической и отпустила, наконец, меня из своих цепких, но умелых лапок на свободу.

Слуг в доме было не меньше десяти, вели они себя, как истинные роботы: тихие, почти невидимые, исполнительные. Хотя во Франции в это время рабов уже не было, все лакеи были свободными гражданами и нанимались за оплату, преданность дому прямо читалась на их лицах. Для них было честью служить в поместье со старинным гербом. Старик-садовник Пьер и экономка Француаза работали еще в те времена, когда была жива бабушка Жорж Санд, Мари-Аврора Саксонская Дюпен. Именно в ее честь назвали внучку, будущую писателницу Жорж Санд. Кстати, портрет бабули висел в гостиной, в молодости она была прелестна: нежная барышня на голубом фоне в высоком припудренном парике. Глаза у нее были знакомые. Точно такие же, какие я недавно видела в зеркале.

Но побродить по дому и поразглядывать портреты я смогу и позже, а сейчас нужно соблюсти приличия и показать себя хлебосольной хозяйкой. А то мои гости, вероятно, устали сами себя развлекать. Вон, даже маркиз куда-то свалил.

Отдуваясь с непривычки от тугого корсета, я поспешила в сад.

Сразу за домом у мадам Санд был небольшой огородик, в котором росли овощи для кухни и душистые травы. Баронесса, похоже, не гнушалась и сама поковыряться в грядках: базилик, шалфей и мята были ее страстью. Но я не баронесса, поэтому, когда ко мне навстречу поспешил старик Пьер с вопросами о каком-то навозе для подкормки растений, я ответила, что садовник из нас двоих – он, и потому подобные решения лучше принимать ему, навоза в жизни мне и без того хватает.

Лет через пятнадцать-двадцать английский сад Жорж Санд облюбуют художники-импрессионисты. Здесь нет геометрических линий версальских аллей, тут все выглядит естественно – и извилистые тропки посреди кустарников и высоких деревьев, и внезапные мостики через ручьи, и будто вписанные в пейзаж мраморные беседки с колоннами. Кое-где встречаются заросшие мохом старинные статуи нимф и дриад.

В окруженном ивами маленьком пруду неторопливо плавали несколько лебедей и уток. Это очаровательное озерцо, все в цветущих кувшинках, было помечено на карте как «Чертов пруд». Премилое название, если учесть, насколько это был райский уголок. Чем-то этот английский сад напомнил мне павловский парк – ухоженно, но в то же время естественно. Казалось, здесь человек подчинялся природе, а не наоборот. Ну да, преклонение перед естественностью было страстью Руссо, которым бредила баронесса, а тут оно было повсюду.

– Это просто немыслимо! Я не намерен больше терпеть такого цинизма! Все! Разбирайтесь с ним сами!

От философского созерцания прекрасного меня оторвал резкий возглас. Решительными широкими шагами навстречу шел юноша лет двадцати. Жгучие черные кудри до плеч, разъяренные карие глаза, сжатые кулаки, пылающие щеки – ого, а это что за красавчик? Уж не потерянный ли маркиз?.. Еще один поэт? Может, художник? Или музыкант?..

– Что-то случилось? – булькнула я, не зная, что тут сказать.

– Она еще спрашивает, что случилось! – закатил глаза Аполлон. – Бог мой, маман! Покуда этот будет строить из себя хозяина дома, мне здесь не место!

Маман?! Я сдулась – это чудо было моим старшим сыном Морисом. Ему девятнадцать и он красив, как греческий бог. Ну почему, почему мне нужно вдохновлять поэтов под полтинник и музыкантов чуть помладше, а вот такие юные герои в планы Музы не входят?.. Все это происки Гронского, не иначе. Я выдохнула: что ж, если я – хорошая мать, то мне ведь позволенно поцеловать сынулю хотя бы в щечку?.. С видом добродетельной матроны я обняла парня, тот податливо прижался. Маму он любит, даже когда капризничает.

– Морис… Э-э… Сынок. Ноан – твой дом, ты в нем хозяин и наследник. Кто посмел посягать на твои права? Позволь, я отправлю его пастись куда подальше?..

Парнишка горько расхохотался, ужом вывернулся из моих крепких обнимашек. В его голосе мелькнула искренняя обида:

– Маман, вы просто чудо! «Пастись» – хо! Когда это случится, небо низверзнется на землю. Он останется тут, в полном соответствии с вашей теорией свободной любви, – Морис наклонился к моему уху и жарко прошептал: – Но задумайтесь, дорогая, о том, что эту теорию может поддержать не только он. Маман, отройте глаза – наша Соланж уже не дитя!

Сказать, что я ничего не понимала – ничего не сказать.

– Морис, да о ком же речь?!

– О вашем Шопене, черти бы его пораньше взяли! – вскречал Морис и, крутя в руках соломенную шляпу, нервно забегал вокруг меня. – Мы все тут носимся с этим неженкой: то ему примочки поставить, то нотки издать, то кашлять изволит, сердечный! Да, он талантлив и даровит, я не спорю, но это не значит, что в этом доме ему все позволено! Матушка, в конце концов, он не ваш муж, черт побери, он не имеет здесь прав! Вы уже давно могли бы согласиться на его предложение. В таком случае я, как послушный сын, отошел бы в сторону. Но до тех пор он здесь – никто! – юноша остановился, выдохнул и, взглянув мне в глаза, более мягко сказал: – Я испугал вас. Довольно, я не должен вас так расстраивать, простите. Я давно обещал соседям охоту – вот отличный повод уехать. Счастливо оставаться! Все, пока ваши гости в доме, меня здесь нет. Жду от вас записки, когда съедет эта свора жаждующих вина и пустых теорий «друзей». Прощайте, матушка!

Сняв шляпу, он демонстративно поклонился в пояс, потом развернулся на каблуках и гордо направился к дому, а я так и осталась стоять столбом в полных непонятках.

Шопен сделал Санд предложение руки и сердца, а она отказалась? Почему? И что за теория свободной любви?.. Я легла на траву у пруда, поглядела в небо. Компьютер дал на сетчатку развернутую статью. Чтобы лучше видеть текст, я направила взгляд на белое облако в виде кудрявого барана, черные буквы на его фоне читались легко. Но дочитать мне не дали – из-за большого вяза на меня выглянул Лист.

– Жорж, вы витаете в облаках? На вас не похоже. Уж не заболели ли, дорогая? Позвольте, я помогу вам подняться.

Он подал руку, обхватив меня за талию, с легкостью поднял на ноги. Руку с талии, кстати, так и не убрал. Хм, он что, тоже был любовником баронессы?! Забавная мадам…

– Простите, но я слышал вашу ссору с сыном, весьма сожалею. С чего мальчик вспылил, мы все так и не поняли.

– Надеюсь, он никого не вызвал?..

– Нет, что вы, Жорж! Морис с возрастом стал очень похож на вас – говорит остро, но всегда на грани. Он далеко пойдет, ваш Морис…

Мы спустились к озеру, прошли вдоль берега. Недалеко, прямо за раскидистой ивой, показалась мраморная беседка. Но в ее тени сидеть никто не стремился – гости, нежась на солнце, расслабленно расположились прямо на земле. На покрывале были расставлены блюда и кофейники, наигрывала гитара, слышалась восторженная польская речь. Это напоминало какую-то картину, написанную эпохой попозже. Ренуар? Мане? Моне?.. Но в импрессионистах я не была сильна (пока не приходилось вдохновлять никого из них), поэтому оставила бесполезное перебирание французских фамилий.

