Читайте популярную книгу Пушки царя Иоганна авторов Иван Оченков прямо сейчас онлайн на сайте alivahotel.ru. Скачать книгу можно в форматах FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно без регистрации.

Обычное дело – отобрать у вора сумку подруги. Мгновение – и дело в шляпе. А вместе с тем что-то острое в боку… и забвение.

Так наш современник после глупой смерти в XXI веке оказывается живым-здоровым, но в XVII столетии. Теперь он один из множества князьков Священной Римской империи, а зовут его Иоганн Мекленбургский. И он возвращается из Европы на родину.

На смену рутинным делам обычного человека пришли придворные интриги, Смута, бесконечные стычки за место под солнцем и десятки «доброжелателей», готовых в любой момент воткнуть нож в спину. И все равно быть Иоганном Мекленбургским в конце концов оказывается не так уж и плохо.

Иван Оченков

Пушки царя Иоганна

А бывали ли вы на торжище в Москве? А приходилось ли вам видать всякие диковины, что привозят заморские гости в стольный град? А пробовали ли вы всякие вкусности, что продают в обжорном ряду? Эх, сразу видно, что не бывали вы в Москве. Старики, правда, говорят, что раньше она была еще больше да краше, нежели сейчас, да кто те времена помнит-то? Вот Смуту, будь она неладна, помнят все. А чего, всего шесть лет прошло, как ополчение выгнало ляхов из Москвы, да пять – как государь Иван Федорович отобрал у поганых латинян обратно Смоленск. Ох, смел да удачлив новый царь русский, да и роду он высокого, шутка ли сказать, от Никлота – старшего сына Рюрика ведется, не то что всякие разные имеющие наглость именовать себя Рюриковичами! Вот за те пять лет, что прошли с его возвращения из похода, и расцвела Москва. Пепелища застроили, оскверненные поляками церкви освятили, и стала Москва краше прежнего. Купцы в нее потянулись почти сразу же. Потому как государь пуще всего не любит… ну, наверное, латинян, но после них, точно, больше всего он не жалует татей да душегубов. А потому всякий разбой он в Москве и ее окрестностях извел под корень. Нет, ну осталось, конечно, по малости, как без того, но все же разбойнички попритихли. Оно, по правде сказать, царев стольник Корнилий Михальский – сам первый на всю Святую Русь душегуб! Но царю сей беженец из Литвы верен и без его повеления никого не трогает. А вот разбойников да воровских казаков царь велел извести, и сей Корнилий тут постарался, ничего не скажешь!

И вот теперь купчишки со всего свету в Москву едут. Кто шелка драгоценные везет, кто злато-серебро, кто еще чего. Вот Ибрагим-персиянин коврами шемаханскими торгует, ну и всяким иным товаром, что из Персии-то везут.

– Смотри, красавица, какие серьги у меня есть! – зазывает он довольно богато одетую молодую горожанку, гуляющую по рынку без сопровождения.

Ибрагиму чудно, что женщины тут ходят с открытыми лицами, а пуще того – что девушка без присмотра мужчин. «Эх, заманить бы тебя в шатер, да увезти… – думает, прицокивая языком, купец, – такую красавицу самому шахиншаху в гарем продать можно». Но девица ничуть не заинтересовалась его предложением и равнодушно отвернулась.

– Вай, денег нет, так и скажи, – разозлился купец, – замуж выйди, пусть тебе муж серьги покупает!

– Вот ты своей жене и подари, – тут же откликнулась бойкая на язык горожанка.

Собравшиеся вокруг зеваки немедленно откликнулись на ее слова дружным смехом. Побагровевший купец хотел было выругаться, но заметил другого подходящего клиента и передумал.

– Вай, боярин, купи серьги жене, не пожалеешь!

– Не женат я… – со вздохом отвечает ему молодой человек в богатом зипуне и собольей шапке, украдкой посматривая на отшившую купца красавицу.

– Вот купишь серьги – и посватаешься, – тут же подхватывает Ибрагим, – с таким даром ни одна тебе не откажет!

– Ой ли? – немного грустно усмехается тот, и вдруг с озорной улыбкой обращается к девушке: – Скажи, красна девица, верно ли, что с таким даром любую можно просватать?

– Коли люб ей будешь, – неожиданно серьезно отвечает ему она, – так и без серег за тебя пойдет. А не люб, так и все злато мира не поможет, не то что серьги!

– Что ты такое говоришь, глупая женщина! – не выдерживает перс, – где это видано, чтобы злато в любви не помогало!

Но девушка, не слушая его, уходит прочь. Молодой человек, которого Ибрагим назвал боярином, несколько оторопело смотрит ей вслед, очевидно готовый бежать за ней вприпрыжку. Затем взгляд его цепляется за украшение, до сих пор лежащее в руках купца. Серьги действительно чудо как хороши, и парень машет рукой.

– Сколько?

– Три рубля, – расплывается в улыбке Ибрагим.

– Сколько?! – едва не задыхается покупатель, но горожанка вот-вот скроется с глаз, и он не глядя кидает купцу кошель и, получив вожделенные серьги, бросается за ней.

Увы, девушки уже не видно, и он только что не бегом пытается ее нагнать. Вот закончилась рыночная площадь, и он бежит уже, забыв о степенности, по мощенной бревнами улице. Кажется, ее ярко-красный платок мелькнул за ближайшим поворотом. Парень, громко бухая подкованными сапогами, пробегает по улице, но так никого и не находит. Растерянно глазеет он на окружающие его терема, пытаясь понять, куда она могла скрыться. Через минуту его догоняют холопы, ведущие под уздцы коня.

– Охти нам, княжич, – причитает один из них, – чего это ты удумал бегом бегать?! Да еще и один – а вдруг лихие люди?

– А не ты ли мне говорил, что при новом царе на Москве разбойников не стало?

– Так ведь оно раз на раз не приходится. А уж коли беда приключится, так что тогда делать? Что я тогда батюшке твоему скажу?

– Полно причитать, старинушка, – хлопает княжич по плечу старика, – скажи лучше, нельзя ли узнать, кто здесь живет?

– А чего там узнавать, – отзывается тот, – это стрелецкая слобода. Вон тот большой терем с лавкой – стрелецкого полуголовы Анисима Пушкарева. За ним сразу двор стольника Корнилия Михальского, а вот этот – окольничего Никиты Вельяминова.

– Чего? – едва не задыхается от удивления молодой человек, – так они здесь живут?!

– Скажешь тоже, княжич, – искренне удивляется старик, – знамо дело, они все, кроме Пушкарева, в кремле живут в царских палатах, потому как они государевы ближники. Ну а тут дворы имеют, хозяйство да холопов.

– А чья же тут девка такая красивая…

– Господи Иисусе! Княжич, да что же ты все как отрок неразумный, за девками бегаешь? Ить ты на службу приехал! Мало ли в Москве девок? Может, холопка чья.

– Нет, не холопка… уж больно горда.

– Ой, не знаю, княжич. Люди сказывают, что у Пушкарева дочери названые вельми красивы да своенравны. А все от того, что государь к их семейству благоволит, и даже обещал за них приданое дать.

– Да верно ли это?

– Люди говорят!

– И что, сватают?

– Того не знаю, а старшая уже заневестилась, так что, может, и сватают. Только ведь тут как… знатный человек стрелецких дочек не возьмет, а за простецов те сами не пойдут.

– Эва как…

Окольничий Вельяминов и впрямь был первым царским ближником и проживал вместе с государем в его палатах. Но была у него сестрица младшая. Люди сказывали, будто бы красавица она, да такая, что хоть парсуны## с нее пиши. Но не в том диво, что красива она, ибо ни в какой другой стороне нет девиц краше, чем в земле Русской. А в том диво, что была она грамоте обучена, книги читать любила, и сказывали даже, будто не только по-русски, но и по-иноземному. Оно, конечно, врут много люди, а только чем нечистый не шутит, когда бог не смотрит?

## Парсуна – тогдашнее русское название портрета, от слова «персона». Здесь и далее примеч. авт.

Ради соблюдения приличий проживала девица не в царских палатах, а в братнем тереме, окруженная мамками и няньками. Брат у ней бывал почитай что каждый день, ибо любил сестру очень. Да и не было у них никого больше на всем белом свете.

– Здравствуй, Аленушка, – ласково поприветствовал сестру окольничий, заходя на ее половину.

– Здравствуй, милый братец, – отвечала она ему с поклоном.

– Каково поживаешь?

– Как в тюрьме, братец. Сижу, будто невольница в золотой клетке.

– Грех тебе такое говорить, Аленушка! – возмутился брат.

– А тебе не грех сестру будто пленницу держать? Света белого не вижу! В церковь и то с оравой надзирателей!

Выросшая в деревне Алена привыкла к свободе, совершенно необычайной для других боярских дочек. Даже после переезда в Москву она долгое время жила почти самостоятельно, пока брат был в походах с государем. Но мирная жизнь понемногу налаживалась, и вместе с миром в их дом пришел Домострой##.

## Домострой – свод правил в допетровской Руси.

– Вот выйдешь замуж, – отозвался привыкший к таким претензиям Никита, – заживешь полной хозяйкой. А пока не обессудь: перед людьми неудобно.

– Ты про что это? – насторожилась девушка.

– Аленушка, – брат попытался сделать голос вкрадчивым, но у него плохо получилось, – ты же знаешь, что я тебя люблю и только добра тебе желаю!

– И что?

– Князь Буйносов к тебе сватается, – вздохнул окольничий, ожидая бури.

– Не пойду за него, – неожиданно спокойно сказала девушка.

– А за кого пойдешь? – нейтрально поинтересовался он.

– Сам, поди, знаешь, – усмехнулась Алена.

Медведеподобный Никита не боялся в жизни ничего. Ему приходилось идти грудью на сабли, грести веслами на галере, осаждать города и самому сидеть в осаде. По большому счету, он не боялся даже царя, ибо они были с ним друзьями. К тому же Иван Федорович был справедлив, и ни на кого зазря опалы до сих пор не возложил. Но вот такого взгляда сестры он боялся, поскольку не мог ему противостоять.

– Женат он… – вздохнул Вельяминов и отвернулся.

– Ой ли?.. – певуче протянула девушка, – и кто ту жену заморскую видел?

– Я видел. Кароль видел. Мишка Романов и тот видел!

– И где же она? – не унималась Алена. – Сколь годов государь над нами царствует, а народ не видал ни царицу, ни царевича, ни царевну…

– То государево дело, – нахмурился брат. – Не смей судить! Она сестра свейского короля, через нее у нас с ним мир.

– А я не осуждаю, – опустила глаза боярышня, – только сам знаешь – суженый он мой. Ни за кого другого не выйду, так и знай!

– Так и за него не выйдешь! Не разведется он с ней, ибо любит ее, и сына с дочкой!

– За царевича c царевной слова не скажу, – не согласилась с ним девушка, – а вот за жену – это ты, братец, зря. Уважает он ее, это верно. Почитает как жену и мать своих детей. А вот любить не любит, иначе бы… сам знаешь.

– О господи! – вздохнул окольничий, – Да за что же мне это все? А вот если повелю за Буйносова идти?

– Утоплюсь!

– Тьфу!

Раздосадованный Никита Иванович потоптался немного, но видя непреклонность сестры, сдался и оглядел горницу. У стены стоял завешанный кисеей станок для вышивания, на котором Алена занималась рукоделием. Отодвинув рукою занавесь, он посмотрел на вышивку, но увидев, едва не уронил хлипкое сооружение на пол. С натянутого на рамку холста на него смотрел собственной персоной государь всея Руси Иван Федорович. Причем не нынешний, в русском платье, с небольшой аккуратной бородкой, а тот прошлый, который когда-то вытащил его из-за галерного весла и взял к себе на службу. В рейтарском камзоле, с развевающимися длинными волосами и вздымающего на дыбы коня. Царский окольничий сразу же узнал картину, с которой сделана вышивка, и это заставило его заскрипеть зубами. Все дело было в том, что написал ее заезжий голландский художник – дальний родственник царского розмысла##1 Ван Дейка. Но бояре, увидев ее, начали кривить губы, и мастер, по приказу царя, написал другой портрет. На нем Иван Федорович был в шитом золотом платне##2 и казанской шапке##3. Волосы острижены, а лицо покрыто приличной его сану бородой. Никакого вздыбленного коня нет, а в руках скипетр и держава. В общем, все, как и положено православному государю. Вот эту картину и повесили в думном зале. А ту, что художник писал ранее, разместили во внутренних покоях царя, рядом с парсунами Катарины Свейской и детей: царевича Карла и маленькой царевны Евгении. И все бы ничего, да только в тех покоях мало кто бывал и убранство их видел.

##1 Розмысл – инженер.

##2 Платно – царский наряд из парчи, затканной золотом.

##3 Казанская шапка – второй по значимости венец русских царей после шапки Мономаха. Изготовлен по приказу Ивана Грозного после взятия Казани.

– Аленушка, – глухо проронил заподозривший неладное брат, – голубица моя, а ты где сию парсуну видела прежде?

Промелькнувшие в голове окольничего одна за другой страшные мысли, как видно, отразились на его лице, но боярышня, ничуть не испугавшись его потемневшего от еле сдерживаемого гнева лица, шагнула вперед и взяла с полки красивую книгу с медными застежками. Отстегнув их, она раскрыла страницу и показала брату картинку, точь-в-точь повторяющую и парсуну, висевшую в покоях царя, и вышитый Аленой гобелен.

– А ты чего подумал, братец?

– Фух, – выдохнул Никита, – ничего не подумал, сестрица моя милая. Просто удивился; а откуда у тебя сия книга?

– Отец Игнатий принес.

Окольничий снова нахмурился. Ректор недавно созданной Славяно-греко-латинской академии отец Игнатий учил его сестру немецкому языку и латыни. Бывший иезуит в последнее время совершенно обрусел, делу просвещения юношества всячески радел и потому пользовался покровительством государя. Про книгу, написанную им, Вельяминов слышал, хотя видеть до сих пор не приходилось. Собственно, это должно было быть две книги. Одна для русского читателя, а другая для иноземцев. Если бы Никита Иванович был силен в литературе, он бы знал, что немецкая версия это не что иное, как рыцарский роман, повествующий о том, как странствующий германский герцог совершил множество подвигов, в том числе и галантных, за которые простодушные, но добросердечные московиты и избрали его своим царем. Еще в ней широкими мазками дегтя марались католики вообще и поляки в частности, изображенные совершеннейшими злодеями и варварами. Отцу Игнатию, возможно, было не очень приятно писать такое о вчерашних братьях по вере, только ведь у Ивана Федоровича не больно-то забалуешь. Особенно если вспомнить прежние прегрешения иезуита. Русскую версию написал царский духовник отец Мелентий, и она была скорее «Житием» совершенно святого человека, который только и делал что молился и творил богоугодные дела, а если и брался за меч, то только за правое дело и напутствуемый отцами церкви. Творение отца Мелентия предназначалось для рассылки по городам и монастырям Русского царства, а труд Игнатия – в подарок властителям протестантских государств. Как сказал государь, с целью создания благоприятного имиджа. Что такое имидж, окольничий не знал, а вот что засидевшуюся в девках сестру пора выдавать замуж – понял абсолютно точно.

Спать после обеда – дело святое! А если ты с утра отстоял все положенные службы, затем едва не помер от голода, пока в трапезную подали завтрак, потом, толком не подкрепившись, заседал в думе, и, наконец, с трудом дождавшись обеда, наблюдал за боярскими сварами, вместо того, чтобы спокойно поесть – так просто необходимое. Вот кто бы мог подумать восемь лет назад, что я окажусь в семнадцатом веке в теле германского принца, за которым охотится инквизиция?.. Впрочем, поймать меня им не удалось, и я добрался до Швеции, где подружился с ее будущим королем Густавом Адольфом и так понравился его отцу, что он выдал за меня свою дочь – принцессу Катарину. Хотя в этом времени я не Иван Никитин, а Иоганн Альбрехт Мекленбургский, последний из рода Никлотичей. Между прочим, прославленный полководец, победитель датчан, поляков и всех кто под руку попадется. Просто так уж случилось, что я немного знаю о путях развития военного искусства и смог так организовать свою маленькую армию, что с ней в этом времени мало кто может совладать.

Все эти таланты так впечатлили мою венценосную родню, что они отправили меня в Россию поспособствовать избранию на Московский престол младшего брата Густава Адольфа – принца Карла-Филипа. Совершенно невероятным образом мне удалось преуспеть в этом начинании, но шведский принц, к несчастью, заболел и умер, а на Земском соборе царем выбрали не юного Мишу Романова, а меня. Вот ей-богу, я этого не хотел! У меня и так все неплохо складывалось, но отступить в тот момент было никак нельзя. В общем, так я и стал царем. Однако скоро выяснилось, что должность эта совсем не сахар! Увы, мне, наивному: думал, вернусь с победой, отвоевав у Сигизмунда Смоленск – укреплю свою власть настолько, что смогу избавиться от некоторых изрядно надоевших боярских рож. А также изменю хотя бы некоторые замшелые порядки, привезу жену, устрою двор на европейский манер и буду жить долго и счастливо. Ага, как бы не так.

Во-первых, моя ненаглядная Катарина Карловна наотрез отказалась менять веру. Дескать, была лютеранкой и помру ей, а если твоим новым подданным не нравится – так я не новенький талер, чтобы всем нравиться. Духовенству и продолжавшему заседать Земскому собору все это, естественно, не по нутру, а потому драгоценная моя супружница продолжает проживать в европах, где твердо правит моим княжеством и воспитывает наших детей. Ну да, детей, последний мой визит в Стокгольм, когда я подобно заправскому барышнику выменял у Густава Адольфа Ригу на Новгород, имел то последствие, что старшая сестра моего венценосного приятеля родила очаровательную, как все говорят, дочку. О том, какие у меня мысли по поводу ее имени, разумеется, никто и не подумал спросить, так что малышку нарекли Евгенией и крестили в лютеранской вере. Поскольку пределов Руси я с тех пор не покидал, то маленькую принцессу Евгению еще не видел. Спасибо хоть портрет прислали.

Во-вторых, власть моя хоть и окрепла, а верноподданные неустанно благодарят всевышнего за то, что он ниспослал им такого правителя как мое величество, до абсолютной ей – как до луны. Все мои действия связаны очень крепкой, но при этом невидимой паутиной. Избавиться от очередной надоевшей боярской рожи, конечно, можно. Но лучше всего это сделать, отправив его на кормление в богатый город. Нет, можно, конечно, и в опалу, но тогда вся его родня будет постоянно нудить, чтобы простил. А если не простить, обидятся и начнут строить козни. Так что легче – на кормление. Но, с одной стороны, городов на эту ораву не напасешься, а с другой – он ведь там все разорит к едрене фене! Причем полбеды, если просто воровать будет. Это практически в порядке вещей, недаром управление городами и носит название «кормление». Так нет же, может просто испортить все, до чего дотянется.