Мы подошли поближе. Мари Агу лениво наигрывала на гитаре, два поляка о чем-то болтали. Шопен периодически глухо покашливал, у его ног сидел юноша с книжкой. Нет, это была девушка в брюках, жилете и мужской сорочке. Пухленький и нескладный подросток с огромными черными глазами и прыщами на пол-лица. Вероятно, это была Соланж, младшая дочь баронессы.

И эта дочь (к слову, моя дочь) взирала на Шопена (на моего Шопена!) абсолютно влюбленными глазами. Как на божество, как на икону, вдыхая, когда вдыхал он, ненароком повторяя его позы и движения. Да она влюблена в него! Морис прав! Та еще Санта-Барбара: мать живет с любовником, ее сын его не любит, ее дочь его любит, а он любит только сам себя и музыку. Ну и семейка…

– Мари, будь любезна, отложи гитару подальше, – поморщился тем временем Лист. – Те звуки, что ты столь неумело извлекаешь, отдают в моей голове зубной болью.

Графиня с недовольным видом отложила гитару и обожгла своего друга яростным взглядом. Насколько я успела понять, эти двое уже давно расстались, но на людях и в гости выбирались вместе, чтобы соблюсти приличия.

На помощь к Агу пришел Шопен:

– Франц, ты несправедлив к графине, ведь Мари старается, я это вижу. Начинать никогда не поздно, а для того, чтобы научиться музыке, ментору придется пережить много неприятных моментов, внимая явным ошибкам. На то он и учитель. К примеру, мои ученицы весьма мало играют на занятиях – они чаще смотрят, наблюдая за моей аппликатурой.

– Признайтесь, друг мой, они просто платят за небольшой, но личный концерт! – хохотнул Лист, Шопен покраснел.

– О, вы такой чудесный учитель… – обожающе глядя на Фредерика, проблеяла Соланж.

Я рыкнула:

– Полагаю, коли Фредерик столь прекрасный учитель, он дал тебе достаточно заданий. Так отчего же ты еще здесь? Беги к инструменту, быстрее разучивай свои бемоли!

Девочка сжала губы, обожгла меня черными угольками глаз и, сделав общий книксен, гордо удалилась. Похоже, семья мадам – тот зоопарк, где змеи, лисы и ягуары заперты в одной клетке, и все они желают обладать одним нежным и голосистым соловьем.

Я накидала на тарелку вкусностей вроде сыра и ветчины с хлебом, сев рядом с Мари по-турецки (иначе в кринолине не получилось), принялась жевать.

– Друзья мои! – вновь выступил Лист. – Вы вправе не верить, но я наблюдал нынче невероятную картину! Наша Жорж Санд, наш вечно двигающийся локомотив, сейчас лежала на травке и мечтательно смотрела в небо. Жорж, признавайтесь, вы обдумываете новый роман?

– О чем же он? – заинтересованно подал голос Мицкевич.

Что ж, мой выход. Вперед, Варвара!

– Я думала о любви, о разных ее прявлениях. Когда мы признаемся в любви, мы не всегда осознаем многогранность этого определения. Любовь бывает разной – восторженным поклонением может стать любовь слуги, последователя, фаната. Надежной опорой в жизни выступает братская любовь, заботой и слепым прощением любовь материнская. Нельзя также и забывать о плотской любви – столь необходимой и чувственной… Простите за банальность, но тема сия для всех нас небезразлична, не так ли?..

– Жорж, вы забыли упомянуть про любовь в браке, – Мицкевич подал мне чашку кофе и булочку с джемом.

– Дорогой Адам, по моему мнению, любовь и брак – не одно и то же, увы. Семья как явление уже давно изжила себя. Сейчас она сводится лишь к воспроизводству населения, давая детям печати и штампы об их официальной «неублюдочности». Бонусом к этому предлагается масса юридических прав и наследственность. Друзья мои, сколько семей вокруг вы знаете, которые счастливы без измен? Ноль! Таких нет! А ежели нет любви, то зачем обманывать себя, мучаясь рядом с нелюбимым? Истерзать души близких так легко, поверьте. Знаю по личному опыту… Живя рядом, будут страдать двое, видя мучения и склоки родителей, будут мучиться и их дети. Неужели нельзя спокойно разойтись, дав друг другу свободу: тогда счастье в мире умножится!

– Я был бы верным мужем, без сомнения, – пронзительно взглянул на меня Шопен.

– Но речь, душа моя, идет не об ангелах, а о простых грешниках.

– А как же обязательства? – спросил Мицкевич. – Перед детьми, перед обществом, перед Богом?..

– Любые обязательства – оковы, которые мешают свободе, – разошлась я. – Лишь свобода ведет к истинному творчеству. Вам ли этого не знать, Адам? Будучи женатым, вы лишились голоса, вы сами мне сказали, что, женившись, перестали писать! Был гениальный поэт Мицкевич, боролся с самодержавием, выступал за справедливость, воспевал музу… и в один момент р-раз – и всему конец! Как вообще вы женились? Как посмели лишить мир гения?!

– Я обязан был…

Лист снова захохотал:

– Хо! Он был обязан! Да вы шалун, братец! Любитель клубнички?

– Нет, – на бледных щеках поэта запунцовели пятна. – Вы неверно меня поняли, любезный Ференц. В будущность мою в Санкт-Петербурге я влюбился в гениальную исполнительницу и композитора Марию Шимановскую. Вы, верно, слышали о ней, не могли не слышать. Ее музыкальный салон гремел по северной столице. Но, увы, по многим причинам мы не могли быть вместе. Прошли года, я покинул Россию, и однажды узнал, что моя возлюбленная умерла от холеры, а ее дочь Целина осталась совсем без средств. Вы знаете… писав то роковое письмо, я не раздумывал долго. В письме к девушке, в память о ее прекрасной матери, я предложил ей руку… Откуда же я мог знать, что она согласится?! И откуда мог ведать, что она окажется совсем не такой, как ее прекрасная, нежная и хрупкая мать? Однажды в мою холостяцкую дверь постучали… и с тех пор мне нет покоя. Целина больна. Ее разум угасает, порою она впадает в истерию и может навредить не только близким, но и себе. Доктора грозятся, что ничем хорошим это не закончится… Согласитесь, друзья мои, развестись с больной супругой было бы крайне подло с моей стороны, не так ли? Так что, дорогая Жорж, будучи в своих суждениях столь категоричны, иногда вспоминайте о моей несчастной супруге.

Внезапно закашлялся Шопен. Чтобы не смущать общество, он спустился к озеру и там еще долго, глухо и надрывно кашлял, распугав уток и лебедей. Эхо жутко вторило ему, у меня к горлу подступил комок.

– Его нужно лечить! Это же всего лишь туберкулез!

Мари обняла меня, печально положила голову на плечо.

– Увы, болезнь неизлечима, и вы отлично это знаете, моя милая…

Чувствуя, как от злости покраснели щеки, я вскочила. Черт, блин! Чертов блин! Я не вправе сделать один-единственный укольчик, чтобы вылечить гения! Нельзя менять историю – ведь Шопен должен умереть уже через семь лет… Эх, это происки гада-Гронского, точно! В следующий раз полюну на все его правила и возьму с собой тонну лекарств, две тонны! Хоть кого-то, но обязательно спасу!

С печальной улыбкой Мицкевич поцеловал пальцы моих рук.

– Господа, поглядите на эту женщину, на эту воительницу! Друзья мои, вот она, истинная любовь! Она в слезах, она в решимости побороть все препятствия ради любимого. Она же и в силах заставить вырастить крылья за спиной. Вы потрясающая женщина, мадам Жорж Санд. Я искренне восхищен вами.

– Увы, никакие крылья не помогут, если ты скован цепями варварских правил, – глухо проворчала я. – Простите, господа, но я вас оставлю. Отдыхайте, наслаждайтесь сельской тишиной, а мне нужно работать. Я вчера пропустила свои двадцать страниц, нужно наверстать.

Не замечая, как руки сжимаются в кулаки, я яростно помчалась к дому. В ладони откуда-то оказался смятый батистовый платок с монограммой «АМ». Злоба напополам с отчаянием душили меня, я с трудом справлялась с бурей нахлынувших эмоций. Вполне понятно, что безумие гормонов баронессы руководило ее поступками – такие сильные эмоции было сложно сдерживать.

Дворецкий сообшил, что Соланж с Морисом уехали к соседям, а потерянного маркиза до сих пор не нашли. Барским тоном сквозь зубы я приказала, чтобы холопы не филонили и искали лучше, все-таки потерялся не какой-нибудь жалкий виконт, а целый маркиз, а сама пошла наверх работать.

Двадцать листов в день – это обязательная норма, которую поставила для себя писательница. Это по одним источникам. По другим – она писала до половины двенадцатого каждый вечер, и если заканчивала роман в одиннадцать, то еще полчаса писала новый. Какова же истина, я попытаюсь выяснить, хотя для меня это несущественно. Важно, что баронесса действительно болела своей работой.

Разбирать бумаги Жорж Санд я начала со столика в будуаре. Если судить по обилию перьев и огромному канделябру, то именно здесь Санд работала по ночам. Несколько обитых тканью объемных папок были разложены не особо аккуратно, но с явной системой. Не стоило что-либо передвигать и менять местами, кто ее знает, эту Жорж, вдруг решит, что в ее записях рылись недоброжелатели. И попадет несчастному польскому гению ни за что.

Множество небольших кусочков бумаги были приколоты булавками прямо к поверхности стола – «напоминалки». У меня тоже весь рабочий стол залеплен стикерами с разными важностями, вроде: «Варвара, не останавливайся на достигнутом! Одна прядь – это не коллекция!» или «Не обязательно быть Спинозой, чтобы войти в историю!». У Жорж были записи несколько иного рода: «Шатобриан: Только в красоте земли, природы и любви вы найдете элементы силы и жизни для того, чтобы воздать хвалу богу…». Или Жан-Жак Руссо: «Поистине, нас привязывает к женщинам не столько разврат, сколько удовольствие жить подле них». По таким стикерам можно судить о внутреннем мире человека – однозначно, Жорж Санд очень оригинальная женщина.

Почерк Жорж чем-то напоминал арабскую вязь. Уверенный, жесткий, мужской, он плотно покрывал страницы. Здесь было много грубых зачеркиваний, мелких подписываний, помарок. Читался почерк нелегко, но для этого искусства у меня еще не хватало опыта. Не то, что у моих ботов-таракашек – эти ребята ловко бегали по бумагам, сканируя каждую буковку. Я открыла серебряную чернильницу, поковыряла в ней гусиным, тонко отточенным пером. На страницы рукописей легла корявая дорожка жирных капель. Чертушилло-Варвара, заляпала какой-то шедевр! Нет, работать без компьютера невозможно. Бедные гении прошлого – загоны гусей на перья общипывали, литры чернил изводили, лишь бы достичь желаемого результата.

Я засунула нос в одну из папок – однако! Мадам пишет без предварительного плана, сразу в чистовик. Блеск. А может, в этой папке нет черновиков?.. Та-ак, здесь у нее новый роман, названия пока нет, но если судить по сюжету, это «Орас» – повесть про вредного студента с юрфака, одного из прообразов Базарова. Тургенев, кстати, лет через пять побывает в Ноане, здесь же, в гостях, влюбится в певицу Полину Виардо. А она, в свою очередь, стала прототипом Консуэло для романа баронессы.

Резкий грохот заставил меня подскочить. Низкие, громкие и отрывистые аккорды загромыхали из-за двери. Шопен играет! Тут же мелодия изменилась и полилась нежнейшая лирическая музыка с тонкими быстрыми переливами и трелями. Боже, как красиво… Я должна это видеть!

Я подскочила к двери – закрыто.

– Шопен, милый друг, пусти меня! – я застучалась, задергала ручку дывери.

В ответ рявкнул «дьявольский аккорд» и гений взвизгнул истерическим фальцетом:

– Gosh! Nie poddawaj praca! Pozostawiac mnie jedno! (Черт возьми! Не дают работать! Оставьте меня одного! [польск.]).

Музу спугнула. Ну, ты, Варвара, даешь.

В ящике стола хранились старые записки и письма, вся история переписки между Жорж и Шопеном. Я полистала, отложила в сторону: нужно будет поподробнее изучить, отдать таракашкам на сканирование…

Наш изнеженный, болезненный Шопен полюбил баронессу не сразу. Сначала он даже сомневался, что она вообще женщина. Но Санд буквально завоевала его, оказывая знаки внимания, как коварный соблазнитель юной неопытной девушке. Повсюду преследовала его, заваливала букетами, записочками, признаниями и громче всех аплодировала на музыкальных вечерах. Под таким грубым напором ее страсти Шопен просто сдался. На момент их знакомства его слава уже гремела по Европе – камерные концерты, светские рауты, кучи восторженных поклонниц были обычным делом для молодого гения. Но, тем не менее, он не зазвездился, так и остался легко ранимым и неловким с дамами. А когда рядом оказалась Жорж… Неинициативный и мягкий Фредерик потянулся к более сильной личности, стал зависеть от нее. С Жорж Санд они оставались вместе целых девять лет… На данном этапе них еще есть немного времени.

Я села дальше разгребать творения Санд.

Смотри-ка, а в этой папке наброски к «Консуэло»! Ведь эта книга выйдет еще через год, в сорок третьем. Я вчиталась, моментально забыв про испорченный настрой. Санд записывала обрывками целые фразы, яркие образы отлично прочитывались. К примеру, очень хорошо видно, кто является прототипом графа Рудольштадт: «Альберт был для нее гением севера, глубоким, могучим, иногда величественным, но всегда печальным, как ветер ледяных ночей, как приглушенный голос зимних потоков. У него была душа мечтательная, пытливая, вопрошающая, все превращающая в символы – и бурные грозовые ночи, и путь метеоров, и дикую гармонию лесов, и стертые надписи древних могил». Это она с Шопена списывает, слишком уж мрачный гений похож на этого героя (из-за соседней двери раздалось нечто рокочущее, подтверждающее слова Жорж).

А вот другая запись, про какого-нибудь другого одаренного любовника, очень возможно, про поэта Мюссе: «Андзолето был олицетворением юга, распаленной и оплодотворенной горячим солнцем и ярким светом плотью, вся поэзия которой заключалась в интенсивности произрастания, а гордость – в силе организма. В нем говорила жизнь чувства, жажда наслаждений, беспечность и бесшабашность артистической натуры, своего рода неведение или равнодушие к понятию о добре и зле».

Санд разбежалась с Альфредом Мюссе пять лет назад, они оба тяжело переживали разрыв. Поэт даже написал в тридцать седьмом году «Исповедь сына века», в которой Бригитта была списана с Жорж.