И, в-третьих (по порядку, но не по значению) – обычаи. Распроклятые освященные временем обычаи! Что значит – царь-батюшка желает устроить театр? Мы Москва – Третий Рим, у нас так не принято! Как это – в Мекленбурге знатные господа ездят ко двору на приемы с женами и дочерями? Да господь с тобой, кормилец! В неметчине хоть верхом на них езди, а тут мы баб своих будем взаперти в теремах держать. А то еще сглазят их, чего доброго! Единственная отрада – ездить иногда в Кукуй к Лизхен. В принципе, бояре знают, что я туда мотаюсь, но поскольку делаю это тайком – закрывают глаза. Правда, моя Лиза уже тоже не та робкая и наивная девочка, воспитанница Анны. Бывшая маркитантка раздобрела, обзавелась домом и трактиром при нем. Скопила немало денег и дает их в рост под большие проценты. Таких недоумков чтобы отказались возвращать, еще не было, так что бизнес идет в гору. Замуж я ее сам выдал, когда она в первый раз забеременела. Нашелся среди наемников один начисто лишенный щепетильности субъект по имени Курт Лямке. Вправду сказать, Лизхен выбрала его сама. Говорят, он во время одного из сражений начисто лишился возможности иметь детей. Так это или не так, я проверять не стал, но моя маленькая маркитантка теперь замужняя фрау, ну и мне от всего этого как-то спокойней. Муж ее занимается трактиром, дело ведет старательно, разве что напивается каждый вечер, что, учитывая его ситуацию, совершенно неудивительно. Но это уже не мое дело, я тут вроде как и ни при чем, у них своя жизнь, у меня своя, просто маленькая Марта Лямке со временем получит хорошее приданое. Что «некрасиво»? Ну уж как есть.

Выспаться своему царю на сей раз не дали, поскольку из Смоленска прискакал гонец с какой-то важной вестью и незнамо как проперся через все кордоны до моих покоев. Сколько раз говорено, что прежде чем попасть пред мои светлы очи, гонца надобно проверить, депешу прочитать, а то были, знаете ли, случаи… Нет, как об землю горох, написано «царю», значит – царю! Ох, чую, зарежут меня бедного через ваше нерадение! Правда, тут я перегибаю палку. В соседней горнице вповалку лежат мои спальники. Они и придворные, они и последний рубеж обороны в случае чего. Правда, у них, обормотов, прямая обязанность – охранять мой сон, а не… Нет, ну вот как у людей получается говорить шепотом и одновременно басом?

– Эй, вы, чего там стряслось?

– Ой, а ты не спишь, царь-батюшка!.. А мы-то тут твой покой храним, глаз не смыкая…

– Так это ты с открытыми глазами так храпел, идол?

– А тут гонец, от князя Прозоровского из Смоленска…

– И что пишет?

Гонец – молодой крепкий парень с запыленным лицом – делает шаг вперед и, сняв шапку, падает в ноги. Вот еще обычай, который меня откровенно бесит!

– Государь, королевич Владислав прибыл в Литву и собирает войско.

Новость это хоть и неприятная, но нельзя сказать чтобы неожиданная. Мой драгоценный родственничек все это время плакался, что какой-то мекленбургский выскочка лишил его законного Московского престола. Радные паны до поры до времени отнекивались, потому как врагов у Речи Посполитой и без того много, а денег как раз мало, но как ни крути, а королевич прав. Семибоярщина его в свое время пригласила на царствие, а в том, что не срослось – немалая доля моей вины. К тому же в Польше и Литве у меня много, скажем так, поклонников, желающих свести счеты.

– Долго скакал?

– Три дня, государь.

Три дня – это быстро, хотя и не рекорд. Но, в общем, человек старался.

– Зовут как?

– Истома Гуляев.

– Вот что, Истома: за службу тебе жалую полтину, а сейчас ступай отдыхать. А вы собирайте боярскую думу, раз уж такое дело… Что значит «спят»? Я же не сплю!

Вид помятых и заспанных бояр, с кряхтением и оханьем рассаживающихся на лавках, немного утешил меня и я, устроившись на троне поудобнее, смотрю на них почти ласково.

– Ну что бояре, будем делать? – спрашиваю, едва дьяк закончил читать привезенную гонцом весть.

– Да чего тут делать, государь, – степенно отвечает Черкасский, – все уж сделано. Литва более десяти тысяч войска не выставит, а ляхам надобно границу с турками охранять. А у смоленского воеводы Семена Прозоровского восемь тысяч ратников, да наряд справный, да за крепкими стенами. Бог даст, отобьется!

Дмитрий Мамстрюкович знает, о чем говорит. Именно он был до последнего времени смоленским воеводой, и укреплялся город под его руководством.

– А если Владислав обойдет город стороной да и двинется прямиком на Москву?

Черкасский на минуту задумывается, а потом, решительно взмахнув рукой, говорит, как рубит:

– Нет, все лучшие ляшские войска Ригу осаждают, не хватит у них сил и там и сям воевать!

Остальные бояре лишь трясут бородами, соглашаясь с прославленным полководцем. К тому же он самый знатный из них всех, и потому имеет право первым держать голос. Если бы говорить начал Вельяминов, то косоротились бы, а так все нормально. Кстати, а где Никиту нечистый носит?

– Ты, князь Дмитрий Мамстрюкович, все верно говоришь, – поднимается со своей лавки Иван Никитич Романов, – а только как быть, если с королевичем запорожцы пойдут?

Вопрос больной. Именно казаки были главной силой многочисленных самозванцев во время Смуты, и если они в очередной раз поднимутся, то поляки получат тысяч двадцать искушенных в боях и грабежах воинов. С таким воинством королевич запросто сможет блокировать Смоленск и двинуться на Москву. Взять-то он ее вряд ли сможет, я все это время зря не сидел, но разорения нанесет столько, что и представить себе трудно. А ведь земля только-только отходить начала после Смутного времени…

– Государь, – встал еще один боярин, князь Данило Мезецкий, – казаки запорожские, конечно, та еще сарынь##, и вреда от них много было, да и еще будет, но только мы им немало острастки задали, и не пойдут они, на сей раз. Как говорят у них на Сечи – с Иваном Мекленбургским воевать дураков нет!

## Сарынь – то же, что и сволочь.

– Это тебе сам Сагайдачный сказал? – нейтральным голосом интересуюсь у попытавшегося польстить мне князя.

– И не только он, – не смущается боярин, ездивший с дипломатической миссией в те края, – а и другие атаманы. Яшка Бородавка, к примеру.

– Не гневайся, государь; и ты, князь Данило, – невесть откуда появляется, наконец, Никита Вельяминов, – да только нет у меня веры воровским казакам. Пообещают им добычу знатную – и эти христопродавцы не то что под знамена католиков, а под бунчуки султана турецкого станут.

– Это верно, – сокрушенно вздыхает Мезецкий, – да только откуда у нас добыча? Разорены мы, босы и наги.

От одетого в богатую ферязь боярина это заявление звучит немного комично, но в главном он прав. Все что казаки могли на Руси украсть, уже украли.

– Ладно, бояре, – подытоживаю я, – раз ни у кого больше никаких мыслей нет, то расходитесь. Но вы все же обдумайте, авось чего-либо надумаете.

Бояре, кряхтя и охая, начинают расходиться, и только избранные, так называемый малый круг, через малое время собираются в моем кабинете. Самый старший из них по возрасту – Иван Никитич Романов. Он же самый знатный, потому как принадлежит к старомосковской знати. Во время выборов царя он был сторонником моего безвременно умершего шурина, а после его смерти стал моим. Находящегося в плену у поляков брата Филарета он недолюбливает и даже побаивается, и в этом смысле он самый верный мой сторонник.

– Развлекаешься, государь? – скупо улыбаясь, спрашивает он, намекая на прошедшее только что заседание боярской думы.

– А вот нечего было царя будить, – отвечаю с самым невинным видом. – Что нового-то?

– Да ничего покуда, – пожимает плечами старший судья недавно созданного приказа Тайных дел. – Разве что собирались недавно Лыковы да Плещеевы, и еще кое-кто, да толковали о семейных делах твоих.

Услышанное мне совсем не понравилось. Благоверная моя Катарина Карловна своим нежеланием менять веру подложила мне изрядную свинью. Теперь у моих «верноподданных» появился лишний повод шушукаться по углам, гадая, не станет ли наследником царского престола неизвестно где выросший и непонятной веры царевич. То, что я собираюсь всех этих болтунов пережить, и посему их это не касается, бояре как-то в расчет не принимают.

– Ну и до чего договорились? – хмуро спрашиваю, против своей воли представляя, как старшему Лыкову отрезают язык.

– Да как тебе сказать, государь… – пожимает плечами Иван Никитич, – сказывали, что кабы ты с царицей Катериной развелся, да женился на православной девице, так у тебя и наследник бы законный появился. Которого бы вся Русь приняла – от боярства и духовенства до черного люда.

– Эвон как… и невесту, мне, поди, уже подобрали? – поражаюсь я наглости заговорщиков.

– Не понял ты, государь, – мотает головой Романов, – они считают, что это укрепило бы твою власть, и хотят сего не допустить!

– Тьфу ты, пропасть! – в сердцах сплевываю я, – больно надо мне… Не собираюсь я с Катариной разводиться. Никуда она не денется: покочевряжится еще немного, да и приедет с детьми. Мне Густав Адольф обещал, что вскоре увижу и ее, и Карлушку и Женей.

Когда я говорю о своих детях, голос мой сам собой становится мечтательным. В последнее время нередко замечаю в себе не слишком свойственное мне ранее чадолюбие. Маленькие дети вызывают у меня просто какое-то невероятное умиление, на что стали обращать внимание и мои приближенные. Но на сей раз мечты разбиваются о хмыканье сидящего в уголочке Пушкарева.

– Чего хмыкаешь, кровопивец? – оборачиваюсь к нему.

– Гневаться не будешь, царь-батюшка? – расплывается Анисим в умильной улыбке.

– Не буду.

– Так ты, кормилец, это уже говорил, в прошлом годе. Ой, и в позапрошлом так же. Да и до того…

– Спасибо тебе, что напомнил, – хмурюсь я, понимая, что стрелецкий полуголова совершенно прав.

– Да не за что, государь, – сияет в ответ он.

– А ты что скажешь, окольничий? – ищу поддержки у Вельяминова.

– А чего тут толковать, – хмурится тот, – наказать их примерно, чтобы другим неповадно было, да и дело с концом!

– Кого их?

– Дык, Лыкова и прочих…

– Подожди, Никита Иванович, – не унимается Анисим, – наказать – дело нехитрое. Только думаю, что они правы.

– Чего?!

– Не гневайся государь, раз уж обещал, – кланяется Пушкарев, – а только государыня, видать, к нам не поедет. Ну а раз такое дело, то куда деваться? У государей европейских так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну, а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич – глядишь, еще и не один.

Первое побуждение – дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но… нельзя. Приказать казнить – можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.

– Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?

Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:

– Не гневайся государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело – про царскую семью толковать, а все же будь у тебя православная жена, да еще хорошего и главное – многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.

– Да уж, хорошо спокойствие! Тут с Польшей никак не замиримся, а ты предлагаешь со шведским королем разругаться. То-то будет спокойствие и благолепие. Прямо как на погосте!

– А королю Густаву на что гневаться? Он сам царицу Екатерину Карловну обещался к тебе прислать, да все никак не пришлет. Так что пусть не взыщет. Хотя…

– Что значит «хотя»?

– Государь, не прогневайся на холопа своего, если что-то неподобное скажу по скудоумию…

– Иван Никитич, не тяни кота за хвост! Говори, что надумал.

– Если через верных людей дать знать королю и матушке-государыне, что дума и собор всея нашей земли, не видя царицы, требуют, чтобы ты с ней развелся и вдругорядь женился… нешто захочет он, чтобы сестра его потеряла венец Русский?

– Ну не знаю… – поразмыслив, отвечаю я, – ты думаешь, они поверят, что мне кто-то такие условия поставить решится?

– А почему нет-то? Они наших обычаев не знают, а в Империи – ты сам рассказывал – и не такое бывает.

– Верно… ну что же, боярин, хвалю: дельно мыслишь!

Романов польщенно улыбается в бороду, а я, обернувшись к Пушкареву, выразительно показываю ему кулак. Хитрый стрелец в ответ только делает жалобную рожу, дескать, каюсь, прости дурака… Я сам знаю, что после того как мы с ним плечом к плечу стояли на московских валах, отбиваясь от поляков и воровских казаков, ничего ему не сделаю, но острастку иногда давать надо.

– Что там у Корнилия?

– Совсем забыл, милостивец, – хлопает себя по голове Анисим, – разродилась Фимка его!

– Да ну?

– Ага, нынче ночью, крепкий такой мальчишка!

– Ну, хоть одна хорошая весть! Крестины когда?

– Да как прикажешь государь, так и окрестим.

– Надо бы навестить молодого отца… Все, решено, нынче же поедем да проведаем.

Известие и впрямь было радостным. Михальский перед самым походом на Смоленск женился на спасенной нами некогда девице Шерстовой и жил с молодой женой в любви и согласии. Единственное, что омрачало его семейную жизнь, это отсутствие детей. Бедной Ефимии никак не удавалось забеременеть, что окружающими однозначно трактовалось как божье неудовольствие. Конечно, в глаза сказать это царскому ближнику, прославившемуся как государев цепной пес, никто не решался, но по углам ведь шушукались! Так что когда его супруга, наконец, понесла, все, включая меня, восприняли это как чудо. А уж удачные роды в пору, когда чуть ли не половина младенцев рождаются мертвыми, можно и вовсе считать даром небес. Я, глядя как мой верный стольник мается, еще накануне велел ему отправляться домой и быть рядом с женой. Надо сказать, что подобное сейчас совсем не принято, но Михальский посмотрел на меня с такой благодарностью, как будто я пожаловал его немалыми вотчинами да титулом мекленбургского барона в придачу.

Вечером, едва члены боярской думы разъехались по домам, мы с Никитой нагрянули к счастливому отцу. Жена его была еще слаба после родов, так что встречал нас сам хозяин.

– Какая честь, государь! – низко поклонился он, выходя навстречу.

– Да ладно тебе, – хмыкнул я, – вроде не в первый раз пожаловал.

Корнилий в ответ скупо улыбается, вспомнив, очевидно, как после смоленского похода я у него неделю куролесил, появляясь в кремле только на самых важных церемониях.

– На-ка вот тебе просфор царских, отдашь жене, пусть поправляется, – протягиваю счастливому отцу небольшой туесок с квасными хлебцами.

Говоря по совести, я бы о них и не подумал, но мой духовник отец Мелентий напомнил. Царские просфоры, освященные митрополитом, в этом, бедном на фармацевтов времени считаются чуть ли не панацеей, не говоря уж о том, что такой чести мало кто удостаивается. Стольник, с радостью приняв подарок, кланяется, не уставая благодарить, а я протягиваю еще один – искусно вырезанную из моржовой кости фигурку единорога. Вещь довольно ценная, к тому же вроде как игрушка для маленького. Ну и от сглаза, по поверьям, защищает. Михальский явно растроган, а я продолжаю:

– Ну, а что, чарку царю нальют, чтобы ножки обмыть?

Через минуту мы уже сидим за богато накрытым столом, и хозяин сам разливает пенистый мед по кубкам, после чего, дружно стукнув ими, выпиваем за Михальского-младшего.

– Не откажи, государь, – начинает Корнилий, – в еще одной чести…

– Дитя крестить? – усмехаюсь понятливо, – это уж само собой, друг ситный. Только не затягивай с этим делом.

– Служба есть? – подбирается на глазах мой бывший телохранитель.

– Ага, королевич в Литве войско собирает… да ты сиди, куда подхватился-то? Сегодня – гуляем.

– Как прикажешь…

– Вот так и прикажу. Делу время – потехе час. Как назвать первенца думаешь?

– Андже… – начинает литвин и тут же поправляется: – Андреем.

– Хорошее имя. Только еще и куму мне хорошую подбери.

– Постараюсь, – скупо улыбается Корнилий.

В этот момент в горницу вбегает девочка-подросток. Вообще это не положено, но нравы у Михальского в доме почти польские, да и вошедшая никто иная как приемная дочь Пушкарева – Марья. Как видно, они с матерью и сестрой навещали соседку, а теперь юная егоза влетела к нам. Характер у девчонки бойкий от природы, а благодаря моему покровительству она вообще никого не боится.

– Здравствуй. государь, – певуче произносит, она лукаво улыбаясь.

– А поцеловать? – наклоняю голову я, и Марьюшка с визгом бросается мне на шею.

Ей уже двенадцать лет, и она со временем наверняка станет настоящей красавицей, как и ее родная мать. Тайну происхождения стрелецкой дочери никто не знает, кроме ее приемной матери, меня и верного Корнилия, поэтому мое покровительство многих изумляет. Впрочем, поводов для изумления я и без того даю своим подданным достаточно, так что одним больше, одним меньше…

– Как поживаешь?

– Благодарствую, царь-батюшка, все благополучно, – пытается она быть степенной, но тут же сбрасывает с себя чинность и непосредственно заявляет: – а мы маленького видели!

– Кто это «мы»?

– Я, Глаша и матушка.

– Вон как, а я вот Глафиру с мамой твоей давно не видал. Здоровы ли?

– Здоровы, что им сделается! – беспечно смеется Машка, не обращая внимания на строгий взгляд отчима.

Авдотье брак с Пушкаревым и вправду пошел на пользу. За прошедшие шесть лет она раздобрела и родила стрелецкому полуголове еще двух дочерей и долгожданного сына. Так что неудивительно, что ее позвали к роженице. О родах и детях она знает все. А вот, кстати, и они.

– Ой, Марья!.. – всплескивает руками мать, видя, что она устроилась подле меня. – Здравствуй на многие лета, царь-батюшка, спасибо тебе, что не гневаешься на нашу дурочку!

– И вовсе я не дурочка! – вспыхивает дочь, – я и грамоту лучше Глаши знаю, и счет!

– Не гневи бога, Авдотья, – защищаю я свою любимицу, – дочери у тебя и умницы и красавицы. Старшая, смотрю, совсем невеста?

– Спасибо на добром слове, государь, – кланяется стрельчиха, – твоя правда – совсем взрослая Глафира стала, пора и замуж.

Чертыхаюсь про себя: опять ляпнул не подумав… По нынешним понятиям пятнадцатилетняя Глаша вполне себе невеста. Еще воспримут мои слова как руководство к действию и выдадут девчонку, а ей бы еще в куклы играть…

– Правда, не сватают покуда, – скорбно вздыхает мать, – видать, так и останется старой девой.

Тихая и застенчивая, в отличие от Машки, Глафира стоит рядом с матерью, опустив очи долу и только краснеет, слушая нас с Авдотьей.

– Ну, это ты зря, такая не засидится, – оглядываю я засмущавшуюся девицу, – так что не стоит торопиться. Найдем ей еще жениха, молодого да пригожего.

– А мне? – восклицает Марьюшка, вызвав всеобщий смех.

– И тебе, куда же деваться, – смеюсь я вместе со всеми, – хочешь – боярина, хочешь – князя.

– Принца хочу, – не задумываясь, заявляет юная оторва, добавив еще веселья присутствующим.