Санд, бывало, тоже таким образом грешила. Нехилый способ разругаться вдрызг: написать про бывшего любовника, как тот громко храпит, и опубликовать на радость общим друзьям. А потом сделать невинное личико и утверждать, мол, это выдуманный персонаж, никоим образом не связанный с данным субъектом!

В сорок седьмом, уже после разрыва с Шопеном, Жорж напишет «Лукрецию Флориани», где Кароль будет очень похож на Фредерика. Хм… не самый приятный персонаж, но по характеру – вылитый композитор. В обществе долго будет стоять шум – как можно выставлять гения на посмешище? На что Жорж Санд иронично промолчит.

В отдельной папке лежали рисунки карандашом и тушью. Очень похожий портрет Шопена, еще маленькая Соланж и подросток-Морис. Я загляделась на сынулю-Аполлона, а баронесса, оказывается, недурно рисовала…

Боясь спугнуть музу за дверью, я на цыпочках перебралась в библиотеку – пороюсь в уже готовых произведениях.

В полутемной библиотеке висели старинные картины с предками. В центре стены – огромный конный портрет знаменитого прадедушки, маршала Франции Мориса Саксонского, обвешанного с головы до ног орденами и лентами. О нем говорили, что он такой же безрассудно смелый, как и веселый. Маршал полагал, что французы побеждают только тогда, когда весело идут в наступление. Вероятно, от него пошел анекдот о том, что у истинного французского солдата в складном перочинном ножике должно быть двадцать видов штопоров для вина и один ма-аленький белый флажок. Вот это я понимаю, верная философия! Дедуля-приколист, одним словом. Похоже, Жорж в него пошла, такая же неунывающая штучка.

Я подошла к шкафам, почесала в затылке – а мадам любит почитать… Пять огромных стеллажей, заполненные книгами! Ну, а с другой стороны, что прикажете делать людям, если нет под рукой интернета? Так даже интересней – почувствовать в руке «вес» того или иного шедевра, можно даже ощутить запах кожаного переплета и жестких страниц… Но я отвлеклась.

Здесь было собрание сочинений месье Бальзака и Сен-Симона, которые повлияли на творчество Санд. А вот и Пьер Леру, он ратовал за равенство полов в любви и браке. Хм, Жорж – его явная и слишком уж рьяная последовательница. Дальше – сочинения Мюссе, кстати, и после разрыва она все еще его читает, молодец. А вот Гюго не нашла, хотя я сама его люблю, особенно «Человека, который смеется». Но, видать, такой мрачный взгляд на жизнь Жорж не поддерживает. Однозначно, сказывается прадедушкин оптимизм.

В следующих двух шкафах были издания нот и рукописи. Вот тут я задержусь подольше. Я разложила на столе стопки исписанной от руки нотной бумаги, чтобы все аккуратно показать камере в линзе. Шопен, помимо жутко страшных пятиэтажных нот, писал красивым почерком с завитушками на полях что-то по-польски, а что-то по-итальянски. Интересно, что?

Я неторопливо перелистывала страницы и понимала, что держу в руках шедевры мирового значения. В голове промелькнула мысль – а сколько можно выручить на Кристис за эти ноты? Вероятно, хватит на спокойную старость где-нибудь на островах не только мне, но и трем поколениям потомков… Эх, Варвара, размечталась.

В этом же шкафу стояли уже отпечатанные в издательстве ноты. Тут был не только Шопен, но и Лист. Кстати, а издательство то же самое, где печатается Жорж – отсюда вывод, что это она занимается пиаром и продвижением Фредерика. Это не женщина, а локомотив какой-то…

Потом я пролистала уже изданные книги Жорж Санд, начиная с «Комиссионера» и «Роз и Бланш», которые она писала в паре с любовником. Дальше идет «Индиана» – честно признаюсь, не понравилась мне эта слезливая розовая чушь. Но для данного времени эта книга оказалась прорывом, а если учитывать, что ее написала женщина, то и вовсе фурор с флагами и транспарантами. А вот «Лелия» – эта вещь вообще создала в обществе такой жуткий скандал, что спровоцировала дуэль.

Здесь же была подшивка газет «Монд», где Жорж Санд разрешили печататься бесплатно, но она поставила условие, что сама выбирает тему повествования. Ну и зажгла тогда мадам! Оторвалась по полной! Чопорное аристократическое общество было оскорблено и покороблено темой равенства полов, а когда редактор узнал название следующей статьи – «Роль страсти в жизни женщины», бедняга страшно пожалел о том, что когда-то решил сэкономить и не платить Санд.

В реальность меня вернул раздающийся из открытого окна заливистый женский смех. Я выглянула вниз: Мари, крутя на плече парасоль, заливалась соловьем и кокетничала перед Листом и Мицкевичем.

– Любезный Адам, ведь вы бывали в России? А вы знаете, однажды Франца выставили из Санкт-Петербурга взашей!

– Да неужто?

– Он выступал перед императором Николаем, а тот не слушал и о чем-то болтал со своим цепным псом, этим страшным Бенкендорфом. Ну, наш милый Ференц и прекратил играть. «Когда говорит император, все должны молчать!» – надменно произнес он, и был вышвырнут из России, как нашкодивший щенок!

– Да чего я не видел в этой варварской стране! – Ференц, глядя в маленькое зеркальце, поправил прическу и улыбнулся. – На такое огромное государство всего один более или менее просвещенный город. Россия – это не Европа, это одна большая и очень грязная деревня. Я не собираюсь возвращаться, и Фредерику тоже не посоветую туда ездить, для его здоровья столь жестокий климат будет губителен. Он ненавидит Россию за порабощение его родины и за жестокое подавление восстания…

Графиня с видом приторно-жалостливым взглянула на поэта:

– Знаю, это больно слышать, дорогой Адам, но я полагаю, Польши, как свободной страны, уже не будет. И Фредерику давно пора смириться с этим. Конечно, восстание заставило его создать бесподобный Революционный этюд… Но, безусловно, наш поляк невероятно, просто потрясающе сглупил!

Лист хохотнул, а Адам удивленно поднял брови.

– О чем вы, графиня?

– Как о чем? О его паспорте, конечно! – воскликнула Агу и засмеялась колокольчиком.

– Конечно, Шопен прав, что яростно выступает против оккупации Польши. Но согласитесь, Адам, отказавшись от русского паспорта, наш гений поступил необдуманно. Он решил сделать красивый жест и показать себя национальным героем, хотя этим же действием сам себе отрезал путь назад. Он больше не сможет вернуться на родину, глупец!

Мицкевич вздохнул.

– Мы, поляки, излишне горячи и, порою, бываем так далеки от практичности… Мы чрезмерно страстно и безоглядно любим свою несчастную, раздираемую на части, родину.

Мари поджала губы, подняла к небу глаза… и увидела меня в окне.

– О, Жорж, дорогая! Ведь вы закончили с работой на сегодня?.. Спускайтесь! Мы ищем четвертого на партию в крокет. Присоединяйтесь и покажите месье Мицкевичу ваш отличный удар!

С не очень умным видом я почесала в затылке – м-да, крокет какой-то. В голове возникли давно забытые ассоциации с Алисой Кэролла, не больше. Кажется, вместо клюшек она использовала фламинго… Санчо, комбинируя для меня обучающие белки, такой важной игры не предусмотрел. Тупая железка. Но как же выкрутиться? Конечно, компьютер выдаст правила, но если Жорж играет виртуозно, я этого никак не изображу, тресну, но не изображу. Лишь испорчу баронессе репутацию. Ох уж эти аристократы французские – крокет им подавай! Был бы у них чемпионат по разжиганию примусов, я тут была бы первой, но, увы, примуса еще не изобрели…

Но я же у себя дома, я хозяйка – мои правила. Поэтому мы будем развлекаться немного иначе. Вы все, конечно, гении прошлого, но в некоторых моментах до супер-Варвары вам не дотянуть!

Следующие пару часов мы вчетвером соревновались в кидании «блинчиков» на пруду. Здесь я применила собственный (немалый) опыт и оказалась, безусловно, первой. Мои камешки, по двадцать раз отталкиваясь от воды, стрелами долетали до другого берега, а у соперников они жалкими лягушками подпрыгивали пару раз и глухо тонули. С хохотом и разговорами мы вновь направились к дому. Как-то получилось, что Мари увлекла Мицкевича вперед, а мы с Листом остались одни.

– Вы изменились, Жорж, помолодели. И вновь влюблены. Я это вижу, не стоит скрывать. Это не Мицкевич, хотя он и увлечен вами, это вновь Шопен. Не отпускайте его от себя, Жорж! Да, он часто бывает несносен, но вы, только вы, с вашей материнской заботой, даете ему возможность работать столь плодотворно. А работа – его жизнь, вы это знаете…

Его пронизывающий взгляд немного смутил меня.

– Благодарю вас, милый Ференц. С малышом Фредериком я как-нибудь сама разберусь. Расскажите лучше о себе. Так что с вашим турне? Вы объехали всю Европу, как и планировали? А еще вы не похвастались новыми произведениями! Это должно быть нечто эпохальное.

Он гордо закурил:

– О да! Я назвал эту вещь «Вторая венгерская рапсодия». Вечером вы ее обязательно услышите.

– Почему вечером? Почему не сейчас?

– Я хотел бы, чтобы Шопен тоже оценил ее, а поскольку он работает, подождем до вечера, – надменно произнес композитор и изящно выдул колечко дыма.

Нет, ну не попугай ли? Приехал к другу только похвастаться и перья пораспускать! Их давнее соперничество было известно, но, тем не менее, композиторы дружили настолько, насколько нелюдимый и замкнутый Шопен мог приблизить к себе. Он даже называл Листа «лучшим из исполнителей этюдов Шопена». Когда был в духе. И когда не вредничал.

Лист был признанным виртуозом, он собирал концерты, его имя было больше на слуху, что, конечно, мучило ревнивого к славе Фредерика. Шопен побаивался выступать перед большой аудиторией, за всю свою жизнь он дал лишь один большой концерт. Но нельзя их сравнивать как композиторов. Их музыка столь же разная, сколь и манера исполнения.

Обедали мы перекусами, но к вечеру на кухне готовилось нечто особенное. Я специально спустилась вниз, чтобы поглядеть на супер-печь, о которой ходили легенды. В помещении для слуг на глаза попалась необычная конструкция на стене: тонкие проволоки струнами тянулись вдоль всего дома, скрытые, они шли по стенам изо всех комнат и собирались здесь, в людской. К концу каждой из них был прикреплен колокольчик. Когда господа в верхних комнатах дергали за шнурок, здесь, внизу, слугам было понятно, в какую комнату нужно срочно бежать с помощью. Я уважительно хмыкнула – да уж, техника у ребят на грани фантастики.

Итак, чудо-печь Жорж Санд. Она была большая, чугунная, и стояла огромным столом посреди кухни. На ней можно было готовить сразу несколько блюд. Пар от плиты уходил в небольшое окошко под потолком, разгоряченная кухарка и два поваренка трудились, не обращая внимания на мою экскурсию. В углу в большой корзине пищали крошечные гусята, на столе глодала косточку пушистая кошка, по стенам висели ряды начищенных медных сковородок.

В меню сегодня были луковый суп на кости, тушеное с овощами мясо и грушевый пирог. Помимо вина и сыра, все блюда были простыми, деревенскими. Возможно, именно за этим сюда и стремились друзья Жорж – тут вкусно и просто кормили до отвала, а о диетах пока что никто не задумывался, худышки не были в моде.

Вошла Катрин – пришло время переодеваться к ужину. Эти графья что, не могут поесть в дневном платье, что ли?! Я мысленно плюнула и решила надеть брюки и рубаху (сорочку по-местному), никаких жилетов с жакетами (и тем более, корсетов) мне не надо. Если общество предпочитает глубокий вырез – пожалуйста, блузку можно и не застегивать до верха! Даже сексуальнее выглядит, с такой-то фигурой! Как вишенку на торте, в расстегнутое декольте я уместила фамильное ожерелье с огромным рубином.

В нашем маленьком обществе мое появление вызвало фурор. Не привыкли еще люди к простоте – брюки и блуза зачастую выглядят более женственно, нежели шикарное платье в пол.

Лист, увидев меня, с жалобным выражением сглотнул, Мицкевич уважительно крякнул, а Фредерик даже не повернулся, так и продолжил смотреть на огонь в камине, зануда. «Это просто каменное лицо!» – писала чуть позже Жорж. Даже ежику понятно, о ком шла речь.

– Дорогая! – воскликнула Мари, наряженная, на сей раз, в красные рюшечки. – Вы превзошли саму себя! Великолепный образ, а главное – ничего лишнего! Но только не выходите в свет в таком виде, это может отбросить тень на вашу репутацию, она и так несколько пострадала.

– Я не особенно дорожу тем, что аристократки называют репутацией, – вспомнила я монолог Консуэло и закурила. – Я слишком незаметное в мире существо, чтобы обращать внимание на то, что думают о моей чести. Для меня честь состоит в том, чтобы выполнять свои обещания. Вот и все. Шопен, вы не видели маркиза? – я коснулась плеча композитора, отчего он вздрогнул, как от разряда тока, едва не подпрыгнув. Это же надо, настолько уйти в себя!

– Что?.. – ну, наконец-то, каменный идол соизволил снизойти.

– Мы потеряли маркиза, ты не видел его, Фредерик?

Фредерик ортицательно покачал головой и вновь засмотрелся на огонь. Лицо его в свете живого пламени казалось хищным и заостренным, блестящие глаза – чуть безумными. Вероятно, в голове Шопена вилось торнадо звуков, которым он, словно дирижер, легко руководил. Я отошла: пока гений творит, пока у него зарождается нечто эпохальное, лучше рядом не стоять – торнадо зацепит.

Крутя в руках бокал вина, я подошла к висящей над камином картине. Это был небольшой этюд двойного портрета Жорж Санд и Шопена. Его автор, Эжен Делакруа, великий художник, создавший полотно «Свобода на баррикадах», был одним из лучших друзей Санд. Он изобразил композитора, восторженно играющего на рояле, и сидящую рядом, спокойно опустившую голову писательницу. Полотно написано в красно-коричневых тонах, светлыми пятнами выделяются оба лица и их руки. Любовники полностью погружены в музыку, он – восторженно и вдохновенно, а она – сосредоточенно. Видно, что эти два человека являются музами друг для друга, они разные, но взаимодополняющие части целого. Художник был силен – даже в жалком этюде чувствовалась музыка, ее сила и мощь.