– Да на что он тебе нужен? Я и сам когда-то был принцем, так что могу тебе сказать, что женихи из принцев – не самые лучшие. Вечно где-то пропадают, воюют, по морю плавают, а принцессы сидят дома, ждут их и плачут.

– Вот еще – дома сидеть да плакать! Я с ним путешествовать буду, чтобы он в чужих краях от рук не отбился!

– Да уж, я вижу, что кому-то кислица снится; может быть, даже и принцу. Ладно, Марьюшка, подрастай пока, а там посмотрим.

Тем временем Корнилий снова наполнил кубки, и, дождавшись, когда все присутствующие выпьют за здоровье его наследника, тихонько спросил:

– Мне сопровождать вас?

– Куда это?

– Разве ваше величество не посетит сегодня Кукуй?

– Сам доберусь.

– Это может быть опасно.

– А кто мне хвастался, что всех татей переловил?

– Государь, я вовсе не разбойников опасаюсь. Среди ваших бояр достаточно людей, способных на любую подлость. Вспомните Салтыковых.

– Да, были люди, не то, что нынешние.

– Прошу прощения, что вы сказали?

– Помельчал, говорю, народ, ладно прикажи седлать коней.

Кукуй, или Немецкая слобода, успел изрядно разрастись за время моего царствования. По сути это город в городе, маленький осколок протестантской Европы в центре православной столицы. В нем есть своя ратуша, лютеранская кирха и даже школа, в которую ходят дети местных немцев. От остальной Москвы он огорожен высоким тыном, а на воротах стоят часовые из Мекленбургского полка. Собственно сам полк располагается тут же. Многие мои солдаты обзавелись семьями и живут в своих домах. Другие, отслужив, вернулись домой, и их рассказы о необычайных приключениях в заснеженной России и моей щедрости к своим солдатам послужили тому, что поток желающих стать под знамена герцога-странника не иссякает. Вот и сегодня в карауле стоит новичок, с опаской взирающий на сопровождающую меня кавалькаду, но его более опытный товарищ привычно салютует мне ружьем и приказывает тому поднять перекрывающий путь шлагбаум.

– Здравствуй, Михель, – приветствую я часового, – как поживаешь?

– Милостью вашего величества, недурно.

– Я слышал, что ты собираешься вернуться в Шверин?

– Только для того, чтобы жениться и вернуться с семьей сюда.

– Вот как, и невеста есть на примете?

– За этим дело не станет. Ваши солдаты – завидные женихи, мой кайзер.

– Тогда зачем тебе куда-то ехать, чем тебя русские девушки не устраивают?

– О, меня-то – всем, но вот пастор не станет венчать меня с православной, а если я уговорю ее принять нашу веру, сразу прибежит ваш капеллан Мелентий и будет такой скандал, что мало не покажется.

– Ну как знаешь; впрочем, если хочешь, я замолвлю за тебя словечко полковнику, чтобы он послал тебя вместе с очередным посольством.

– Благодарю, мой кайзер, это было бы чудесно!

Договорив с солдатом, я тронул каблуками бока своего коня и поскакал прямиком к трактиру, принадлежащему Лизхен. А молодой часовой опустил шлагбаум и с немалым изумлением спросил Михеля:

– Это и впрямь был русский царь?

– Ты же слышал, как я его назвал.

– Да, но он так запросто с тобой разговаривал…

– Что ты в этом понимаешь, молокосос, я нанялся к нему, еще когда его величество был лишь герцогом, и участвовал во всех данных им сражениях. Таких как я – он помнит!

Трактир Лизхен называется: «Большая телега». Это довольно странное название пошло от их первого со старым Фрицем фургона, с которого они вели торговлю. Да, совсем забыл: Фридрих живет с Лизой на правах дядюшки. В большом зале сегодня не слишком многолюдно: несколько солдат и местных бюргеров сидят за столами и дуют пиво. Обычно я со своими людьми занимаю отдельный кабинет, но сегодня сажусь за ближайший свободный стол и машу рукой присутствующим в знак приветствия. Те привстают с места и кланяются, но вообще вид царя, закатившегося в трактир, никакого ажиотажа не вызывает, привыкли. Нравы в Кукуе довольно простые.

– Господа желают пива? – немного заплетающимся голосом спрашивает Курт. – Сегодня хорошее пиво!

– У тебя всегда хорошее пиво, Лямке, – отвечает ему Корнилий, – так что вели принести всем по кружке.

– Ирма, бездельница! – командует тот, – живо обслужи господ!

Однако дебелая служанка и без того уже спешит, держа в каждой руке по три кружки с пенистым напитком.

– Пожалуйста, господа, – расставляет она их, радостно улыбаясь и наклоняясь при этом так, чтобы все видели декольте с весьма увесистыми достоинствами.

– Я смотрю, ты все хорошеешь, красотка?

– Скажете тоже, мой кайзер, – улыбка служанки переходит в оскал.

Сказать по правде, Ирма не то чтобы безобразна, но, скажем так, очень на любителя. Последних, впрочем, благодаря ее выдающимся достоинствам, хоть отбавляй. Была бы она поумнее – давно бы вышла замуж за кого-нибудь из рейтар или драгун и жила бы хозяйкой, но беда в том, что девушка – полная дура, и подобная перспектива просто не приходит ей в голову. При всем этом она услужлива, старательна и чистоплотна, поэтому Лизхен и держит ее на службе. Ну, наверное, еще и потому, что мне такие не нравятся.

– Хватит лясы точить, бездельница, – прикрикивает на нее Курт, – иди работать!

– Какие новости, Лямке? – прерываю я трактирщика.

– Ну какие тут могут быть новости, мой кайзер, – пожимает плечами тот. – Разве что Джон Лермонт поссорился с Финеганом, и дело непременно дошло бы до дуэли, если бы не вмешался господин фон Гершов и не услал этого чертова шотландца на засечные линии с эскадроном драгун.

– Так, значит, полковник со всем разобрался?

– Да уж, у господина барона не забалуешь.

– А кто это Финеган – никогда прежде не слышал этого имени, вероятно, новый наемник из англичан?

– Нет, ваше величество, это один из подручных Барлоу и он, кажется, ирландец.

– Барлоу… а он в Москве?

– Нет, про него ничего не слышно, прислал вот вместо себя этого прохвоста.

– И что за человек этот Финеган?

– Свинья, как и все островитяне.

– Он сейчас здесь?

– Нет, после истории с Лермонтом он носу из своей конторы не показывает. Впрочем, если прикажете, я могу послать за ним.

– Нет… во всяком случае, не сейчас.

– Как скажете. Если вашему величеству ничего больше не нужно…

– Спасибо, Курт, больше ничего.

Трактирщик уходит, печатая шаг так, что всякому становится понятно, что он изрядно перебрал, а я, оставив недопитую кружку, поднимаюсь наверх. Лизхен, как видно, предупредили о моем приезде, и она успела принарядиться сама и расчесать локоны дочке. Увидев меня, маленькая Марта прячется за подол матери и осторожно выглядывает из-за него. Странно, обычно я лажу с детьми, а вот дочка почему-то дичится.

– Не сердитесь на нее, ваше величество, – извиняющимся тоном говорит ее мать, – вы не слишком часто у нас бываете, и она никак не привыкнет.

– Что ты говоришь, Лиза, разве я могу на вас сердиться? Здравствуй.

Вообще-то высказанная обиняком претензия неосновательна. Бываю я здесь довольно-таки регулярно, подарки привожу, материальную помощь оказываю, а что до прочего… извини, подруга, но цари не женятся на маркитантках даже в сказках.

– Здравствуйте мой кайзер, как хорошо, что вы нашли время навестить нас. Вы голодны?

– В определенном смысле – да!

Мои слова прерывает осторожное кряхтение Фридриха за углом, очевидно, опасающегося помешать нам.

– Где ты прячешься, старина?

– Я здесь, мой кайзер, – отвечает тот, заходя в комнату и опираясь при этом на палку.

Старый Фриц сильно сдал за это время. Глаз уже не тот, руки дрожат, ноги болят. Старику давно пора на покой, но живость характера бывший ландскнехт не растерял, как и желание служить. Приезда Катарины он ждет как бы не больше меня, в надежде, что осуществится его заветная мечта, и он станет воспитателем принца Карла, послужив таким образом трем поколениям Никлотичей. Пока же он нянчит маленькую Марту, в которой души не чает. Малышка зовет старика дедушкой и отвечает ему искренней приязнью, так что я иной раз даже ревную.

– Как поживаешь, старый солдат?

– Недурно, Иоганн, разве что немного скучно.

– Скучно, говоришь… да, ты нашел подходящее слово, старина.

– Ну, вам то, наверное, веселее в ваших палатах?

– Черта с два, я скоро завою от этого веселья. Молебны, дума, боярские рожи…

– Вам надо начать какую-нибудь войну, мой господин. Вы не созданы для спокойной жизни. Говоря по совести, я удивляюсь тому, что вы не сорвались в поход или еще какое рискованное предприятие.

– Войну… – хмыкаю я, – да ведь она и без того идет уже черт знает сколько времени.

– Разве это война? Нет, с вашим характером надо ввязаться во что-то более серьезное. С крымским ханом, к примеру, или даже самим султаном.

– Ты шутишь? Этого мне еще не хватало!

– Ничуть, у вас ведь всегда так – ввяжетесь в переделку, и только потом думаете, как из нее выбраться.

Пока мы беседовали, Лизхен увела Марту и уложила спать. Затем, появившись с дверном проеме, изобразила на лице такое томление, что Фриц сразу засобирался. Едва старик вышел, стуча палкой, она проскользнула ко мне и, обвив шею руками, жарко зашептала на ухо:

– Я так соскучилась по вам, Иоганн!..

– Ну, хоть кто-то…

– Вы так жестоки к своей верной Лизхен!

– Разве? Мне всегда казалось, что я до крайности добрый господин.

Но бывшая маркитантка, а теперь трактирщица, не слушает меня, и ловко расстегивает пуговицы на кафтане. Не выдержав напора, я подхватываю ее на руки и несу к кровати. Детали туалета одна за другой летят на пол, и скоро мы сливаемся в объятиях…

– Иоганн, а о чем вы говорили с Фридрихом, пока меня не было? – спрашивает Лиза, едва мы утолили первую страсть.

– О разных пустяках, моя прелесть.

– Держу пари, что этот пустяк – приезд вашей жены.

– Вовсе нет, с чего ты взяла?

– Ну, все вокруг знают, что он ждет этого больше, чем вечного блаженства.

– Тебя это не должно волновать.

– Я беспокоюсь о дочери.

– В этом нет никакой нужды. Малышке Марте ничего не угрожает.

– А если бы у нас родился сын?

– Ну, этим и сейчас не поздно заняться, – смеюсь я и закрываю ей рот поцелуем.

Несколько позже, когда утомленная ласками Лизхен уснула, я осторожно выскальзываю из постели и торопливо одевшись, спускаюсь в зал. В нем темно и тихо, если не считать храпа Курта и моих сопровождающих. Черт бы вас побрал, засони; а где же Корнилий?

– Я здесь, государь… – шепот непонятно откуда взявшегося Михальского заставляет меня вздрогнуть.

– Нам пора!

– Как прикажете, сейчас я подниму людей.

– Хорошо, только поторопись.

Через несколько минут копыта наших коней дробно стучат по бревенчатым мостовым Москвы. Улицы поменьше на ночь перекрываются рогатками, но по главным всю ночь разъезжают конные дозоры, берегущие покой столицы, и мы почти безостановочно движемся к Стрелецкой слободе, лишь изредка задерживаясь у застав. Впрочем, стольника Корнилия знают все, и стоит ему показаться, как нас беспрепятственно пропускают, после чего мы скачем дальше.

Стрельцы, пропустившие кавалькаду, тишком крестятся и настороженно провожают ее взглядами.

– Куды это его, ирода, ночью носило?.. – бормочет один из них заросший черной бородой.

– По службе, видать, – нехотя отзывается второй.

– Знаем мы его службу, – не унимается чернобородый, – православных христиан на дыбу тянуть да примучивать.

– Уймись, Семен, – строго говорит ему напарник, – стольник Михальский государеву службу справляет!

– Государеву, – едва не сплевывает тот, – стоило с латинянами биться, чтобы себе на шею иноземца посадить!

– Ты чего, ополоумел? Ивана Федоровича соборно избрали за храбрость и приверженность православной вере! К тому же, Семка, что-то я не припомню тебя в ополчении.

– Он-то, может, и православный, – упрямо гнет свое стрелец, – а вот жена и дети у него какой веры? Это же надо до такого бесстыдства дойти, чтобы в церквях царевича Карла поминать!

– Не твоего ума дело, – уже не так уверенно возражает ему товарищ, – вот приедет царица с царевичем – и примут истинную веру.

– Пять годов не могли, а тут вдруг примут?

– Семен, – не выдерживает тот, – Христом-богом тебя молю, не веди при мне таковых разговоров! Ить это измена!

– А то что, – злобно щерится чернобородый, – сотенному донесешь?

– Не прекратишь, так и донесу!

– Ладно, не серчай, – через некоторое время примирительно говорит Семен, – я разве о своей корысти пекусь? Я за веру православную радею.

– Потому и не донес до сих пор, – вздыхает второй стрелец, – всем хорош государь Иван Федорович, да вот с женой у него неладно получилось. Только ты все же разговоры эти брось!

– Да бросил уже.

– Ну, вот и хорошо, вот и ладно!

А разговоры такие по Москве шли не только между простыми стрельцами да черным людом, а и среди бояр. Многим, ой многим Иван Федорович не по нутру пришелся. Да и то сказать – всем сразу хорош не будешь, но в том-то и дело что новый царь всем-то понравиться и не старался. Опору он искал не в старинных родах, хотя и их от себя не отталкивал, а в людях простых, иной раз подлого происхождения, выдвинувшихся в Смуту. А легко ли родовитым видеть рядом с собой вчерашних подьячих или, того хуже – земских старост, а то и вовсе незнамо откуда взявшихся? Впрочем, такие люди как Черкасский или Романов с Шереметьевым занимали первые места согласно своему происхождению, и государя, по крайней мере внешне, поддерживали, а если и были чем недовольны, то виду не подавали. Так что вождем недовольных сам собою стал один из бывших членов Семибоярщины князь Борис Михайлович Лыков. Зять пленного тушинского патриарха Филарета надеялся в случае выбора Михаила закрепить свое положение, но не тут-то было. Казаков, на подкуп которых он и другие сторонники Романовых потратили целую гору серебра, разогнал проклятый мекленбургский пришелец и участники собора именно его и выбрали царем. Испуганные чуть было не случившейся бойней Лыковы и иже с ними сидели тогда тише воды и ниже травы.

Была, правда, надежда, что новоявленный царь, неосторожно пообещавший вернуть Смоленск и Новгород, сломает где-нибудь себе шею. Однако ушлый герцог и тут не оплошал, и за месяц взял город, под которым король Жигимонт стоял два года. И со своим шурином, свейским королем, насчет Новгорода полюбовно договорился, взяв для него богатый город Ригу и втравив заодно родственника в долгую войну с ляхами. Но хуже всего, что за этот поход партия стоящих за Романовых бояр едва не лишились своего претендента на престол. Нет, Михаил свет Федорович был, слава тебе, Господи, жив и здоров, да только…. Все же колдун он, этот королевич заморский, коего они на погибель себе царем выбрали. Привораживает он людей, что ли?

Началось все, когда инокиня Марфа на свою голову выпросила у государя службу для своего чадушки. Тот, конечно, уважил, да и взял новика себе в рынды, и в поход с ним ушел. А как вернулся Мишка с войны, так будто подменили! Родных не слушает, Ивану Мекленбургскому… тьфу, имя-то бесовское, служит верно. Женился вот еще на безродной. Ну вот кто такие Лемешевы супротив Романовых? Добро бы хоть богаты, так ведь нет – голь перекатная! Старица Марфа даже царю в ноги кидалась: «Не допусти, надежа, бесчестия!» Да куда там – ему. аспиду того и надо. Сказал: «С такой опекой, тебе в жизни внуков не дождаться, а коли люба ему девка, так пусть и женится!»

Князь Борис Михайлович Лыков смотрел на своего племянника с видом крайнего неудовольствия. Вот же не дал бог разума детинушке, а ведь мы его в цари прочили! Нет бы слушать, чего тебе умные люди советуют, да честь дедовскую блюсти, но куда там – все у него через одно место. И вот теперь стоит, набычившись, словно телок на бойне, и твердит свое. И ведь дело-то пустое совсем. Приехал на службу верстаться дальний родственник Лыковых княжич Дмитрий Щербатов, а ему указали идти в царские драгуны. Ну где такое видано, чтобы княжеского рода, пусть и захиревшего, да в драгуны? Оно, конечно, батюшка его дров наломал сразу, не признав нового царя, и через то в опалу попал, но ведь надо и меру знать! А Мишка у Ивана Федоровича в чести, мог бы и попросить, да где там…

– Дядюшка, да какое же в том бесчестие? Сколь раз говорено, что в московские чины новики писаться не будут, покуда не отслужат в рейтарах али драгунах!

– Как это какое, Миша – ты, видать, думаешь, что дядя твой дурак дураком, и ничего не знает? Всякому на Москве известно, что в драгуны поверстали жильцов, а стряпчих и выше – в рейтары да кирасиры! А Дмитрий, чай, не за печкой уродился, чтобы ему в жильцах служить!

– А кто в том виноват, что он в Разрядном приказе сказал, будто грамоте худо разумеет? И что вотчины его в запустении? В рейтарах чтобы служить, надобно коня строевого, да доспех иноземный, да хоть пару колесцовых пистолей за свой кошт. А драгуну можно и коня попроще, и ружье, пока на службе, дают! Да и мекленбургский кафтан справить – это не кирасу немецкую купить!

– Красивый кафтан, – неожиданно сказал стоящий рядом княжич.

– Тьфу ты, прости господи, – не выдержал боярин, – да при чем тут красота, когда о чести родовой речь идет?

– А я говорю, нет в том никакой порухи! Служба рыцарская, на коне, да и вообще…

– Рыцарская! А ничего, что поручиком у драгун твой дружок безродный Федька Панин?

– А капитаном – сам государь! К тому же Федор мне свояк и у Ивана Федоровича в чести. Я ему по дружбе слово замолвлю, и паче меры с Дмитрия спрашивать не будут.

– Дожились!..

Разговоры эти как обычно ни к чему не привели, и Борис Михайлович замолчал. Да и поздно уже что-то менять, и княжичу пора было отправляться на службу. Михаил вызвался его проводить, благо ему тоже нужно было в кремль по какой-то своей надобности. Старший Лыков скорбно пожал плечами и махнул рукой, дескать, езжайте. Молодые люди степенно поклонились старшему, и вышли вон из горницы.

Дмитрий Щербатов был довольно рослым молодым человеком семнадцати лет от роду. Бороду по небольшим своим летам еще не носил. Из-за опалы отца последнее время жил с ним в деревне и верстаться на службу приехал поздно. Да и то потому что добрые люди подсказали, будто затягивать с этим – себе дороже: можно и без вотчины остаться. Учить недоросля, как видно, в отцовском имении никто и не пытался, оттого, оставшись без присмотра, новик частенько попадал впросак. Вот недавно сказывали, за каким-то нечистым купил у персиянина на рынке серьги! Идущий впереди Романов, напротив, был ростом невелик и при ходьбе заметно прихрамывал. Во дворе они сели на лошадей, причем Михаила слуги подсадили, а Дмитрий легко вскочил сам.