Здесь висел только этюд, сам же портрет оставался у Делакруа до его смерти. Картина была написана в 1838 году, а, в восьмидесятом ее владельцы (наследники Жорж) разрезали полотно на два разных портрета и продали по отдельности, чтобы выручить побольше денег. Вот такая петрушка ради денег получилась – теперь портрет Шопена висит в Лувре, а обрывок с Жорж Санд – в Копенгагене. И никто из моих современников не видел полотна в своем первоначальном виде. Никто, кроме меня. Хотя, чего это я расквакалась – передо мной лишь этюд.

– Милый Эжен, я так по нему соскучилась! – проворковала мне в ухо Мари и захихикала. Понятно, что при легкости нравов в этом кукольном веке, слово «милый» можно растолковать двояко. – Жорж, вы знаете, он осенью представляет новую выставку. Там будет мой портрет.

– Вы будете в виде очередной «Свободы» без лифа или в виде убитой лошади? – про лошадь я шутканула, зная, что этот образ у Делакруа был одним из любимых.

Лист громко захохотал:

– Вы неисправимы, Жорж! Мари будет в образе одалиски, и никак иначе!

После ужина мы слушали Вторую венгерскую рапсодию. Ференц сел за инструмент, закрыв глаза, настроился, вздохнул и медленно, не торопясь, начал играть что-то мрачное. Сильные пальцы перебирали клавиши все быстрей и быстрей, и темные краски музыки вдруг резко изменились на веселую детскую песенку. Явно проскальзывали народные мотивы, нечто славянское. Потом жутко и страшно прогремел гром, и опять все свелось к забавной и милой мелодии.

Честно говоря, я не знала, как отнестись к этому произведению – такое ощущение, будто вместе были собраны несколько очень красивых вещей. Красивых, но абсолютно разных. И одна нить все эти вещи объединяла – плясовая венгерская песенка. Я вспомнила детство, старинный мультик про кота с мышонком – он был нарисован именно под это произведение. Знал бы Лист о таком будущем для своей Венгерской рапсодии, расстроился бы, однозначно…

Когда Ференц очень монументально и грандиозно завершил игру, взволнованный Шопен подсел к нему:

– О, это потрясающе! С оркестровкой еще не работал? Могу подсказать прием, чудесно оттеняющий прелесть народной музыки, сейчас объясню…

– Месье Шопен, а разве вы не будете нам играть? – капризно взмахнула веером Мари. – Мне так хочется посидеть в темноте и погрузиться в океан звуков! – она хитро подмигнула Листу, на что тот хмыкнул.

Шопен часто использовал этот прием – убрать освещение, чтобы человека, слушающего музыку, визуально ничто не отвлекало. В светских салонах это считалось его фирменным стилем. Но мне наоборот было важно видеть, как именно он извлекает из инструмента звуки, видеть и записать на камеру технику, которой он прославился, и понять, как именно он мог заставить одну и ту же ноту звучать в двадцати различных вариациях. Умники поговаривали, что он умел менять энергию, тональность и силу звука, но как именно Шопен это делал?

Слуга погасил камин, плотно задернул портьеры, а Шопен, грациозно откинув фалды жакета, сел за рояль.

– Несколько новых этюдов и ноктюрн, – произнес Фредерик и задул последние горящие на инструменте свечи.

Комната погрузилась в полную темноту, и тут ударил гром. Тот самый, сильный, невыразимо мощный аккорд, который испугал меня днем. Потом еще раз, и еще… А после полилась нежнейшая мелодия, грустная и минорная, полная душераздирающей тоски. Это была истинная, неприкрытая боль, меланхолия по утерянной родине, по той стране, котрую несчастный музыкант так и не увидит в жизни. Он чувствовал это, он предвидел, и он пел и плакал об этом музыкой. Господи, как же красиво! Темнота слепила – как мне хотелось увидеть пальцы, извлекающие из мертвого инструмента такие божественные звуки!

Потом мелодия начала ускоряться, темп нарастать – нет, я не верю, что возможно нажимать на клавиши с такой скоростью! Музыка пронизывала меня насквозь, волосы встали дыбом, это было невообразимое, почти эротическое ощущение! От этих чувственных и энергетически заряженных звуков внутри, в районе груди, что-то затрепетало, что-то близкое к эйфории странно подступило к горлу. Когда-то Жорж Санд сказала, что Фредерик заставил инструмент говорить голосом бога. О да, она оказалась права.

Шопен играл несколько вещей, которые я никогда не слышала. Эти произведения не были записаны, но теперь, благодаря мне, люди узнают эту музыку, услышат ее, почувствуют так же, как и я. Браво, Варвара! Ты – герой!

Фредерик закончил выступление уже известными «Каплями дождя». Прелюдия быля немного измененной, еще более печальной, возможно из-за того, что он на ходу импровизировал. А может быть из-за того, что за роялем сидел сам композитор…

Загорелись свечи, и я поняла, что сижу не в кресле, а у ног музыканта, прямо на полу, у его колен. Сразу же вспомнила точно такую же скульптуру в Париже – Санд у ног Шопена.

– Это было… Потрясающе! Божественно! Господи, как это было красиво! – вырвалось у меня.

– Да, я уже слышал эту фразу в России, у Воронцовых. Это переводится так: «Нахожусь под величайшим впечатлением от вашего произведения», – раздался ироничный голос Листа.

Боже, я выкрикнула это по-русски?! Черт, блин, чертов блин! Вот влипла! Гронский меня уволит! Или оштрафует, что еще хуже.

Но Шопен никого не слушал – он смотрел на меня сверху вниз. В свете свечи его глаза блестели, гений был божественно красивым. Он провел по моей щеке теплой рукой – ладонь оказалась мокрой. Мокрой от моих слез. Оказывается, что я даже не заметила, как, слушая его музыку, разревелась.

– Аврора, как ты прекрасна! – прошептал он, склонился ко мне и нежно поцеловал.

1 июля 1842 года.

Я проснулась от солнца, бьющего прямо в глаза. За окном мычали коровы, слышалось кудахтанье. Надо же, на даче у папиных соседей своя ферма, я и не знала. Эх, какой чудесный сон приснился…

Так, какие соседи? Какие коровы!? Я же в постели с Шопеном! Открыв один глаз, я расплылась в идиотской улыбке – точно, это был не сон. Мой гениальный возлюбленный спал на спине с блаженным выражением на лице. Глаза под закрытыми веками бегали, длинные пальцы шевелились – он творил во сне! Этой ночью Шопен не кашлял и вел себя очень мужественно. Просто очень-очень. Настолько, что в некоторых моментах (надеюсь) тараканы, покраснев, отворачивались. Не все же стоит записывать для потомков…

Я провела по длинным локонам рукой – мой прекрасный рыцарь… Как здорово, что я пробуду с тобой еще целых шесть дней!

На рояле лежал ножик для заточки перьев, я сцапала его и перебралась обратно под одеяло. Сейчас пополню свою коллекцию, гений не будет против. Тем более, он и не узнает, что одна прядь его мягких волос окажется у восторженной поклонницы. Вздохнув, я вспомнила, что видела однажды эти волосы. Тонкая светло-русая прядь Шопеновских волос в мое время будет храниться в Варшавском национальном музее. Ее срезала старшая сестра, Людвика, сразу после смерти композитора… Но не будем о грустном!

Блеснул нож, у меня на ладони оказался тонкий мягкий локон – на серебряном лезвии отразился мой хитрющий зеленый глаз. Стоп. Зеленый! А у Жорж Санд глаза карие. Я взглянула на свои руки – маленькие, совсем не похожие на ее ладони. А-а-а! Черт! Блин! Чертов блин! Я превратилась обратно в себя! Как же так? Компьютер должен был предупредить меня, что нужно вовремя ввести сыворотку. Он, вероятно, и предупредил, но я-то в тот момент спала!