– Поехали, что ли, – махнул рукой стольник.

Впереди них, разгоняя толпу, скакал романовский холоп, размахивая плетью, и потому до места они добрались довольно скоро, а пока ехали, Михаил наставлял молодого человека.

– Ты дядюшку уж больно-то не слушай, – говорил он Дмитрию, – он в обиде за то, что за ним государь боярство, самозванцем даденое, не сразу признал. А самое главное – языком не больно-то трепи! А то попадет не в те уши… Хотя тебе поначалу не до того будет.

– А что, Михаил Федорович, верно ли, что государь сам драгунами начальствует?

– Да нет, он у драгун да рейтар капитаном только числится, а командуют там другие люди. Ты будешь под началом Панина служить, мы с ним в смоленском походе у государя вместе в рындах были.

– А сказывали, будто он худородный!

– Ты не вздумай с ним через губу разговаривать, – строго предупредил новика Романов, – а то тебе быстро небо в овчинку покажется! Будешь исправно службу нести – и тебя пожалуют, а за нерадивость так взгреть могут…

– Что, неужто так строг?

– Нет, вот если бы ты к Михальскому попал, или к фон Гершову, тогда хлебнул бы с шила патоки!

– А кто это, фон Гершов?

– Ну ты даешь… – в недоумении царский стольник даже остановил коня. – Таких людей знать надо. Ладно, слушай меня. Который раньше назывался государев полк, и верстался из московских чинов и царедворцев, теперь делится на три части. Первая – это немцы, большую часть которых Иван Федорович из своего герцогства вывез. Командует ими полковник Кароль фон Гершов. Но поскольку немцев тех мало, то и русских к нему верстают. Но все больше из захудалых, у кого и коня-то своего нет.

– А сказывали, что таких заставляют в стрельцы идти!

– Не в стрельцы, а в солдаты! – поправил его Романов. – Слушай дальше, дойдет и до них очередь. Так вот, служить в немецких драбантах тяжко, и потому там только те, кому и деваться-то некуда. А для прочих два других полка: рейтарский да драгунский. Командует ими окольничий Вельяминов, да только он при государе постоянно, а потому у рейтар всем заправляет Квашнин, а у драгун – Панин.

– А государь?

– А что государь – ему, думаешь, есть время учениями заниматься? Хотя он может, я сам видал.

– Так что же, полком твой свояк командует?

– Так там одно название, что полк. Скорее на польский лад надо хоругвью называть.

– А что так?

– Да там еще и пехотному строю учат, так что не идут туда дворяне московские.

– Да как же это – выходит, меня…

– Да помолчи ты! Государь сказывал, что будет солдатские полки заводить, а для них надо толковых офицеров, пехотный строй знающих. Так что служи прилежно, глядишь, еще в полковники выйдешь.

– А в солдаты, значит, боярских детей безлошадных?

– Всех подряд. И служилых людей обнищавших, и датошных с черных слобод. Только солдатский пока всего один батальон. Тех, кто половчее – в драбанты, а поумнее – в пушкари берут. Да вот еще у стольника Михальского хоругвь есть, но там и казаки, и татары, и, говорят, даже тати бывшие.

– А стрельцы?

– Стрельцы – то статья особая! Стремянные завсегда вместе с государевым полком, а других пока мало.

– И кто же ими командует?

– Стрелецкий голова Лопатин да полуголова Анисим Пушкарев; а тебе что, в стрельцы захотелось?

– Да нет, просто слышал я, будто у этого Пушкарева дочки красивые.

– Где слышал?

– Да так, люди говорили…

– Меньше слушай! Нет, Глаша-то красавица, спору нет, а вот Марья мала еще и языката паче всякой меры.

– Как это?

– Дразнится обидно, – помрачнел стольник.

Так, за беседой, они скоро оказались у ворот, где им преградили дорогу стрельцы с бердышами.

– Кто таковы и за какой надобностью? – внушительно спросил полусотник.

– Али не признал? – наклонил голову Романов.

– Тебя признал, Михаил Федорович, а товарища твоего первый раз вижу.

– Это князя Щербатова сын, на службу приехал. Драгуны здесь нынче?

– Здесь, где же им быть. Проезжайте.

– А почему «нынче»? – осторожно спросил новик, едва они миновали ворота.

– А наружные караулы всегда разных полков ратники несут, – пояснил стольник, – и заранее никто не знает, где какие стоять будут.

– От лихих людей стерегутся?

– От них… да вот и драгуны. Здравствуй, Федя!

– Какими судьбами, Миша?

– Да вот новика к тебе привел.

Княжич во все глаза смотрел на драгунского поручика, вышедшего им навстречу. В отличие от Романова, Панин был высок и статен. Безбород, лишь небольшие усы. Позднее Щербатов узнал, что носить усы – полковая традиция, отличавшая их от бородатых рейтар. Кафтан, называемый мекленбургским, как влитой сидел на нем, а на перевязи висели немецкая шпага и кинжал.

– Родственник мой дальний, – продолжал, улыбаясь, стольник, – уж не обижай.

– Да что ты, Миша, – улыбнулся в ответ Федор, – мы люди смирные, без приказа и мухи не обидим.

Слезший с коня Дмитрий не знал, как вести себя дальше. Родом он был явно выше, и потому не должен бы кланяться первым, но, с другой стороны, чином Панин его обошел, да и у драгун был начальным человеком…

– Кто таков? – прищурившись, спросил поручик.

– Княжич Дмитрий Щербатов, – приосанился новик.

– Поручик Федор Панин, – представился тот в ответ.

– Это из каких же Паниных? – осторожно поинтересовался Щербатов.

– Из костромских; а ты что, родню ищешь?

– Нет, так просто… – испугался предупрежденный Романовым княжич.

– Чего умеешь?

– Как чего? – не понял тот.

– Ну, оружием каким владеешь, грамоте учен ли?

– Так всяким – и саблей, и сулицей##…

## Сулица – небольшое метательное копье, род дротика.

– Ладно, завтра поглядим, а сегодня службу надобно править.

В первый день Дмитрия и впрямь ничем больше не занимали, и он проторчал в кремле, глазея по сторонам. Зато поутру, когда их сменили прискакавшие из Кукуя драбанты, поручик повел своих подчиненных за городские валы, где было устроено поле с чудным названием «плац». На нем никак не менее трех сотен одетых в одинаковые кафтаны драгун занимались учениями. Одни ходили строем, печатая шаг, другие так же, строем, выезжали лошадей. Третьи же выделывали хитрые приемы ружьями, но не стреляли, а только учились их быстро заряжать.

– Ну-ка, покажи, как на саблях бьешься, – обратился к нему поручик.

Княжич, не переча, взялся было за висящую на поясе дедовскую саблю, но его остановили, вручив специально затупленный для такого дела палаш. Против него встал рослый капрал с таким же оружием, и по команде Панина они скрестили клинки. Противник у княжича оказался шустрым, но и Дмитрий за саблю взялся не в первый раз, и бились они почти на равных. Затем новик рубил лозу с коня, кидал сулицу, метал стрелы. Последнее упражнение, как видно, пришлось его командиру по сердцу, и он с удовольствием наблюдал, как Щербатов поражает мишени. А вот с огненным боем у него вышел конфуз. Нет, стрелять ему приходилось и раньше, да только вот прежде его украшенный серебряной насечкой самопал заряжали холопы. Сам же он от волнения перепутал очередность, и прежде закатил в ствол пулю, потом засыпал порох и лишь затем забил пыж.

– Стреляй, – как ни в чем не бывало велел ему поручик.

Щербатов приладился и потянул пальцем крючок; кремень исправно высек искру, но выстрела не последовало. Растерянно оглянувшись, он недоуменно посмотрел на Панина.

– Пороху на полку подсыпь, – посоветовал ему тот.

Княжич обрадованно схватился за пороховницу и щедро насыпал на полку зелья. Курок снова щелкнул, порох воспламенился, но выстрела опять не последовало. Щербатов снова взялся за пороховницу и сыпанул еще больше.

– Господин поручик, – шепнул капрал командиру, – эдак он или глаза себе выжжет, или ружье испортит.

– Отставить! – крикнул Панин, но в этот момент случилось невероятное.

Новик не забил пыж между пулей и зарядом, и какое-то количество пороха таки просыпалось внутрь во время очередной манипуляции. Новая попытка выстрела увенчалась успехом, и неподатливое оружие все же бабахнуло. Не полностью подожженное зелье смогло лишь выплюнуть из ствола пыж, упавший в нескольких шагах от незадачливого стрелка. Оставшийся заряд воспламенился уже за пределами ствола, до смерти перепугав княжича, уронившего от испуга ружье. Наблюдавшие за этим драгуны зашлись в смехе, а Панин, подобрав ружье, укоризненно сказал:

– Почто врал, будто стрелять умеешь?

– Я умею, это самопал негодный, – насупился княжич.

– Теперь негодный, – согласился поручик, – вечером отнесешь его к мастеру, пусть починит, да за работу заплати ему. А теперь поступаешь в капральство Лопухина и с этого времени он тебе начальник. За всякий твой промах с него спрошу, так и знай.

– А какого он рода?.. – пробубнил Щербатов.

– Капральского! – отрезал Панин, – а если ты службе радеть не будешь, то так простым драгуном и останешься.

– Не пойду под холопа…

Но поручик уже развернулся и, не слушая его, ушел прочь, а капрал, проводив взглядом командира, сочувственно похлопал новика по плечу и вдруг без замаха ударил кулаком под дых.

– Еще раз холопом меня назовешь – не возрадуешься.

– А кто ты?.. – задохнувшись от удара, спросил княжич.

– Капрал я твой, дурашка!

Ох и тяжкая жизнь настала у княжича с той поры! Маршировка, вольтижировка, джигитовка, учения ружейные да сабельные… Капрал, ставший ему полным господином, спуску ни в чем не давал, и за всякую провинность примерно наказывал. Сечь его, правда, покуда не секли, а вот под ружьем и в караулах настоялся вдоволь. Хуже всего было то, что почти все теперь новику приходилось делать самому. Поверстанных вместе с ним двух боевых холопов определили в другое капральство, где они также постигали военную науку. Разве что вечером иной раз тайком чистили коня своему господину, да по воскресеньям – платье. Как потом выяснилось, капральства для черного люда и благородного сословия были разные, так что Лопухин и сам был из боярских детей, а потому за «холопа» осерчал недаром. К тому же нрава он был злого, и потому всегда находил повод наказать княжича и нагрузить через это службой. Немного полегче было, когда их назначали в караул и они, переодевшись в парадные кафтаны, дозором объезжали город, красуясь при этом на лошадях, или охраняли кремль.

Над белокаменной Москвой плыл малиновый звон колоколов. Много в стольном граде разных храмов, больших и малых. Есть и величественные златоглавые соборы, и маленькие церквушки, но во всяком храме божием непременно есть хоть малый, но колокол, пусть это даже простой кампан##. А у главных соборов стоят огромные звонницы с различными колоколами, звучащими каждый на свой лад. И искусные звонари, ценящиеся ничуть не менее грамотных переписчиков, исправно трезвонят, благовестят и клеплют на них.

## Кампан – малый колокол с наружным билом.

А еще вокруг Москвы много монастырей, в которых иноки молятся за святую Русь и ее царя. И в каждой из этих обителей я хотя бы раз в год вынужден бывать на богомолье. Это не говоря уж о дальних поездках по святым местам. Впрочем, за время царствования я приучил честных отцов##, что мой приезд – это не только щедрые пожертвования, но и очередная нагрузка на монастырскую братию. Монахи, надо сказать, вовсе не бездельники, как я себе это раньше представлял. Помимо молитв и богослужений, всякий монастырь – это целое предприятие, где его обитатели не покладая рук трудятся. Разводят скотину и птицу, огородничают, бортничают, пилят лес, треплют пеньку, льют колокола и куют все – от железных сошников до сабель и бердышей. Помимо этого, именно в монастырях пишут иконы, изготавливают нательные кресты и свечи и прочую утварь.

## Святыми отцами принято называть монахов в западной традиции. На Руси было принято говорить «честные отцы».

Однако их неугомонному царю всего этого мало, и он так и норовит нагрузить святые обители государственными повинностями. Собственно, перед смоленским походом именно монастырские мастера изготовили для моих войск легкую полевую артиллерию, в значительной степени обеспечив его успех. Но поход закончился, и после него мне недвусмысленно заявили, что изготовление смертоносного оружия не слишком подходит для братии. Вот молиться за тебя, государь, и за твое войско, либо деньгами или еще каким припасом пожертвовать на войну – это пожалуйста, а прочее – уволь. Грех. Правда есть у монастырей еще одна обязанность: помогать мирянам во время стихийный бедствий, кормить вдов, сирот и увечных. А тут в стране последние двадцать лет – одно сплошное стихийное бедствие…. Что же, так – значит, так. Увечных, вдов и особенно сирот у нас много, а потому извольте завести там, где до сих пор нет, монастырские школы. Сначала для лишившихся родителей, а там видно будет. Ну а чтобы воспитанники, выйдя из монастырей в мир, могли себя прокормить, учить их надо еще и ремеслу.

Отдельный разговор с Новодевичьей обителью. Великий князь Василий, отец Ивана Грозного, когда-то поставил ее в ознаменование возвращения Смоленска. Впрочем, он ничего просто так не делал, а потому первым делом сослал в него свою жену Соломонию Сабурову и женился на Елене Глинской. Впрочем, несчастная женщина умерла прежде чем монастырь достроили, но ему, как видно, суждено было превратиться в последний приют для жен царей, царевичей и других высокопоставленных особ. Именно здесь до сих пор живет вдова Василия Шуйского – Мария Буйносова, а также мать Миши Романова – инокиня Марфа и многие другие знатные боярыни. И именно сюда я и направляюсь сегодня.

Вообще, для царя положено открывать ворота, но я человек скромный и потому, пока мой верный Корнилий тарабанит по воротам рукоятью надзака##, спешиваюсь и подхожу к калитке. Та со скрипом открывается, и показывается лицо привратника. Обычно их называют «безмолвными», но это от того, что они, в отличие от мирян, больше молчат. Монах меня знает и смотрит немного недоуменно, но я, отстегнув шпагу от пояса, сую ее своему телохранителю и решительно шагаю внутрь. Похоже, меня ждали немного позже, и потому не готовы к встрече, но я люблю сюрпризы. Навстречу быстрым шагом идут два монаха, сопровождаемые несколькими насельницами. Монахини не успевают за рослыми мужиками, и почти бегут.

## Надзак – польский клевец (боевой топор).

– Благословите, честные отцы, ибо грешен!

Первый из подошедших, довольно старый уже священник – здешний духовник отец Назарий, торжественно воздевает руку и осеняет своего царя двуперстием. Быть духовником в придворном монастыре – непростое служение, но и Назарий человек непростой. Пока мы приветствуем друг друга, второй монах – отец Мелентий смотрит на меня со строгим видом и помалкивает. В отличие от прочих, мой духовник меня неплохо знает и потому постоянно находится настороже. Постное лицо царя-батюшки его нисколько не обманывает, но пока я ничего не отчебучил, иеромонах сохраняет спокойствие. Я тем временем интересуюсь монастырскими делами, спрашиваю, всего ли довольно насельницам. Инокини, исправляющие послушание келаря и казначея, естественно, отвечают, что всего у них вдоволь. Во время Смуты обитель была не единожды разграблена. Особенно постарались, как это ни странно, не поляки-католики, а вполне себе православные казаки Заруцкого. Впрочем, с той поры прошло немало времени, монастырь отстроился заново и окреп, тем паче, что высокопоставленные обитательницы, скажем так, имеют немалые возможности.

– А где досточтимая матушка игуменья?

– Али не признал, Иван Федорович? – раздается за моей спиной певучий голос.

Обернувшись, я выразительно смотрю на присутствующих. Монашки тут же вспоминают о недоделанных ими делах. Отец Назарий также находит благовидный предлог и отступает в сторону, а вот Мелентий, похоже, никуда не собирается. Ну и пусть, он наши сложные взаимоотношения знает, наверное, лучше всех. Я же внимательно смотрю на строгое и вместе с тем прекрасное лицо монахини.

– Здравствуй, Ксения Борисовна, – приветствую я дочь Годунова.

– Сколь раз тебе говорено… – вздыхает женщина, – Ольга меня теперь зовут! Инокиня Ольга.

– Как скажешь… досточтимая матушка.

– Спросить чего хотел, Иван Федорович?

– Да вот заехал узнать, каково поживаешь.

– Слава Господу, все благополучно у нас.

– Уже хорошо.

– Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?

– Можно подумать, ты дочь видеть не рада…

– Эх, Иоанн-Иоанн, ничего-то ты не понимаешь. Инокиня я теперь – Христова невеста, а ты мне мир да грехи мои забыть не даешь!

– Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.

– Знаю. Ты что свои грехи, что чужие – таковыми не считаешь. Да только Господь-то все видит!

– Пусть смотрит.

– Не говори так!

– Не буду. С Марьей-то говорила?

– Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!

– Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь, да на путь истинный наставишь.

– Случилось чего? – встревоженно спросила Ксения.

– Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая, это забавно, а вот заневестится – хлебнет горя.

– Отчего это? – закручинилась игуменья.

– Разбаловали… ну ладно, я и разбаловал тоже. Сама знаешь, мои дети далеко, а Машка – рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук…

– Ты обещал ее за море увезти.

– Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна – женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.

– А от меня чего хочешь?

– Не знаю, Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.

– Жалеешь, поди, что искать ее взялся?

– Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.

– Странный ты.

– Разве?

– Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его будто и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание, другой престол дала.

– В наказание?

– А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь если что, так сразу смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость## какую заводишь, так для того, чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти… а был бы поумнее он, так сидел бы дома, да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!

## Хитрость – здесь: изобретение, усовершенствование чего-л.

– Эко ты…

– Подожди, царь православный, не закончила я еще! Молод ты, и собой хорош, и женщины тебя любят, и ты их. Да только ни одну из них ты счастливой сделать не сможешь, и не потому что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь – оставь ее в покое! Пусть растет как растет, пусть не знает, кто ее родители, лучше ей так будет.

– Отчего же лучше?

– Да оттого, что близ престола – близ смерти! Я через то сколько горя приняла… и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Оттого и видеться с ней не хочу, и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыни своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся, герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез, и детей, и в купель их волоком затащил!..

Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила как ни в чем не бывало:

– Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?

– Да посмотрел уж на все, – вздохнул я, – разве что спросить хотел – прочие насельницы как поживают?

– Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?

– Да пишут, наверное, только сама знаешь – до бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.

– Так пойди сам спроси, раз уж пришел.

Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но… «не по понятиям», короче. Тем более что большинство из них в монастырь попали насильно. Так что их «слезницы» читаются и, по возможности, незамедлительно выполняются. Впрочем, ничего сверхординарного женщины не просят: пищу, одежду, разрешение иметь служанок. Вопросы в принципе житейские и требующие вмешательства высшей власти лишь в связи с высоким статусом и монашеским положением просительниц. Моя бы воля, я бы их по вотчинам разогнал, чтобы глаза не мозолили. Решить этот вопрос мог бы патриарх, но вот его-то у нас и нет. Есть томящийся в плену у поляков рязанский митрополит Филарет, которого еще при живом Гермогене нарек патриархом тушинский вор. Надо сказать, что отец Миши Романова в ту пору всячески подчеркивал, что принял этот сан, лишь будучи не в силах противостоять насилию самозванца. Но с тех времен утекло немало воды, и узник короля Сигизмунда рассылает по Руси грамотки, в которых жалуется на притеснения безбожных латинян и именует себя главой Русской церкви, претерпевшим за веру.

Надо сказать, что сразу после взятия Смоленска я предлагал королю Сигизмунду заключить мир и обменять пленных по принципу «всех на всех», но король и сейм отказались наотрез. Впрочем, по Филарету я нисколько не скучаю, а вот, скажем, Шеина видеть был бы рад. Но глава церкви действительно нужен, ибо дел в ней невпроворот, а мне лично вмешиваться не очень удобно по многим причинам. Я уже несколько раз заводил речь о выборах нового патриарха, но и тут ничего не выгорело. Боярская верхушка и церковные иерархи встали насмерть: «Патриарх у нас есть, и другого не надо!» Среди служилого дворянства также немало бывших тушинцев, и для них Романов – свой. Но что хуже всего, Филарет отчего-то очень популярен в народе. Любят у нас страдальцев, а он и от самозванца потерпел, и от поляков, и вообще кругом пострадавший. Ну как такого не пожалеть!

Размышляя над этим, я иду и едва не натыкаюсь на инокиню Марфу. Старуха сверлит меня недобрым взглядом и нехотя склоняет голову. Мы с ней стали смертельными врагами после того как ее драгоценный Мишенька побывал на свадьбе у Федора Панина. И ведь не со зла все получилось! Там молодому человеку приглянулась сестра невесты, о чем он имел неосторожность сказать мне. Я, наверное, тоже не от большого ума, сразу сказал, что женитьба дело хорошее и даже буду посаженым отцом на свадьбе. После чего Мишка кинулся в ноги матери просить благословления… и получил полный отлуп. Дескать, не пара она тебе, и все тут! Тут выяснился любопытный момент. Несостоявшийся царь оказался, с одной стороны, послушным сыном, а с другой – ужасно упрямым человеком, заявившим родной матушке, что в таком случае останется на всю жизнь холостяком. И вот тут я снова влез, куда меня никто не просил. Вместо того, чтобы передать дело в руки Ивана Никитича Романова, который наверняка придумал бы, как решить эту проблему, мое величество приперлось к инокине Марфе и наломало там дров. Короче, устав уговаривать взбеленившуюся бабу, почему-то решившую, что этой женитьбой я пытаюсь принизить род потомков Андрея Кобылы, я заявил ей, что она тоже не от царицы Савской ведется, а потому ее дело помалкивать да внуков, коли бог пошлет, нянчить. И вообще, царь я или не царь? Потому свадьбе быть, а вы, женщина, определитесь – мирянка вы или инокиня. В общем, все кончилось тем, что Мишка женился, а его мама переехала в монастырь. И тут случилась еще одна напасть: преставилась прежняя игуменья, и я тонко намекнул местоблюстителю патриаршего престола, что желаю на ее месте видеть Ксению Годунову. Меньше всего я тогда думал о том, чтобы кому-то досадить, но именно так все это и восприняли!

– Что, приехал порадоваться на мое горе?.. – еле слышно спросила Марфа.

– Ты сама себе горе, – вздохнул я в ответ, – не кобенилась бы, так и жила себе спокойно у сына и дочке его радовалась.

Ответом мне был лишь злобный взгляд. Слава богу, хоть не стала кричать, как в прошлый раз, о «порушеной царевне» – видимо, новая игуменья нашла способ умерить вздорность монахини. Впрочем, я уже выхожу, сделав знак Мелентию следовать за мною.

– Подайте коня честному отцу… – хмуро буркнул я Михальскому.

Иеромонах, не переча, ловко вскакивает в седло и, повинуясь новому жесту, занимает место в кавалькаде рядом со мной.

– Что скажешь, батюшка?

– А чего тебе сказать, государь, если я не ведаю, что ты хотел здесь увидеть?

– Да как тебе сказать, Мелентий… думал, нельзя ли здесь школу для девочек устроить.

– Это еще зачем? – искренне удивляется мой духовник.

– За тем, чтобы такими дурами не вырастали.

Иеромонах, вероятно, какое-то время прикидывает, кого именно я имею в виду, и осторожно говорит:

– Прости, государь, но, видно, плохой из меня духовник, если не понимаю я помыслов твоих. То, что заводишь ты школы, ремесла и полки нового строя – мне понятно. Дело это несомненно богоугодное. Славяно-греко-латинская академия тоже послужит торжеству православной веры и укрепит царство твое! Но баб-то зачем учить?

– Понимаешь, честной отец, детей воспитывают их матери. И если сама она темная, как инокиня Марфа, то получится у нее в лучшем случае наш Миша, а вот, к примеру, у князя Дмитрия Тимофеевича Пожарского матушка другого склада была, и хоть одна осталась, а учителей ему нанимала и человека толкового воспитала.

– Так ты за ученость на него опалу возложил? – с невинным видом поинтересовался иеромонах.

– Мелентий… – скрипнул зубами я, – я понимаю, что ты ангельского чину, но бога-то побойся!

Мой духовник с благожелательным видом наступил мне на самое больное место. Увы, отношения с прославленным полководцем у меня складывались трудно. Будучи, как многие русские, немного консервативным, князь Пожарский некоторые мои нововведения в войсках воспринимал недоверчиво. Он хорошо знал и умел управляться с казаками и поместной конницей и пользовался у них немалым авторитетом. Назначение же пехоты, если это не стрельцы, засевшие в гуляй-городе, ему было непонятно. А уж ощетинившиеся пиками стальные терции, мушкетеры, дающие не менее двух залпов в минуту, и полевые пушки, двигающиеся в промежутках пехотного строя и поддерживающие их в атаке… нет, это решительно было выше его понимания.

Но это еще полбеды: в конце концов, большинство моей армии – как раз поместная конница и казаки со стрельцами, и до полной замены их полками нового строя – как до луны на телеге, но пожалованный, минуя всякое местничество, в бояре, этот полководец – самый худородный в думе. Отчего с ним случаются регулярные местнические споры, подрывающие его и без того неважное здоровье. В общем, устав от всего этого, я отправил Пожарского воеводой в Можайск, что всеми, включая самого князя, было воспринято как опала.

– Государь, – продолжал Мелентий как ни в чем не бывало, – дурное это дело – баб учить. И их не научишь, и среди народа ропот пойдет, дескать, латинщина! Да и какая в Новодевичьем школа? Чему там отроковицы научатся, глядя как постриженые в инокини знатные боярыни монастырский устав нарушают, чревоугодию предаются да сплетничают! Оно хоть и попритихли при Ольге, а неподобства все одно много.

– Ну, я, честно говоря, тоже так подумал. Неподходящее место, да и время.

– Вот-вот, – поддакивает иеромонах и тут же развивает мысль дальше: – Посмотри хоть на Марью Пушкареву. Ну, приказал ты ее учить, и какова девка вырастет? К старшим непочтительна, над верными слугами твоими насмехается…

– Это над кем же?

– Да хоть над Михаилом Романовым; знаешь, как она его назвала давеча?

– Как?

– Пентюхом хромоногим! Нет, государь, не могу я понять, чего ты ей так много воли дал. Иной раз даже сомневаюсь…

– Тьфу на тебя, Мелентий! Ты же не всю жизнь монахом был, должен понимать, что когда она родилась, мне от роду всего десять лет было. Ладно, давай о деле поговорим. Корнилий, и ты давай сюда, тебя это тоже касается.

– Слушаю, ваше величество, – поклонился Михальский, поравнявшись с нами.

– На днях в Литву пойдет очередное посольство – предложить ляхам перемирие и обмен пленными. Ты, батюшка, поедешь с ними, а ты, стольник, со своими головорезами – тайком следом пойдешь. Как будете вестями обмениваться – сами договоритесь, это никому, даже мне, знать не надобно. Что хотите делайте, а чтобы я про Владиславово войско все знал!

– Королевич все-таки идет на Москву? – нахмурился литвин.

– Похоже на то.

– Это плохо, у вашего величества слишком мало сил. Вы очень много вложили в Восточный проект.

– Я знаю, но это было необходимо.

– Когда то посольство тронется? – спросил монах.

– Через пару дней. Я сразу же прикажу Романову перекрыть все заставы, но вы все же помалкивайте. Если надо чего, говорите.

– Серебра бы, – помялся Мелентий, – я, чай, не патер, чтобы мне на исповеди все рассказывали.

– Да, деньги нужны, – поддержал его Михальский, – только это должны быть не монеты вашего величества, которые так ловко чеканит этот рижанин.

– Верно, тут ефимки надобны, или дукаты!

– Будут вам талеры, – скупо улыбнулся я, – чай, не всю рижскую добычу пропили.

Договорив, я пришпорил коня и помчался впереди растянувшейся кавалькады. Мой телохранитель был кругом прав, я действительно много сил и средств вложил в компанию по торговле с Персией. Причем отдачи пока видно не было. Но начинать-то нужно, и я ввязался в этот проект, как в военную кампанию. Первым делом были один за другим восстановлены разрушенные за время Смуты волжские городки-крепости Самара, Царицын, Саратов и построены новые. Денег и войск для гарнизонов ушла просто прорва, тем более что строительство каждого приходилось сопровождать военной экспедицией против осмелевшего ногайского хана Иштярека. Кстати, большой вопрос, получилось бы с ними справиться, если бы не калмыки, ударившие Большой Ногайской орде в спину. Калмыцкие тайши, расселившиеся со своими родами в приволжских степях, охотно вступили в мое подданство, хотя я грешным делом подозреваю, что принесенная ими шерть##1 ничего для кочевников не значит.

Но как бы то ни было, а торговля по Волге оживилась, поскольку купцы стали куда меньше тратиться на охрану. Следующим шагом была посылка большого посольства в Персию на предмет заключения торгового договора. Когда я вспоминаю, сколько пушнины, денег и драгоценностей увезли послы, мне становится дурно. Кстати, интересный момент: посольство формально русско-шведско-мекленбургское, а вот денежки на него тратил только я; надеюсь, это все окупится. Пока же никаких вестей из Исфахана##2 нет, а несколько тысяч хорошо вооруженных боярских детей, стрельцов и пушкарей сидят по волжским городкам, охраняя пока еще не мою торговлю.

Правда, это еще не все траты: нанятые в Голландии корабелы уже строят в Казани первую галеру для будущего Каспийского флота. Приставленные к ним русские дьяки, мастера и плотники должны научиться для начала хотя бы копировать то, что получится, а там видно будет. Если дело выгорит, то флот у России появится на сто лет раньше. Поначалу была мысль строить корабли силами русских мастеров с Белого моря, но поразмыслив, я пришел к выводу, что карбасы, предназначенные для плавания во льдах северных морей, не слишком подходят для жаркого Каспия.

##1 Шерть – присяга кочевников.

##2 Исфахан – тогдашняя столица Ирана.

Монетный двор в Москве стараниями Каупуша совершенно переменился. От прежнего большого сарая, огороженного высоким частоколом, не осталось ничего. На большом пустыре была возведена квадратная кирпичная башня в четыре яруса. Чуть позже к ней пристроили еще большое здание и обнесли все это стеной, так что монетный двор был похож на небольшой замок. На воротах его всегда стояли стрельцы, но внутри стража была своя. В новом здании, находящемся внутри двора, стояли несколько станков. На одних нарезали медные листы полосами, на других начеканивались изображения с двух сторон этих полос, а на третьих из полученных заготовок вырубались готовые деньги. Народ поначалу встретил медные копейки насторожено, но меди в них было лишь немногим меньше, чем стоила сама монета, да и подати ими принимались, так что понемногу привыкли. По той же самой причине подделывать их смысла не было, да и станки требовались уж очень мудреные. Чтобы люди не путались, изображения на монетах были такие же, как на прежних «чешуйках», разве что попригляднее. На деньге##1 был изображен всадник с саблей в руке, на копейке – святой Георгий, поражающий змия копьем. После того, как народ попривык к нововведению, сделали и другие номиналы: полушки и полполушки ценой соответственно в пол и четверть-деньги, отличавшиеся кроме размера еще стрелецкими бердышами на них. Затем из монетного двора вышли алтыны, довольно крупные монеты, на которых был изображен всадник с луком, и пятаки с изображением пушки. Последних, впрочем, было совсем немного, уж больно тяжела монета получилась, одна копейка – почитай, девятнадцать золотников##2 меди, а если пять? Медные деньги большего номинала не изготовляли. Серебро чеканилось в самой башне, и по-другому. Самой малой серебряной монетой теперь был гривенник, а еще были рубли, полтины и полуполтинники. Лицо монеты, или, говоря по-иноземному – аверс, украшал профиль государя Ивана Федоровича в шапке Мономаха, а на реверсе – обратной стороне – двуглавый орел с московским ездецом##3 на груди. Для того чтобы люди не путались в номинале, количество копеек было выбито русскими##4 и арабскими цифрами, и лишь на рублевиках красовалась надпись: «рубль». Год выпуска также дублировался: и по-русски и по-иноземному. Дабы пресечь пагубную привычку спиливать монеты, по краю их шел ребристый гурт. Золотые монеты чеканились на самом верхнем этаже башни, но случалось это не часто. Обычно царскими червонцами награждали отличившихся на ратной службе. Получившие такие монеты счастливчики их никогда не тратили, а прятали в сундуки или напротив, прикрепляли к шапке и красовались так, показывая, что владелец то у государя в чести! На них тоже были орлы и царский профиль, а также надпись: «царский червонец» и весьма прихотливый гурт.

##1 Деньга – полкопейки, полушка – полденьги (1/4 копейки), полполушки – 1/8копейки. Номиналы, конечно, мелкие, но если учесть, что пуд ржи стоил 1,5 копейки…

##2 Золотник – старинная русская мера веса в 1/96 части гривны или 4,26 граммов. То есть 19 золотников – почти 81 грамм. Увесистая монетка, можно и кистень сделать.

##3 Московский герб – Святой Георгий, поражающий змия – в просторечии назывался «московский ездец».

##4 Русский или кириллический счет. Большинство букв кириллической азбуки имеет еще и числовое значение. Например А (Аз) – один; В (Веди) – два. Более сложные числа записывались сочетанием букв, скажем, 25 – КЕ (Како, Есть). Года тоже записывались сочетанием букв, а если учесть, что считались они на Руси от Сотворения Мира (СМ), а не от Рождества Христова (РХ), то 1610 год от РХ был 7118 от СМ и записывался: ЗРИI.

Сегодня Раальд закончил работу и сдавал полученные монеты дьяку. Медное дело давно могло обходиться и без него, но серебром мастер всегда занимался сам. Полученный из приказа Большой казны металл расплавлялся в специальных ложницах. Затем получившиеся слитки вальцевались до необходимой толщины, и из получившихся полос вырубались кругляшки будущих монет. После взвешивания и отбраковки их отбеливали, гуртили, и на специальных винтовых прессах тиснили изображения. Это было дольше, чем просто чеканить, но полученный результат того стоил. Мастер, сам изготовивший большинство станков и печатей, относился к своему делу с редкой придирчивостью. Дьяк Иван Гусев взвесил выданные ему монеты и, убедившись, что обману нет, велел подьячим начать пересчитывать. Когда счет с весом сошелся, деньги разложили по специальным кожаным мешочкам. Затем взвесили обрезки серебряных листов и выбракованные кругляки и рассчитали потери на угар.

– Что-то больно много, – заявил, почесав голову, дьяк.

– Чего тебе много? – меланхолично переспросил мастер.

– Отходу, говорю, много, обрезков и выбраковки!

– Нормально, – невозмутимо отвечал латыш. – Есть норма, мы уложились.

– Разоримся мы с тобой, – плаксиво протянул Гусев, – сколь убытку от твоей чеканки! Раньше-то потери только на угар, и все, а проволока вся на копейки да деньги шла, а теперь что же?

– Ваши копейки – плохие деньги, моя монета – хорошие деньги! Они долго прослужат, а обрезки и тонкий кругляк снова пойдут на переплавку.

Каупуша вообще было трудно вывести из себя, к тому же эта сцена повторялась каждый раз, и он к ней привык. Дьяк тоже шумел только для порядка. Так уж между ними было заведено. Наконец все дела были улажены, мешочки с монетами сложены в сундуки и погружены на телеги. За воротами уже гарцевали на конях драгуны, присланные для караула. Дьяк приосанился и окинул взглядом служивых, выискивая глазами главного. Им оказался крепко сбитый молодой офицер в мекленбургском кафтане, на коне серой масти. На шапке начального человека сиял золотой червонец, очевидно, пожалованный царем за храбрость.

– Здрав буди, Федор Семенович, – поклонился узнавший его дьяк.

– И тебе не хворать, Иван Евсеич, – отдал дань вежеству драгунский поручик. – Все ли готово?

– У нас все как заведено, в полном порядке! – с достоинством отвечал Гусев.

– Ну, коли так – с богом! – кивнул в ответ Панин, и обоз тронулся.

Дьяк в который раз пересчитал все вышедшие из монетного двора телеги и вскочил в последнюю, устроившись рядом с возницей. Драгуны разделились: половина скакала впереди монетного обоза, вторая следовала сзади. По правилам на каждую телегу должен был быть еще и вооруженный сторож от приказа, но вместо них на козлах сидели подьячие. Впрочем, разбоя в последнее время и впрямь стало меньше, а таких дураков, чтобы напасть на царских драгун, и прежде не водилось. Гусев придирчиво осмотрел охрану и остался доволен. Оно, конечно, дети боярские в прежние времена выглядели показистее в своих разноцветных кафтанах и изукрашенных бронях, но и нынешние, одинаково одетые и вооруженные, смотрелись грозно. У каждого драгуна изрядной длины палаш, и кинжал на поясе, а у седла – карабин в чехле. У начальных людей виднелись еще и пистолеты. С таким караулом можно было не опасаться разбоя, и дьяк спокойно вздохнул.

– Что, господин поручик, сами службу несете? – поинтересовался он у поравнявшегося с ним Панина, – давеча ведь капрала посылали.

– Давеча медь везли, – пожал плечами Федор, – а нынче серебро. Есть разница.

– Это верно, – поддакнул Гусев, – такой груз внимания требует. А вот кабы золото везли, так уж и не знаю, кого бы послали. Не иначе как полковника Фангрешева с немцами, или Вельяминова с рейтарами.

– Тогда бы Михальского послали, – усмехнулся поручик, и дал своему коню шенкеля.