Зажав двумя руками рот (чтобы не заорать), я на цыпочках бросилась в свою комнату. Что будет, если гений проснется и увидит чужую голую девчонку у себя в спальне (дико визжащую и орущую благим матом на русском языке)? У бедолаги инфаркт приключится, однозначно, с его-то щепетильностью. Засыпал с одной дамочкой, проснулся с другой – слишком пикантно даже для девятнадцатого века.

Только я закрыла на засов все двери в будуаре Жорж, только завесила окна, как меня ждал очередной удар. Томик Руссо, в котором я прятала запас ампул, валялся под кроватью разорванный в клочья, тут же жалкими фантиками в луже сыворотки лежали раздавленные цилиндрики.

Злобно прорычав, я села на пол.

– Компьютер, записи камеры в будуаре. Кто это сделал?! Кого я сейчас порву в мелкую лапшу? У кого буду долго и старательно выдергивать волосы из чертовых ноздрей?!

Ко мне подбежал таракан номер девять, ответственный за эту часть дома, передавая файл в мой компьютер, послушно шевельнул усами. Вообще, птица, насекомые и линза в моем глазу – единая система, запись с камер уже сразу поступает на линзу, но этот таракан, вероятно, решил как-то оправдаться передо мной, поэтому и явился с повинной. Мол, да, я все видел, но что мог сделать я – простой маленький таракашка?..

Объемное изображение транслировалось в угол комнаты с приглушенным звуком, чтобы не потревожить аборигенов.

Все случилось ночью. Вот мы с Фредериком вломились в мою комнату (а со стороны я выгляжу страстной дамочкой… пардон, не я, а Жорж). Целуясь, срывая одежду и зацепляя мебель, мы поспешили в смежную спальню, там завалились на кровать. Я хмыкнула, отвела глаза.

– Не смотри ты, девятый! – прошипела таракану, который с любопытством наблюдал такое «кино».

Пока «кино» продолжалось, из коридора в дверь будуара проскользнула быстрая тень, спряталась под кроватью. Я перемотала назад, поставила на паузу. Это была маленькая собачка, белая и пушистая. Точно, что-то припоминается… нам мешали ночью, лаяла собака! Вот она вылезла из-под кровати, подняв уши, заглянула в спальню Фредерика. Вот она лает, бросается на кровать к нам на ноги. Чья-то нога (похоже, баронессы) ее оттолкнула. Обиженная псинка какое-то время еще полаяла, но, поняв, что ее игнорируют, поджала хвост и уныло поплелась обратно в будуар. Там снова залезла под кровать и совершила свой «акт вандализма».

Мелкая пушистая дрянь. Что же делать?..

Девятый полез под кровать, задержался там. Я откинула повыше покрывало, отодвинула ночной горшок. По фольге ползал таракан. Да уж, эти смятые цилиндрики в луже сыворотки – точь-в-точь моя миссия. Такая же жалкая и ничтожно проваленная.

На сетчатку вдруг пришло сообщение: «Одна ампула цела, но поврежден встроенный шприц. Просим агента не волноваться, бот №9 введет сыворотку внутривенно». Я вытащила цилиндрик, на котором сидел мой рыжий друг, рассмотрела его получше. Он действительно был смят, но цел, жидкость внутри еще осталась. Если вводить ее внутривенно, то бот может выполнить роль иглы. Так и получилось. Таракан, несуетливо выбрав место на моей руке, проколол вену, кровища брызнула во все стороны. Но бот не обратил на это внимания, ввел полую металлическую лапку внутрь, одновременно прикрепившись тельцем к цилиндрику и проткнув его. Я сдавила фольгу, и сыворотка прошла через робота в мою кровь. Бинго, мы это сделали! Кое-как замотав рану, я села ждать превращения.

Через десять минут в виде разьяренной баронессы я спустилась в кухню, схватила первую попавшуюся булку и, жадно жуя, потребовала к себе собаку. Испуганная Катрин что-то пролепетала про маркиза, который, наконец, нашелся и гуляет на лужайке вместе с месье Мицкевичем, про же собаку ничего не сказала. Ладно, со псинкой я позже разберусь. Нельзя забывать про свою задачу.

Похоже, неведомый маркиз вновь потерялся, потому что поэт на лужайке был один. Он лежал на траве, что-то записывал карандашом в блокноте, вокруг него прыгала собачка. Белое пушистое облачко, из тех малышей, которые умеют искренне улыбаться. И эта собака-улыбака, увидев меня, злобно зарычала, помчалась ближе, залаяла, попыталась укусить за ногу. Но не прокусила – я была в кожаных сапогах. Я взяла это создание на руки, заглянула в черные глазки. Рыча и выкручиваясь, белое чудо попыталось меня укусить. Кстати, это был мальчик.

– Ты ревнуешь? Или не узнаешь хозяйку? А ты, тварюшка этакая, в этом поместье умнее всех! Благодаря тебе твоя хозяйка будет здесь уже завтра, мне придется уйти. Благодаря тебе, мелкая шавка, у меня с Фредериком остался всего лишь день! Иди, гуляй отсюда! Ты победил, мелкий бесенок.

Я отпустила песика на землю, прикрикнув, топнула. Пождав хвост, он убежал в кусты. Вот она, настоящая верность, только это создание и поняло, что баронессу подменили. Хотя, Шопен это заметил с самого первого взгляда…

– Жорж, дорогая. Скажите, я могу помочь вам? Вы, несомненно, расстроены, – ко мне подошел Мицкевич, участливо заглянул в глаза. Потом заметил повязку на руке. – Вы ранены? Душа моя…

– А, пустяки, небольшая схватка с гибридом таракана и астролябии, не стоит вашего внимания. Адам, а где маркиз? Он был с вами.

– Насколько я могу судить, вы сами только что прогнали его… Весьма жестоко, зная, как он скучал по вас. Вон он, в кустах сирени. Вы уверены, мадам, что у вас все хорошо?..

Я хохотнула над собственной тупостью: м-да, потерянный маркиз – это собака! У пса такая кличка – Маркиз. Не Барон, не Граф, а Маркиз. Да уж, анализ и сопоставление фактов явно не самая сильная твоя сторона, мадам Варвара…

Я села на траву, глядя снизу вверх, улыбнулась поэту:

– Вы правы, Адам, я нынче явно не в себе. Но вы можете вернуть меня в прежнее расположение духа. Расскажите продолжение той истории с графиней Собаньской. Трагичная любовь, разбитые сердца, разрушенные судьбы – именно то, о чем мне нужно сейчас послушать.

Поэт печально улыбнулся, лег на траву, взял в рот соломинку и, подставив лицо жаркому солнцу, продолжил прерванный рассказ.

…После внезапного столкновения у ресторана Мицкевич зачастил в салон графини. Она была одной из ярких свецких львиц Одессы, не скрываясь от старго мужа, открыто жила с любовником де Виттом. Иван Осипович Витт был назначен руководить военными поселениями на Юге и, как агент правительства, присматривать за генерал-губернатором графом Воронцовым (у него, кстати, спустя годы, музицировал Лист). Салон Каролины Собаньской соперничал с губернаторским, для полячки было выгодно заполучить себе известного поэта. Коварная соблазнительница приблизила Мицкевича к себе настолько, что тот совсем потерял голову и написал целый сборник сонетов. Он был молод, влюбчив, импульсивен и, да, в те времена он был поэтом в самом истинном смысле этого слова. Был несдержан в высказываниях, порывист и, порою, ядовит.