Панин ускакал, а словоохотливый дьяк, едва не поперхнувшись, остался сидеть. Именем бывшего царского телохранителя пугали матери непослушных детей. Впрочем, в последнее время ни самого душегуба, ни его людей в столице не было видно. Хотя разве их заприметишь раньше времени? Если все служилые люди в Москве отличались своими кафтанами, так что сразу было понятно, что это стрелец, а другой – пушкарь, а третий – рейтар, то человеком Корнилия мог оказаться кто угодно. Нищий на паперти, богомолец у церкви или даже бродячий монах; татарин, пригнавший лошадей на продажу, или казак, отставший от своей станицы. Во всяком человеке мог оказаться подручный литвинского перебежчика, но понимали это обычно не раньше, чем те кидались со всех сторон на неугодного царю человека. Как они кидаются, впрочем, тоже никто не видел, но говаривали всякое. А ведь люди зря болтать не станут!

Вскорости маленький обоз достиг приказного подворья, и Гусев и его подьячие попрощались с охраной. Панин ответил на прощальный поклон и повел своих людей прочь. Федор не зря в разговоре упомянул своего бывшего наставника – был такой наказ от самого царя – поминать того при всяком случае в Москве, чтобы у людей создавалось впечатление, будто Михальский со своими людьми никуда и не исчезал. Сам поручик прекрасно знал, где Корнилий, потому что тот хотел взять его с собой в очередной поход. Но государь отчего-то воспротивился этому, и Панин остался.

Вправду сказать, дел у него и без того было невпроворот. Прежде в драгунском полку значилось едва двести душ вместе с ним, но в последнее время число служивых неуклонно увеличивалось. Верстались в драгуны люди всякого рода, были и недоросли из дворян, и гулящие люди, и, возможно, даже беглые холопы. Всех их надо было поставить в строй и обучить, а потому молодой офицер разрывался на части, чтобы успеть всюду. Если так и дальше пойдет, то скоро позабудет, как Ефросинья с детьми выглядят. А ведь от всякой иной службы драгун никто не освобождал, и в караулы ходили и в патрули. Слава богу, хоть полковник фон Гершов по приказу царя послал нескольких капралов ему в помощь, и пока он с половиной регимента выполнял службы, они в хвост и в гриву гоняли новичков по плацу. На такие учения часто приезжал посмотреть государь. Иной раз просто смотрел, а бывало, что и вмешивался в обучение, если капралы делали свое дело не ладно.

Каждую пятницу я, если был в Москве, непременно появлялся на Земском соборе. Этот русский «рейхстаг» действовал без перерыва с самого моего избрания на царство, правда, уже в качестве чисто совещательного органа. В принципе, после возвращения Смоленска и Новгорода особой необходимости в нем не было, но я не торопился его распускать. Он был нужен мне как противовес боярской думе. За прошедшие годы состав земцев сильно уменьшился и не раз менялся, поскольку участие в соборе никак не оплачивалось, а было скорее службой, причем довольно обременительной.

Кстати, «появлялся» звучит довольно забавно, ибо не я приходил к ним, а они ко мне. Совместные заседания проходили, как правило, в Грановитой палате Большого дворца, благо зал этот довольно большой, и хоть и с трудом, но вмещает всех.

– Царь всея Руси, а также Казанский, Астраханский, великий князь Владимирский, Рязанский и Смоленский, а также великий герцог Мекленбурга… – начал перечислять мои титулы Никита Вельяминов, и все присутствующие в палате дружно бухнулись на колени и не подняли головы, пока я не вошел. Мероприятие это довольно важное, и потому на мне напялено ненавистное мне затканное золотом платно и Казанская шапка. Вообще полагается, чтобы царя вводили, держа под ручки, знатнейшие бояре русского государства, но вот фиг им! Сам зайду: для того, кто сутками таскал на себе трехчетвертной доспех – это не вес, хотя честно скажу – униформа жутко неудобная! Тяжело ступая, подхожу к трону и усаживаюсь. Тут без помощи не обойтись, но двое молодых людей помогают моему величеству примостить свой тощий зад на символ власти московских государей. Убедившись, что мне удобно, они тут же подают державу и скипетр и, отступив назад, становятся рядом с рындами. Собственно они тоже рынды, только те берегут мой покой, опираясь на серебряные топорики, а эти кладут руки на рукояти сабель. С рындами, кстати, отдельная история. Убедившись после Смоленского похода, что боевая польза от них сомнительна, я преобразовал это подразделение в кирасирский эскадрон. Поначалу хотел в гусарский, вроде тех, что у поляков, но все же передумал. Скажут еще, что латинство ввожу. Служат там стольники да стряпчие со своими холопами, на амуницию и коней средств у них хватает, так что выглядят они вполне презентабельно. В бою попробовать случая еще не представилось, но гоняют их на совесть. Так что и держать строй и вольтижировать молодые люди умеют. Самые лучшие удостаиваются чести стоять с топориками на торжественных приемах, ну а кто нерадив… не обессудьте! Таким нехитрым способом я пытаюсь донести до подданных, что происхождение – вещь, конечно, важная, но служить все одно надо! Есть еще один кирасирский эскадрон из мекленбургских дворян, во всем соперничающий со своими русскими товарищами. До дуэлей, слава богу, пока не доходило, но смотрят ребята друг на друга частенько волками.

Наконец, усевшись, я делаю знак Вельяминову, и тот заканчивает титулование словами:

– …жалует своих верных слуг!

Собравшиеся дружно поднимаются и занимают свои места. В смысле, думские чины и духовенство рассаживаются по своим лавкам, стоящим вдоль стен, а земцы остаются толпиться посреди палаты. Затем вперед выходит Кузьма Минин и, поклонившись, разворачивает скрученный бумажный лист. Вообще-то бывший посадский староста давно пожалован в думные дворяне и награжден вотчинами, но по-прежнему является представителем городов. Читать он, кстати, не умеет, но шпарит по памяти так, будто заправский глашатай, читающий указ на площади:

– Великий государь, мы, верные твои холопы, припадаем к ногам твоим и просим милости!..

Разумеется, я знаю заранее, о чем будет говорить Минин, но форма превыше всего и он подробно докладывает обо всех обстоятельствах дела. Если коротко, то все началось с жалоб посадских жителей на царских воевод, поставленных на кормление. Потомки удельных князей немало поиздержались за время Смуты и, оказавшись в провинциальных городах, решили, что настало самое время, чтобы восполнить потери, тем паче что практически полное отсутствие внятного законодательства открывает самые радужные перспективы для подобного рода деятельности. Города, правда, тоже не благоденствуют, и потому действия воевод не находят понимания у электората. К тому же царские подати тоже растут, но то царские! Так что, надежа государь, для тебя нам ничего не жалко, а вот от мздоимства – ослобони! Представители духовенства помалкивают, дескать, то дела мирские, думцы в основном тоже не реагируют, но есть и среди них буйные. Не дождавшись окончания «чтения», с места вскакивает князь Лыков и трубно кричит:

– Царь-батюшка, это что же за поклеп такой на слуг твоих верных! Они ночами не спят, все думают, как твоему величеству услужить да прибытки казны умножить, а черные людишки на них за то ябеды пишут! Конечно, со своим нажитым расставаться никто не хочет, но ведь то твои воеводы не для себя, а для твоего царского величества стараются!

Бояре, до сих пор сидевшие смирно, заметно приободряются и одобрительно кивают на каждое слово Бориса Михайловича.

– Так это значит курский воевода Юрка Татищев заради государя гостей## тамошних в клетку сажал и голодом морил, пока их родные не выкупили? – не без ехидства спрашивает у него Минин.

## Гость – купец.

– Тебе бы, Кузька, по худости рода промолчать сподобнее! – зло огрызается Лыков, но тут же переменяет выражение лица и, глядя на меня, продолжает: – Что-то сомнительно мне, что все так и было! Может, эти гости подати не платили, а когда воевода осерчал, стали на него клепать неподобное!

В палате немедля поднимается гвалт, и все стараются перекричать друг друга. Наконец, мне это надоедает и Вельяминов по моему знаку стучит колотушкой в гонг, повешенный специально для таких случаев.

– Тиха-а!!! – ревет он во всю мощь своей медвежьей глотки, и шум понемногу стихает.

– Кто еще сказать хочет?

– Если позволишь, государь, – поднимается с места Романов.

– Говори, Иван Никитич!

– Слышно, в курских землях разбойники озоруют, – начинает он издалека, – а на воеводах много всяких служб лежит. Может, было то, в чем его обвиняют, а может, и не было! Может, он прибытков казне ради своевольничал, а может, дознание чинил над теми, кто татей укрывает, и подати тут вовсе и ни при чем. Разобраться надо бы.

– Уж не прикажешь ли, боярин, мне ехать в Курск да расследовать сие? – немного насмешливо говорю я.

– Да зачем же тебе? – нимало не смущается тот, – разве мало у тебя слуг верных! Пошлем стольника какого, вместе с сыщиками, да пусть и разберутся на месте. Коли воевода виновен, так и привезут его в цепях на суд. Коли не виновен, так пусть сыщут, кто на него клепает, и тоже доставят!

– Это все хорошо, Иван Никитич, а только что с податями делать? Сам, поди, знаешь, нет денег в казне! Хоть опять пятину собирай.

– Что тут сделаешь, государь, – тяжко вздыхает Романов, – по старине надо!..

– По старине! – тут же начинают поддакивать бояре, потому что «по старине» для них все равно что бальзам на душу.

– И что, все с тем согласны?

– С мудрым словом как не согласиться! – с притворной улыбкой восклицает Лыков, и с ним дружно соглашаются сидящие на скамьях бородачи в горлатных шапках.

– А что там в старину-то решили об сем предмете?

– В семь тысяч пятьдесят седьмое лето Господне от Сотворения Мира,## – начал постным голосом дьяк Обросимов, – по повелению благоверного и всемилостивейшего государя Ивана Васильевича для исправления по старине судебника был созван Земский собор. На коем решено было, что подати во всех городах, посадах, волостях и погостах, не исключая и удельных, будут собирать старосты и целовальники, коих надлежит выбрать из числа местных жителей, и со всеми областями заключить уставные грамоты, дабы управлялись без царских наместников и волостетелей.

##7057 год от СМ – 1549 от РХ.

– Что, правда? – округляю я глаза, – интересные обычаи были в прошлом! Хотя по старине, так по старине. Быть по сему! Ты чего-то сказать хотел, Борис Михайлович?

Боярин продолжает стоять посреди палаты, как громом пораженный, то краснея, то бледнея – и я про себя надеюсь, что болезного хватит удар. Однако чаяниям моим сбыться не суждено, и князь Лыков справляется с волнением.

– Надежа-государь, – начинает он тихим голосом, – мудрость твоя велика, и не нам, сирым и убогим, обсуждать твою волю. Однако же, хочу напомнить, что по решению собора не должно тебе жаловать вотчинами иноземцев, не состоящих в подданстве твоего царства.

Этот момент сценарием не был предусмотрен, и я не без интереса слушаю боярина. Впрочем, слушаю не я один. Думцы, духовенство и даже земцы жадно внимают ему, и лица у них, скажем так, не слишком благожелательные.

– Ты кого-то конкретно в виду имеешь? – нейтральным голосом интересуюсь я, тщетно пытаясь сообразить, о чем он говорит.

– Да про деревеньки под Тулой я речь веду, государь, кои ты своему розмыслу Рутгеру Вандееву пожаловал от щедрот своих. Он, конечно, не латинец, а все же не православный!

Среди собравшихся постепенно нарастает ропот. Наконец вперед выходит местоблюститель патриаршего престола митрополит Исидор и, вопросительно глядя на меня, спрашивает:

– Верно ли сие, государь, что ты иноверцу отдал земли с православными христианами?

Окинув взглядом настороженные лица собравшихся, я понимаю, что в данной ситуации не отшутишься: слишком уж серьезно они все это восприняли. Все дело в том, что я и впрямь отписал эти деревеньки Ван Дейку. Мой инженер испросил разрешения взяться за добычу железа и, самое главное – плавку чугуна. Получив таковое, он выписал из Голландии мастеров и вместе со своими земляками рьяно принялся за дело. На его родине эту технологию уже освоили, а у нас чугун именуют не иначе как «свиным железом» и выкидывают как брак. Если у Рутгера получится, то он обеспечит меня и мою армию пушками, ядрами и картечью, ибо медь с бронзой дороги, а каменными снарядами много не навоюешь. По заключенному мною с ним ряду, пушки и прочее он будет поставлять мне по цене в полтину за пуд. Сейчас их льют из меди, которая стоит как минимум вчетверо дороже, а уж готовые изделия – и вдесятеро. Излишки он волен продавать куда захочет, хотя есть у меня подозрение, что никаких излишков у него еще долго не случится. Столь радужные перспективы в свое время так меня увлекли, что я совсем позабыл о том, что мой голландец – иноземец и протестант, и для того чтобы у Ван Дейка не было проблем с рабочей силой, пожаловал ему эти деревеньки. Кстати, в поместье, а не в вотчину. Кто же знал, что через это могут возникнуть такие проблемы?

– Верно, да не совсем.

– Мудрено ты говоришь, государь, не пойму я тебя.

– Да что уж тут не понятного, просто розмысел наш, Ван Дейк который, так поражен был святостью церкви русской, что пожелал креститься в истинную веру и перейти в подданство наше, за что был пожалован землею.

– Благое дело, – одобрительно покачал головой Исидор, – а как нарекли раба божьего?

– Гхм… Романом, в честь э-э… святого…

– …мученика Романа Ольговича, – заканчивает за меня иерарх.

– Ага, его.

Митрополит сел на место, а я тихонько перевел дух. Вельяминов немного ошарашенно повертел головой, но справившись, провозгласил:

– Государь уходит на молитву!

Все опять дружно падают в ноги, и я величественно отправляюсь в Архангельский собор. Пока мы идем, окольничий настороженно спрашивает меня:

– А когда это Рутгер святое крещение принял?

– А я знаю? – отвечаю ему вопросом на вопрос, – должно быть, вчера еще!

От этих слов Никита снова завис. Вроде бы давно мне служит, и всякого навидался, но вот то, что я, не моргнув глазом, могу врать церковному иерарху – для него все еще дико. А я тем временем добавляю своему ближнику смятения:

– Ты бы послал к Ван Дейку человека потолковее – обрадовал бы, что ли…

– Чему обрадовал?

– Тому, что он истинную веру обрел!

Корнилий Михальский же тем временем спешно вел свою хоругвь к Можайску. За прошедшие шесть лет литвин немало преуспел на службе. Сманивший его от лисовчиков тогда еще просто мекленбургский герцог ни в чем не нарушил своего обещания, и байстрюк#, которого никто не считал шляхтичем, стал царским стольником, получил вотчины и теперь вел на войну свой собственный отряд. Через жену он породнился со старым русским дворянством, но и этой женитьбы не случилось бы, если бы не его господин, так что и тут он был всем обязан государю. А потому не было у русского царя более преданного человека, чем этот литвинский перебежчик. Прикажи ему царь убить любого человека – кажется, зубами бы загрыз, но в том-то и дело, что приказы такие Иван Федорович отдавал очень редко.

## Байстрюк – незаконнорожденный, бастард.

Нет, бывало, что хватали они по его приказу изменников и тащили на суд и расправу, только вот случилось это ровно четыре раза. К тому же государь самолично изменников никогда не судил, а повелевал разобрать дело Земскому собору. А уж чтобы побить слуг и домочадцев изменника, да поджечь его дом и разорить имущество – как это, говорят, бывало при покойном Иване Васильевиче, – такого и вовсе не водилось. Но за эту мягкость и уважение к закону еще больше почитал государя Михальский. Так что зря Корнилия полагали на Москве таким уж душегубом. Вот татей да разбойников он извел много, этого не отнять. Так ведь от этого всем только польза, ну кроме разве что разбойников.

Кого только не было в хоругви царского телохранителя: казаки и татары, обедневшие боярские дети и бывшие разбойники, боевые холопы самого Михальского и неизвестно откуда взявшиеся гультяи. Всех брал к себе ушлый литвин – главное, чтобы человек в бою был ловок и дисциплину соблюдал. Последняя у него в хоругви была даже крепче, чем в царских полках нового строя. Еще одним отличием от прочих ратных было крайнее разнообразие в вооружении и экипировке. Во что только не были одеты воины Корнилия! Одни в богатых кунтушах или кафтанах, другие в татарских халатах, третьи и вовсе в сермяжных зипунах и чуть ли не в звериных шкурах. А оружие! Тяжелые палаши и легкие сабли, шестоперы и топорики, кистени и надзаки… У многих были саадаки с луком и стрелами, у других – карабины и пистолеты. Объединяло всех только одно – прекрасное владение всем этим смертоносным арсеналом.

Лошади их, правда, показались бы не слишком хороши для взыскательного взгляда какого-нибудь богатого пана, однако отличались выносливостью и неприхотливостью. Обозов у них не было, лишь у каждого всадника был заводной и вьючный конь, везшие на себе все необходимые припасы. В общем, отряд этот весьма напоминал те, которые водил в набеги на Русь покойный ныне Лисовский, чья неприкаянная душа, как говорят, до сих пор бродит по ливонским болотам. Отец Мелентий ехал отдельно от прочих, на смирной кобыле каурой масти. Спутниками его были двое неопределенного возраста монахов, чьи ухватки не оставляли сомнений, что с оружием они умеют управляться не хуже, чем с кадилом. Правда, никакой воинской сброи## на божьих людях видно не было, а что лежало в тороках их заводных лошадей, никто не знал. Достигнув Можайска, Михальский, не заходя в него, стал на дневку, а царский духовник, оставив своих людей, пошел в город.

## Сброя – военное снаряжение, амуниция.

На воеводстве там сидел прославленный полководец – князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Конечно, для героя, спасшего страну в лихую годину от неприятеля, такое назначение было опалой, однако он, будучи по природе своей человеком честным и бескорыстным, обиды на государя не затаил и к делу отнесся с ревностью, какую не часто встретишь. Городские стены были подновлены, склады наполнены припасами, а немногочисленный гарнизон готов к любым неожиданностям. Все эти заботы пагубно сказались на здоровье князя, и в последнее время он часто хворал и редко выходил из дома. Однако когда больному доложили, что пришел с какой-то надобностью монах, тот велел его пропустить.

– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – поклонился, входя, Мелентий.

– А, это ты… – тяжело повернул голову воевода, – что же, здравствуй… честной отец. Сам пришел навестить или послал кто?

Иеромонах выразительно промолчал, вызвав у Пожарского усмешку:

– Вот оно как: попал ты в гонцы, на старости лет… Ну и что тебе велел царь православный? С добром послал, али с худом?

– К тебе – с добром, – не смутился тот.

– Ну, говори, коли так.

– Великий государь жалует тебя и просит обид не помнить, а служить верно и ревностно.

– Об том Иван Федорович мог бы и не беспокоиться…

Мелентий меж тем вытащил из сумы небольшой сверток и протянул его князю. Затем, видя, что тому трудно, развернул его, и достав искусно сделанный ларец, подал прямо в руки воеводе. Пожарский, осторожно открыв крышку, вытащил наружу золотую цепь с большим медальоном.

– Ишь ты, – подивился он на затейливую работу, – а что это?

– А ты посмотри на медальон.

Князь пригляделся и увидел, что там весьма искусно изображен государь в доспехах и с мечом в руке, а в небе над ним – ангелы с трубами. Отделанный золотом портрет обрамляли по краю драгоценные самоцветы.

– Государева парсуна? – недоверчиво спросил Дмитрий Михайлович.

– В неметчине таковые жалуют только славным великими победами воеводам в знак монаршей милости и благодарности. Гляди дальше: в ларце еще грамота царская – со многими похвалами тебе за прежние службы, и в чаянии новых.

– Война будет?

– А она разве кончалась? – вопросом на вопрос ответил Мелентий.

– А как же посольство, что давеча проезжало в Литву? Или… погоди-ка, сначала посольство, а ты следом… хитро!

– Латиняне тоже хитры. Слышно, что королевич войско собирает.

– Пустое! Мне доносили, что едва войско собралось, добрую половину его пришлось к турецкой границе отправить.

– Хорошо, коли бы так. А только ляхи сильны, и не одно такое войско могут выставить.

– Это верно, только Смоленск им не взять, а там и мы соберемся с силами.

– Дай-то бог! Только случиться может всякое, а ты к Смоленску ближе всех – тебе его и выручать в случае чего.

– Скажи государю, чтобы об этом не беспокоился. Я свое дело знаю!

– А хвори твои?

– Придет время за саблю взяться, так и хворь отступит!

Едва Мелентий вернулся из города, Михальский велел своим людям собираться, и вскоре только лошадиные следы да пепел кострищ в ближайшем овраге напоминали о том, что здесь стояли ратники.

Хоть и нелегко поначалу давалась служба княжичу Дмитрию Щербатову, но со временем обучился он драгунской науке. Капрал Васька Лопухин, прежде рычавший на новика, аки змей Горыныч, наказывал его все реже, а иной раз и хвалил. Впрочем, начальным людям в последнее время и без него было много мороки. Люди в полк все прибывали, всех надо было обучить, а службы никто не отменял, потому приходилось им буквально разрываться на части. Поскольку Щербатов был довольно искусным наездником, ему вскоре доверили руководить новобранцами в выездке. Против обыкновения, Дмитрий не стал чиниться и с усердием взялся за дело, а поскольку совсем уж неумех в драгуны не брали, то получалось у него хорошо. Посмотрев на старания княжича, Панин хмыкнул и коротко приказал: «Кто везет, тех и грузить!»

После этого дел у молодого человека сразу прибавилось, но, как ни странно, они пришлись ему по душе. В самом деле, быть начальным человеком всегда лучше, чем подчиненным, а командовать легче, чем исполнять. Так что Щербатов с удовольствием учил других тому, что хорошо умел сам, нет-нет да и прикидывал, скоро ли его сделают капралом. А уж когда его поставили старшим дозора, так княжич засветился, будто новенький алтын, что только из монетного двора. Да и то сказать: разве плохо гарцевать на горячем коне в ладном кафтане на зависть всем добрым людям? И вот тут-то подстерегла молодца беда.

Поначалу все было хорошо, княжич и его люди чинно объезжали улицы, приглядывая за порядком и подмигивая глазеющим из-за заборов девкам. Никакой татьбы или иного воровства в тот день не случилось, и Дмитрий готовился уж скомандовать ехать к приказной избе, где служивых должны были покормить, как вдруг екнуло сердце молодецкое. По улице шла горожанка, встреченная им на торжище в самый первый день, как приехал он в Москву. Красота незнакомки так поразила его тогда, что готов был побежать за ней на край света, если бы поманила. А потеряв из виду, до того закручинился, что и спать ночью не мог. И вот теперь девушка шла погруженная в свои мысли и не сразу заметила, что ей преградил дорогу своим конем драгун.

– Здравствуй, красна девица, – громко поприветствовал ее Щербатов, приосанившись.

– Не балуй! – воскликнула от неожиданности незнакомка, едва не налетев на него, – чего удумал, окаянный, людей пугать!

– Что же ты, красавица, такая неласковая, – покачал головой Дмитрий, – даже здороваться не хочешь!

– А я тебе не жена, чтобы ласковой быть, – ответила она и хотела обойти драгуна, но он снова преградил ей дорогу.

– Что не жена – то дело поправимое: хочешь, посватаюсь?

Горожанка внимательно оглядела молодого человека и, видимо, признала в статном ратнике давешнего барчука, встреченного на торгу.

– Что, купил серьги, а милая не приняла, а теперь ищешь, куда их пристроить? – с вызовом в голосе воскликнула девушка.

– Нет, – покачал головой княжич, – не дарил их никому покуда.

– А что так?

– Тебя нигде не мог найти!

– Вот что, добрый молодец, – нахмурилась незнакомка, – ехал бы ты своей дорогой!

– Ишь какая, – хмыкнул Митрошка, щербатовский холоп, увязавшийся в дозор за своим господином, – ты как смеешь эдак с княжичем разговаривать? Вот возьму и плетью перетяну, враз вежеству научишься!

Дмитрий хотел было остановить разошедшегося слугу, но не успел. Девушка, возмущенная словами Митрошки, недолго думая, выхватила непонятно откуда небольшой пистоль и выстрелила прямо под ноги его коню. Вообще, драгунских лошадей приучали к выстрелам, но, видимо, вылетевшие из замка искры обожгли морду животного, и оно взвилось на дыбы, скинув со спины незадачливого седока. Конь княжича тоже шарахнулся в сторону, и пока тот пытался справиться с ним, незнакомка бегом припустила вдоль тына прочь. Однако остальные дозорные не сплоховали и враз бросились следом.

– Ату ее! – азартно закричали они, окружая беглянку.

– Стоять! – раздался зычный голос, заставивший драгун замереть на месте, ибо принадлежал он их командиру Федору Панину. – Это что тут за пальба?

Взгляд поручика, которым он окинул своих подчиненных, не сулил ничего доброго, а княжич просто превратился в соляной столп. Остальные тоже не знали что сказать, и лишь недоуменно переглядывались. Первым, как ни странно, пришел в себя Митрошка.

– Так что, господин поручик, разбойницу поймали, – бодро отрапортовал он, держа руки по швам. – Она, окаянная, чуть нашего княжича не застрелила!

– Эва как, – удивился Федор, – ну-ка дайте посмотреть, что там за разбойница…

Драгуны расступились, и грозный начальник посмотрел на едва не схваченную ими девушку. Щербатов, к которому так и не вернулся дар речи, тоже посмотрел туда и едва не застонал от нескладности происходящего. Незнакомка была чудо как хороша! Глаза ее горели яростным огнем, высокая грудь под шелком летника прерывисто вздымалась, и вся она казалась неистовой девой-воительницей из сказки. Но то, что случилось дальше, было еще удивительнее: увидев Панина, она сразу успокоилась и, приняв будничный вид, кротко поклонилась. Дмитрий удивленно перевел взгляд на своего командира, но тот, похоже, был удивлен еще больше.

– Здравствуй, Федор Семенович, – певуче пропела девица поручику.

– Здрав-ствуй… – сглотнул пересохшим ртом поручик.

– Каково поживаешь, как твои детки, как Ефросинья Ефимовна? Давно ее не видала…

– Слава богу, хорошо… – ошарашенно отозвался тот.

– А меня вот тут ратники царские ловили, не иначе в Туретчину продать хотели!

– Щербатов! – строго сказал Панин, к которому вернулось самообладание, – собирай своих людей, и дуйте в слободу. А ежели вы об сем конфузе кому хоть под пыткой, хоть на исповеди расскажете, то вас даже сам господь бог не спасет! Внял ли?

Ничего не понимающий Дмитрий поклонился и повел своих подчиненных назад. Вернувшись в лагерь, он прежде всего велел выпороть не в меру деятельного холопа. Не понимающий, за что его наказывают, Митрошка орал благим матом, а драгуны, видимо, опасаясь, что и им достанется, секли его плетями, боязливо оглядываясь на грозного начальника. Более княжича в дозор не назначали и новиков обучать не велели.

– Что вы говорите – удивленно переспросил я, – вот прямо так, из пистолета?

Вельяминов в ответ обреченно кивнул, а я, не в силах более сдерживаться, заржал, как десять жеребцов из мекленбургских конюшен.

– Драгуны, блин, ратники царские! – смеялся я над рассказом своего ближника, – а их – девчонка!.. Нет, я не могу!..

– Тебе смешно, государь, – насупился окольничий, – а мне каково?

– А чего тебе? – отозвался я, немного успокоившись и вытирая заслезившиеся от бурного веселья глаза.

– Так ведь она мне сестра! – взорвался Никита. – Что люди скажут? Как я им в глаза смотреть буду?

– Да ладно, кто узнает то?

– А вот все и узнают! Не нынче, так завтра, не завтра, так послезавтра, а проведают о позоре моем. Это хорошо еще, что их Панин встретил, а не кто иной, а то ведь уже бы вся Москва судачила!

В общем, история действительно получилась презанятная. Оказывается сестрица моего верного Никиты, привыкшая к вольной жизни в деревне, оказавшись в скованной домостроем и тысячей патриархальных традиций Москве, и не подумала поступаться хоть каплей своей свободы. Переодевшись в платье зажиточной горожанки, она частенько тайком ускользала из дома и ходила на рынки, в церковь и бог знает куда еще. Слуги если и замечали ее исчезновения, то помалкивали, так что занятый службой брат и не подозревал, что его сестра ведет столь бурную для начала семнадцатого века жизнь. Все открылось случайно, когда воспылавший чувствами к красавице молодой драгун вздумал с ней познакомиться, а Алена недолго думая пальнула в него из пистолета. Слава богу, обошлось без смертоубийства, а весьма кстати подоспевший мой бывший рында Федька Панин сумел замять скандал. Узнал я об этом совершенно случайно, когда прискакавший в Кремль поручик попытался потихоньку доложить Вельяминову о случившемся, а тот от неожиданности взревел, как медведь, которому прищемили лапу. На несчастье моего ближника, рядом оказался я, и такая бурная реакция не могла меня не заинтриговать. Через минуту оба были в моих покоях, а через еще две – полностью раскололись и поведали о случившемся во всех леденящих душу подробностях. Теперь Никита бурно негодовал, а Федор притворился истуканом и старался не отсвечивать.

– Молодец девка! – не смог удержаться я от восклицания.

– Да что ты ее хвалишь! – едва не вскипел мой окольничий, затем опасливо покосился на Панина и замолк.

Я тем временем открыл небольшой ларец и вынул из него пригоршню монет. Отобрав золотой червонец и несколько серебряных полтин, которые за соответствие номиналу иноземцы иногда звали московскими талерами, а русские – царскими ефимками, протянул поручику.

– Вот тебе, Федя, за службу и за смекалку. Хвалю! Никита тебя потом еще наградит, да и я не забуду. Теперь ступай, да уж постарайся, чтобы твои добры молодцы языками не трепали, а если и трепали, то где-нибудь в другом месте.

– Все исполню, государь! – поклонился Панин и вышел.

– Крестников поцелуй! – крикнул я ему вдогонку.

Федька обернувшись, еще раз поклонился и исчез. Вельяминов тем временем смотрел на меня с самым мрачным выражением на лице, на какое только был способен.

– Жениться тебе надо, Никитушка!

– Чего?.. – протянул окольничий, явно не ожидавший от меня такого вердикта.

– Точно тебе говорю! Вот посуди сам: был бы ты женат, супруга твоя за сестрой присматривала бы. Опять же той хоть поговорить было с кем – глядишь, и не выкидывала бы такие фортели. А так сидит девка одна в четырех стенах, тут уж поневоле или взвоешь, как волк или сбежишь куда.

– Это… ты хочешь сказать, что я сам виноват? – нахмурился Вельяминов.

– Да господь с тобой, – сделал я невинное лицо, – как ты мог такое обо мне подумать! Конечно, Аленушка учудила не по-детски, но и ты ее пойми.

– Что тут понимать-то?..

– Ну как тебе объяснить… порядки у нас не то чтобы плохие, просто чуточку устаревшие. Ну вот какая бы беда приключилась, если бы девицы незамужние могли собираться где, да общаться по-девичьи?

– Так ведь собираются, – не понял меня Никита, – на посиделки да на праздники. В церкви еще, бывает, видятся…

– Под присмотром всяких старых кошелок, у которых своя жизнь не сложилась, а теперь они ее другим портят?

– А как надо?

– Как-как… не знаю, как. Вот, к примеру, поехал ты к князю Долгорукову, да сестрицу с собой взял. Ты бы с Владимиром Тимофеевичем пообщался, а Аленушка – с княжной Марьей.

– Это чего бы я к Долгоруким-то поехал?.. – насторожился Вельяминов.

– Как чего, говорю же тебе, ты у меня холостой, а у князя дочь на выданье.

– Ты что это, государь, женить меня надумал?

– Ну ты же сам мышей совсем не ловишь!

– Тьфу ты, прости Господи… никак не привыкну к твоей манере говорить, государь! Ну каких мышей? Да и не ладим мы с Долгоруковыми-то – сам, поди, знаешь, что они Филаретову руку держат.

– Вот и помирились бы. А Владимир Тимофеевич – человек дельный.

– Он Шуйскому служил.

– И что характерно – не предал, как иные и прочие.

– У Лисовского в плену был, когда тот Коломну изгоном взял.

– И на старуху бывает проруха; зато со шведами не худо воевал. Делагарди укорот дать – это тебе не фунт изюму!

– Ну, про укорот – это ты сильно сказал… – задумчиво протянул Никита, – хотя в Тверь не пустил, было такое. Да не отдаст он за меня дочку!

– А если я посватаю?

– Погоди-погоди, государь, – испугался окольничий, – такие дела с налета не делаются! Надо узнать, что за девка – может, она кривая какая? Майся с ней потом всю жизнь!

– Вот я и говорю – поехали бы с сестрой, да она бы и посмотрела женским глазом. Чай, худого-то брату не желает?

– Ага, не желает, – тяжко вздохнул Никита, – она же меня чуть в могилу не загнала…

– Да ладно тебе!

– Я думал… – нерешительно начал Вельяминов.

– Что думал?

– Ну как… сперва Алену замуж выдам, а уж потом сам, как-нибудь…

– Вот тут уволь, – сразу отказался я, – я ей, грешным делом, еще до Смоленского похода предложил за Кароля выйти, так она мне такую бучу устроила… Что смотришь, он тогда холостой еще был!

– Ты мне об этом не рассказывал… – подозрительно посмотрел на меня мой ближник.

– А чего рассказывать? Они оба отказались сразу, а мне в таких делах настаивать не с руки.

– То есть меня женить, неизвестно на ком, тебе с руки!

– Никитушка, дорогой, не путай! Ты же мне как брат. Младший. Стало быть, я лучше знаю, что хорошо для моего младшего брата, и плохого не посоветую.

– Ох, о тебе бы самом кто побеспокоился! Катарина Карловна-то к нам, как я погляжу, совсем не собирается?

– Что поделаешь – сапожник без сапог, – засмеялся я, – даже не знаю, что тебе ответить.

– Так, может, Анисим-то и прав? – осторожно спросил Никита, стараясь не вызвать царский гнев.

– В чем это? – отозвался я, сделав вид, что не понял.

– Ну, как это… – он явно мялся, подбирая слова.

– Ты про развод?

– Про него.

– Может, и прав.

– Тогда чего ждем? – деловито спросил он, как будто готов был немедля ринуться на поиски невесты.

Меня позабавила реакция моего ближника, и я решил ему подыграть:

– А как у вас цари женятся?

– Дык известно как: посылают во все концы Руси весть, чтобы все бояре и дворяне, да прочего звания люди, у которых есть дочери на выданье, везли их в Москву на смотр.

– О как! И что дальше?

– Ну, как соберут невест, их ближние его бояре смотрят, выбирают высоких, да красивых, и чтобы из рода большого, в котором женщины плодовиты. Потом тех, коих уже выбрали, смотрит сам государь в палатах лично. Тут уж можно и спросить чего.

– Вот даже как!

– Ну конечно, а то вдруг она дура или косноязычная какая!

– Это правильно, – поддакнул я, еле сдерживаясь от смеха, – а иное попробовать можно?

– Что «иное»? – не понял Вельяминов.

– Как что, а вдруг она бревно бревном!

– Тьфу на тебя! – разозлился понявший наконец Никита, – горбатого могила исправит! Я тебе про серьезные вещи рассказываю, а у тебя один блуд на уме! Уж если так приспичило, так съезди в Кукуй, али еще куда. Мало ли девок для таких дел!

Отсмеявшись, я присел ближе к нему и положил руку на плечо.

– А дальше что?

– Как что, – буркнул он, – царевич родится православный! Весь народ будет рад.

– А Карлушку я куда дену, и Женечку?

Насупившийся Вельяминов, как видно, решил, что раз я задаю такие вопросы, значит, отнесся к его идее серьезно, потому снова повернулся ко мне и горячо заговорил:

– Государь, ты ведь, пока тебя царем не выбрали, не последний из князей в неметчине был! И удел у тебя там немалый и весьма богатый к тому же. Вот и пусть достанется Карлу Ивановичу! Он там свой, и вера у него лютеранская, вот пусть и княжит. Шутка ли, великий князь Мекленбургский! И царевне Евгении, я чаю, приданое найдется, особливо если батюшка у нее не кто-нибудь, а царь русский, и родной брат – великий князь. Всем хорошо, и греха никакого! А король свейский пусть не обижается. Где это видано, чтобы жена к мужу пятый год носа не казала?

В последнее время мои приближенные все чаще стали заводить разговоры о нежелании приезжать в Москву Катарины Карловны и о том, что это наносит немалый урон репутации царя. Народ, дескать, не понимает: женат их царь или нет? Поначалу я отшучивался, потом начал выказывать неудовольствие. Иван Никитич, будучи опытным царедворцем, фишку сразу просек и заткнулся. Хитрый от природы Анисим тоже сообразил, что играет с огнем, но вот прямодушный Вельяминов резал правду-матку, не думая о последствиях, с тактичностью стрелецкого бердыша. Ну да ладно, от Никиты – стерплю.

Начавший бесить меня разговор прервал стряпчий##, доложивший, что меня хочет видеть полковник барон фон Гершов.

## Стряпчий – придворный чин в Русском государстве.

– Пусть войдет, – коротко бросил я.

Мой верный Кароль достиг в жизни всего, о чем только мог мечтать провинциальный дворянин, каким он и был до того, как нанялся ко мне на службу. Чин полковника, титул барона, хлебная должность, жена-красавица из знатной и влиятельной семьи – вот далеко не полный перечень полученных им плюшек, впрочем, честно заслуженных. Однако былой близости между нами нет, хотя я по-прежнему уверен в его преданности и честности. Правда, с недавних пор его супруга – Регина Аделаида докучает бравому полковнику просьбами оставить службу и переехать куда-нибудь в Европу. Да хоть в тот же Мекленбург, где у фон Гершова пожалованное мною поместье. Понять молодую женщину можно. Балов в Москве не бывает, а те увеселения, что устраивают бюргеры в Кукуе, для урожденной графини Буксгевден совсем не комильфо. Царица, в свите которой баронесса, благодаря своей знатности, могла занять видное положение, тоже намерения приехать не изъявляет. Что опять же мотивирует Регину Аделаиду к скорейшему переезду. Нет, она не устраивает Каролю истерик и не пилит его ежедневно и еженощно, но каким-то ей одной ведомым изощренным способом все же вбила бравому померанцу в голову мысли о возвращении. Надеюсь, он пришел не с этим.