Друзья наперебой твердили, что нельзя доверяться такой ненадежной особе, как Собаньская, что красавица подослана и подло следит за ним, подслушивая и докладывая правительству… но он не слушал. Он был влюблен и счастлив. Однажды предположив, что прекрасная полячка увлечена им, как-то на яхте в Черном море он потребовал более конкретных доказательств любви. Собаньская показала пальчиком на корму коробля, на которой в картинной позе курил де Витт. «Не требуйте от меня большего, я люблю и буду любить лишь его», – были ее слова. Как в тот день Мицкевич не бросился за борт, он не понимал до сих пор. Чуть позже грянуло декабрьское восстание, новый царь усилил цензуру и надзор, Мицкевич был вынужден покинуть Одессу.

– Теперь, дорогая Жорж, прошло много лет, я изменился, осел, забросил мечты о утерянной родине и больше не пишу. Но до сих пор при одном упоминании даже имени этой женщины в моей груди становится горячо… Недавно, знаете ли, в «Жюрналь де Деба» я прочитал, что Каролина приехала Париж, а два дня назад я получил от нее записку, – поэт достал смятый листок, развернул, повздыхал над ним и вновь спрятал в часовой карман. – Она зовет меня к себе. Пишет, что всю жизнь думала обо мне, что мое имя ее грело. Точно так же, как ее имя грело меня. В тот день я наскоро собрал вещи и поехал в Леон. Трусливо бежал, быть может, от своей судьбы… А по дороге встретил вас, дорогая Жорж. Вот и вся история.

Я взглянула на Адама – глаза у него были печальные.

– Вы правильно сделали, что не помчались к ней, не нужно сейчас встречаться с прежней любовью. Если вы любили ее всю жизнь, то не думайте, что, спустя годы, эта женщина осталась прежней. Ведь вы изменились – легко предположить, что и она тоже. Для себя самого оставьте ее в памяти юной двадцатилетней красавицей, свежей и притягательной. А не сорокалетней матроной, замученной, сварливой и опозоренной. Ведь если мы любим, то любим лишь то, что сами придумали, не так ли? Пусть ваша выдумка, ваша фантазия останется неизменной и греет вас дальше, в старости это вам пригодится, милый Адам.

– А что же вы, Жорж, дорогая?.. Как мне относиться к вам? Вы так внезапно вошли в мою жизнь, ярким лучом озарили мои серые дни, – он подвинулся ближе, просительно прикоснулся к моей щеке.

Эх, уж мне эти поэты! Я по-братски похлопала его по плечу, резво поднялась и, подхватив под руку, увлекла в сторону дома.

– Я сейчас с вами говорю от имени Авроры Дюпен. Жорж Санд, как вы уже поняли, дама необычная, не так ли, дорогой Адам? У нее есть особые взгляды, она ведет себя весьма эксцентрично, высказывается порой не так, как требует общество. Она живет ярко, она дышит жизнью такой, как сама ее видит. Но от этого она не становится хуже, она лишь иная, и все. Для Жорж вы, великий поэт Адам Мицкевич, стали истинным другом. Близким настолько, чтобы разделить с ним постель. Не смущайтесь, вы же не Шопен, вы не столь щепетильны. Останьтесь добрым славным другом, но не запускайте Жорж в сердце глубже. Пусть ваши каникулы в этом поместье не омрачатся ревностью, ведь я могу сказать точно так же, как ваша муза, а она – мудрая женщина.

– Что сказать?..

– Не требуйте от меня большего, я люблю и буду любить лишь его.

Поэт тяжело вздохнул, остановился и, взяв мои руки, поцеловал их.

– Для меня честь – быть вашим другом. Но надолго я не останусь.

– Побудьте с нами хотя бы этот день, а завтра утром я сама вас провожу. Только отъехать нужно будет очень рано. Мне необходимо вернуться туда, где я вас встретила, я кое-что забыла в Шатору.

Мицкевича я оставила на попечении Листа у конюшни (они вдвоем собрались на конную прогулку), а сама направилась к особняку – оттуда вновь сышалась музыка.

Дома в большой зале были расставлены вазы с фиалками, вновь светило солнце и играл рояль. Звучал мой любимый вальс до-диез минор. Я подошла к музыканту сзади, обняла за шею, вдохнула его запах и поцеловала за ухом. Шопен, не отрываясь от клавиш, счастливо улыбнулся.

Солнце падало на рояль, было прекрасно видно, как Фредерик играет. Длинные красивые пальцы порхали над клавиатурой, волшебные, утонченные звуки наполняли комнату. Быстрая мелодия, каждый звук нежный, но очень четкий. Молниеносные, отточенные, и в то же время легкие движения – потрясающе, и это он импровизирует! Гений.

– Аврора! Я наконец-то нашел ту связку, которую искал почти неделю. Именно гармонический фа-диез мажор, и никак иначе! И в том месте, что я тебе давеча показывал, со скачком на октаву, надобно стаккато, только так!

С видом знатока я подняла брови. Но что бы это значило?..

– А вот это, – он взял еще несколько аккордов, – это пришло мне сегодня ночью, спасибо тебе, душа моя! Только я еще не знаю, в каком виде это представить…

– Попробуй преобразовать в простую трехчастную репризную форму. Первая часть пусть будет до-диез минор, а вторая – на контрасте, в мажоре, – я прочитала с сетчатки совершенно непонятную абракадабру. Вроде бы правильно прочитала.

Музыкант чуть задумался и моментально наиграл нечто похожее на начало вальса. Блеск! Гений импровизации!

Я уселась на диван.

– Сыграй мне твой любимый экспромт. А еще я хотела бы послушать про собачку, Маркиза. Только не играй ничего похоронного, пусть это утро будет прекрасным.

Через час к нам в комнату ворвалась графиня (сегодня она была в желтых кружавчиках):

– Вот они где, мои голубки! Вовсю воркуют, а о несчастной, оставленной всеми гостье, даже и не вспоминают!

Она пробежала к нам и скорчила недовольную рожицу:

– Ой, а чем это у вас пахнет? Полевыми фиалками? Фи, как дешево! Вы же не крестьянин, месье Шопен! Столь утонченный композитор не может вдыхать подобный аромат, напоминающий коровник или курятник. Выбросите скорее эту гадость! – она подхватила сразу несколько букетов с подвявшими цветами и вышвырнула из окна прямо с вазами. Внизу послышался звук разбитого стекла и удивленный возглас служанки.

Я расхохоталась.

– Что вы сделали! – Шопен надулся и наиграл нечто обиженное. – Этот запах помогает мне работать, он напоминает о деревне, о Железявой Воле. О моей родине – прекрасной Польше! Вы не представляете, милая графиня, как я скучаю по моему дому, как мучаюсь вдали от своей родины!

Бла-бла-бла… Вот она, эпоха романтизма и розовых слюней. Опять гений разнюнился. Мучается он, видите ли! Да Жорж создала такие идеальные условия для его творчества: работай – не хочу, твори да радуйся. В своей Польше он не смог бы стать тем, кем стал в Париже. Вечно недовольный и ворчливый гений.

– Так, про прекрасную родину мы поговорим позже, – надменно произнесла Мари, – а сейчас мы с вами идем на пикник! Завтрак на траве – что может быть прекрасней?