– Добрый день, мой кайзер, – кланяется полковник, – прошу простить мое вторжение, но дело, по которому я посмел потревожить ваше царское величество, не терпит отлагательства!

Надо сказать, выглядит он шикарно! Прекрасно пошитый мундир из дорогого сукна, обильно украшенный золотым шитьем, сидит на парне как влитой. Кисти рук почти скрыты брабантскими кружевами. По плечам вьются завитые локоны. На груди блестит золотая цепь, в ухе брильянт, на пальцах перстни… в общем, красавчик! За его спиной жмется какой-то худой мужчина в неказистой одежке и с измученным взглядом. Интересно, что у него такое приключилось, что Каролю пришлось тащить его в палаты? Обычно бургомистр Кукуя решает все проблемы сам.

– Рад видеть тебя, дружище! – отвечаю я на приветствие. – Рассказывай, что привело тебя, и я подумаю, чем смогу помочь.

– Речь вовсе не обо мне, мой кайзер, – качает головой фон Гершов и выводит вперед своего спутника.

Тот еще раз кланяется и печально смотрит на меня, затем, сообразив, что я его не узнаю, тяжело вздыхает и твердым голосом спрашивает:

– Ваше величество меня не узнает?

Какое-то время я вглядываюсь в его обветренное лицо, и внезапная догадка вспыхивает в моей голове, как зарница:

– Петерсен?!

– Да, ваше величество, – кивает головой мой шкипер.

– Разрази меня гром!.. Что с тобой стряслось, старина? – не могу удержаться я от восклицания. Раньше Ян был крепким, уверенным в себе моряком, а теперь на меня смотрела лишь тень былого человека. Худой, чтобы не сказать изможденный, с обильной сединой в волосах, в поношенной одежде с чужого плеча. И лишь глаза, горящие неукротимым огнем, напоминают того прежнего Петерсена, способного сутками не выпускать из рук штурвал или яростно сражаться в абордажной схватке.

– Это долгая история, – вздыхает шкипер.

– Я никуда не тороплюсь! Что с моими кораблями?

– Увы, мой кайзер, теперь у вас нет кораблей.

– Рассказывай, черт тебя подери. Что произошло: шторм, пираты – что?..

– Датчане.

– Что? Послушай, я не могу тащить из тебя каждое слово клещами! Рассказывай, что бы с тобой и моими кораблями ни произошло.

– Это случилось три месяца назад. Я только что привел из Голландии новенький флейт, построенный по вашему приказу для замены совсем уж обветшавшей «Благочестивой Марты». Прекрасный корабль получился, доложу я вам! Ходкий, маневренный, хотя и почти в два раза больше нашей старушки. Команде он тоже сразу полюбился, как и то, что название осталось прежним. Мы думали, что оно принесет нам удачу, да только ошиблись…

– Ближе к делу, дружище.

– Мы вышли из Ростока с грузом для вашего величества и людьми господина Рюмме. Плавание проходило благополучно, пока неподалеку от побережья Померании нас не окружили корабли под флагами короля Кристиана. На наших мачтах был поднят штандарт Мекленбурга, а потому я не слишком встревожился, однако приказал команде вооружиться и зарядить пушки. А вот Карл, как видно, чуял беду, и приказал мне спрятать кое-какие бумаги. Это было не сложно, ведь я как никто знал нашу красавицу. Но не успел я вернуться на мостик, как подошедший в упор галеон залпом смел все с палубы нашего корабля. Очевидно, только мое отсутствие спасло мне жизнь, потому что многие бывшие наверху оказались убиты или ранены…

Как видно, шкиперу было тяжело вспоминать эти события, и он на минуту замолчал. Затем, собравшись с духом, Ян продолжил свой рассказ:

– Они взяли нас на абордаж. Мы пытались сопротивляться, но их было гораздо больше. К тому же, говоря по совести, большинство матросов, видя, что дело плохо, бросили оружие. Только я, Карл и его люди продолжали отчаянно драться, но силы были не равны и вскоре многие были убиты, а других схватили и обезоружили…

– Что с Рюминым? – не выдержал я.

– Карл, или, как вы его зовете – Клим, был, как и я, ранен. Нас взяли в плен. Пока мы дрались, то же самое проделали и со «Святой Агнессой». Конечно, ее не так жалко, ведь она уже совсем стара, однако…

– К черту пинас! Что было дальше?

– Высадившиеся на судно датчане перерыли его сверху донизу. Затем утащили все самое ценное к себе на корабль, включая Рюмме и других русских. Меня же и других моряков заперли в трюме. Больше я не видел вашего посла.

– Как ты спасся?

– Поднялся шторм, – пожал плечами Петерсен, – высадившихся на «Марте» датчан не хватало для управления парусами, поэтому они были вынуждены нас выпустить. Однако как мы ни старались, ветер нес нас на берег, и неизбежное случилось. Нас выкинуло на песчаную отмель в полутора лигах от берега, и казалось, что ужасные волны вот-вот разобьют наш несчастный корабль. Поднялась паника, матросы и солдаты дрались за места в уцелевших шлюпках, но не думаю, что хоть кто-то смог достичь берега. Я задержался на корабле, чтобы достать бумаги из тайника, а они за это время покинули судно. К счастью, «Благочестивая Марта» оказалась крепким кораблем, и ее корпус не развалился сразу. На другой день шторм поутих, и я смог добраться до берега вплавь. Он был весь усыпан телами утонувших моряков и солдат, а местные жители уже принялись обирать их трупы.

– Где это случилось?

– Неподалеку от Дарлова, мой кайзер. У меня было немного денег, и я смог добраться до города. Затем я нанялся матросом на голландское судно и дошел на нем до Риги.

– Ты мог бы обратиться за помощью к княгине Агнессе Магдалене, не думаю, что она отказала бы в помощи моему человеку.

– Сначала я так и хотел, однако в Дарлове новый князь.

– Час от часу не легче… что с Агнессой?

– О, ничего печального, ваше величество, она как раз выходила замуж.

– O la la! – отчего-то по-французски воскликнул я, – и кто же этот счастливчик?

– Ульрих Померанский, епископ Каминский##, младший брат ее покойного мужа. Насколько я понимаю, он ваш дядя?

## Епископ Каминский – после секуляризации церковные земли перешли к светским властителям, но названия остались прежними.

– Верно, а что на это сказал Филип Набожный?

– Он умер еще зимой, так что герцогом теперь стал другой ваш дядя – Франц. А его епископство досталось самому младшему братцу.

– Да, новости к нам доходят не быстро. Хорошо хоть ты рассказал. Кстати, а что с моим с… кузеном, сыном Агнессы.

– Ваш юный кузен жив и здоров. Говорят, герцог Франц благоволит юному принцу и даже готов объявить своим наследником.

– Я смотрю, ты неплохо осведомлен.

– Когда я пытался попасть в Дарловский замок, меня узнала одна придворная дама. Это она мне рассказала обо всех этих событиях и дала немного денег, посоветовав до поры никому не рассказывать о своих злоключениях, а отправляться к вам.

– Это была Катарина фон Нойбек?

– Да, ее звали именно так.

– Чудо, а не женщина! Ладно, рассказывай, что было дальше. Кстати, какая нелегкая тебя понесла в Ригу? Ее же, насколько мне известно, осаждают поляки

– Уже нет, ваше величество. Поляки сняли осаду и ведут со шведами мирные переговоры.

– Вот как? Мой любезный брат отчего-то не торопится сообщать мне об этом. Впрочем, продолжай: что было в Риге?

– Сказать по правде, там меня чуть не схватили. Я попросил помощи у одного знакомого негоцианта, а тот донес в магистрат. Почему-то вы очень популярны среди ее жителей, мой кайзер, и несмотря на то, что город теперь принадлежит шведскому королю, а вы женаты на его сестре, любого человека, заподозренного в том, что он служит вашему величеству, ожидает тесная камера и крепкая веревка. Уж я даже и не знаю почему.

– Как тебе сказать, Ян… – хмыкнул я, – у рижан на это целый миллион причин.

– Да, мой кайзер, – согласился шкипер, – целый миллион звонких серебряных причин. Но как бы то ни было, мне удалось бежать. С большим трудом я добрался до Пскова, где меня все-таки схватили и посадили в тюрьму.

– А там-то за что?

– Честно сказать, я и сам не понял. Меня, верно, приняли за шпиона, и совсем было собрались повесить, но Карл Рюмме, как-то научил меня одной странной русской фразе. Я крикнул ее, и ваши подданные не стали меня вешать, а отвезли в Москву.

– Вот как… и что же это за фраза?

– Slovo i delo gosudarevo!

Услышанное оказалось столь неожиданно, что я не смог удержаться от смеха. Когда я наконец успокоился, Ян продолжил скорбным голосом:

– Сказать по правде, ваше величество, путешествие в кандалах не показалось мне смешным. Но, так или иначе, я добрался до Москвы…

– На счастье герра Петерсена, – пояснил продолжавший стоять рядом фон Гершов, – на заставе в тот день дежурили солдаты с немецким капралом. Он увидел закованного в кандалы европейца и спросил, в чем дело. А узнав, что это ваш человек, сразу же дал знать мне. Я приехал раньше, чем дьяк из Земского приказа, так что все закончилось благополучно.

– Закончилось? Как бы не так! – отозвался внимательно слушавший скорбное повествование шкипера Вельяминов. Никита не слишком хорошо понимал по-немецки, но, как видно, основное разобрал. – Теперь князь Лобанов-Ростовский на Кароля жаловаться будет за самоуправство; держись, полковник!

– Черт не выдаст, свинья не съест, – отозвался фон Гершов по-русски.

– Где письма?

– Их везли вместе с вашим человеком. На сумке ваш герб, и ни один ярыга## не решился открыть ее.

## Ярыга – здесь: мелкий служащий Сыскного или Земского приказов.

– Промокли, поди, письма, пока по морю плыл?

– Не знаю, – пожал плечами Петерсен, – сумка кожаная и крепко зашита. Я сделал все что мог.

– Ты сделал гораздо больше, чем в человеческих силах, мой друг, – сочувственно произнес я. – Ну-ка пойдем к думским, а то спят, поди, на службе, идолы бородатые!

Когда мы вошли в думную палату, настороженно переглядывавшиеся бояре дружно бухнулись в ноги. Разрешив подняться и занять места на лавках, я заговорил, показывая присутствующим на Яна:

– Сей человек есть мой вернейший слуга, по имени Ян Петерсен! За многие службы, ведомые моему царскому величеству, я жалую его кафтаном со своего плеча и шапкой!

Сказав это я принялся расстегивать свою одежду и через минуту накинул ее на растерянного шкипера под охи и ахи собравшихся. Оставшись в одной рубашке, вновь обернулся к думцам и продолжил:

– Кроме того, жалую его деньгами и дарю дом в Кукуе!

Бояре дружно кивают, тряся бородами, но Немецкая слобода – она вроде как и не Россия, а потому ни малейшего недовольства или зависти вызвать не может. В отличие от кафтана и шапки, награждение которыми – очень большая честь.

– Боярин Лобанов-Ростовский – обращаюсь я к главному судье Земского приказа, – тебе уже донесли о самоуправстве полковника фон Гершова?

– Нет, царь-батюшка, – изумляется Афанасий Васильевич, – а что приключилось-то?

– Эх, работнички! – вздыхаю в ответ, – так вот: чтобы ни приключилось, помни, что сделано сие по моему царскому повелению и с моего же ведома!

– Как скажешь, государь!

– Ну и славно!

Уже прощаясь с Яном, спрашиваю:

– Ты уверен, что это были датчане?

– Да, мой кайзер; флаг, конечно, можно нацепить любой, но вот моряки точно были датскими.

– А солдаты?

– Солдаты… – на секунду задумывается он, – пожалуй, среди них было несколько голштинцев. Но это все равно.

– Да, ты прав. Ступай.

– Худо с Климом получилось, – хмуро промолвил Вельяминов, провожая взглядом уходящих фон Гершова и Петерсена.

– Куда уж хуже, – соглашаюсь я, – но если он жив – мы его спасем! Зови дьяков Посольского приказа, будем письма писать.

– Сейчас кликну, государь; а кому писать-то будем?

– А черт его знает, дружище… если Густав Адольф начал тайные переговоры с поляками, а король Кристиан начал захватывать мои корабли, то дела наши совсем плохи.

Королевичу Владиславу было уже двадцать два года. Некогда угловатый и нескладный паренек, любящий эпатировать своими выходками приближенных отца, вытянулся и превратился в статного молодца, глядя на которого, потеряла сон уже не одна паненка. Поведение его тоже изменилось, хотя и давнишней дружбы с Адамом Казановским, про которую досужие сплетники болтали много глупого, не разрывал. Впрочем, вряд ли эти слухи имели под собой хоть какое-то основание, ибо все знали, что молодой принц без памяти влюблен в дочь бывшего дерптского воеводы прекрасную панну Агнешку. Их бурный роман весьма благотворно сказался на делах почтенного пана Карнковского, хотя и стоил репутации его дочери. Однако в последнее время королевич был занят подготовкой к походу на Москву, и на амуры у него оставалось не так много времени.

После того как герцог Мекленбургский сначала решительным штурмом отбил у поляков Смоленск, а затем изгоном взял Ригу и тут же уступил ее Швеции, дела «избранного Московского царя», как именовал себя королевич, шли все хуже. Сейм был озабочен чем угодно кроме «восстановления справедливости» и свержения «мекленбургского узурпатора». Так что королевичу приходилось удовольствоваться ношением московитской короны и громкого, но ничего не значащего титула. Впрочем, молодой человек был неглуп и умел ждать. Чтобы приобрести необходимый опыт командования войском, он выехал к армии, вот уже который год безуспешно осаждавшей Ригу, в которой постигал трудную науку полководца под присмотром гетмана Яна Кароля Ходкевича. Все шло своим чередом: польско-литовская конница громила мелкие отряды противника в Шведской Ливонии, а те брали реванш при попытке штурма крепостей. Королевич же делил время между войском, балами и прекрасной панной Агнешкой. Внезапно в начале 1617 года все изменилось. Ходкевичу надоели регулярные налеты московитских отрядов на Литву, и он послал с ответным визитом парнавского старосту Яна Кишку. Тому удалось, незаметно проскользнув между русскими заставами, совершить дерзкий рейд по вражеским тылам и, дойдя до Стародуба, взять его, уничтожив целиком весь гарнизон. Этот успех настолько воодушевил сейм, что радные паны вновь заговорили о московитской слабости и о том, что надо лишь хорошенько тряхнуть яблоню, чтобы плоды сами упали в польскую корзину. Затем удалось заключить мир с османами и направить высвободившиеся силы кварцяного войска в Литву. Кроме того, совсем уж неожиданно, пришла помощь из Империи. Будущий император, герцог Штирийский и король Богемии Фердинанд внезапно проникся острой неприязнью к схизматикам и решил оказать финансовую помощь для окончательного решения восточного вопроса. На полученные деньги можно было нанять целую армию, и Владислав собирался сделать это немедленно. Правда, получение денег оговаривалось целым рядом условий, но это ведь будет потом! А когда в дополнение ко всему вышеперечисленному удалось заключить перемирие со шведами, королевич совершенно удостоверился, что дела его пошли на лад, и совсем скоро он станет Московским царем не только по титулу. И с этих пор Владислав, подобно другим коронованным особам, стал говорить о себе: «Мы»!

– Мы не желаем вести переговоры с герцогом Мекленбургским, узурпировавшим принадлежащий нам по праву престол! – заявил он послам, присланным из Москвы. – Томящихся в плену благородных шляхтичей мы намерены освободить силой нашего победоносного оружия, а что касается русских бояр и патриарха Филарета, то они не пленники, а наши подданные, находящиеся в гостях у своего сюзерена! Так что его королевскому высочеству герцогу Иоганну Альбрехту нет нужды беспокоиться об их судьбе. Как только мы вступим в Москву, и я коронуюсь, эти знатные господа смогут вернуться.

Старший из послов, думный дьяк Родион Ртищев, внимательно выслушал перевод речи королевича и вздохнул: дескать, на нет и суда нет! Поклонившись, он собрался было уходить, но Владислав еще не закончил:

– Кроме того, мы весьма огорчены лживым обычаем оного герцога распространять всякого рода небылицы.

– Это про какие же небылицы толкует королевич? – насторожившись, спросил дьяк у толмача, который немедленно перевел вопрос.

– Мы говорим о лживых публикациях, распространяемых герцогом в Европе! – пояснил Владислав, и по его знаку слуги принесли большой лист бумаги и расстелили его на столе.

Повинуясь жесту, Ртищев подошел и внимательно посмотрел на него. Половину листа занимала красочная картинка, изображавшая хмельную компанию, состоящую из шляхтича, ксендза и чёрта, дружно выпивающих. На заднем плане горела церковь, а вокруг лежали трупы женщин и детей. Ниже шел текст, но и без него было ясно, что происходит.

– Чего там написано под лубком? – спросил дьяк, опасливо покосившись на королевича.

– Что ляхи чёрту душу продали, – отвечал ему толмач, – по-немецки, латыни, да еще, кажись, по-аглицки.

Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, и после нескольких кампаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках, нашел себе дело в Посольском приказе.

– Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? – велел Ртищев.

Вообще-то думный дьяк, как и многие во время Смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Но одному, без товарища, в таком деле как посольство трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.

– Ясновельможный пан посол, – велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, – выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже, что на них написано.

– Врет, каналья!.. – прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.

– Более того, – продолжал толмач, вероятно, смекнувший, что говорит фаворит королевича, – в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.

– Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, – саркастически воскликнул пан Адам.

– Чего он там лопочет?.. – тихонько спросил дьяк.

– Говорит-де, что государь наш мог это написать.

– Тьфу ты, басурманин, – чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев, – Ивану Федоровичу что, делать больше нечего, как всякую неподобь малевать?

– Ясновельможный пан посол, – снова начал Лопатин, – говорит, что наш государь превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!

– Ну, это еще ничего не значит, – вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, – у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!

– Чего он там шипит-то? – тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, – вот же язык у людей – шипят, будто, прости господи, полозы!

– Да хвалит царя нашего, – пояснил толмач, – сказывает, разумен больно.

– Что есть – то есть, – довольно закивал Ртищев, – ты скажи ему, что он еще и миролюбив и хочет решить все полюбовно. Дескать, мы вас не знаем, и вы нас не видели. Вот вам бог, а вот и порог! Пусть только пленных вернут.

– Ясновельможный пан посол… – начал было Лопатин, но Казановский перебил его:

– Послушай, как там тебя – ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!

– Чего он там толкует?

– Ругается, – невозмутимо пожал плечами толмач, – сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!

– Как обычно, значит, – вздохнул дьяк, – ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.

– Государь, – обратился тем временем к Владиславу Казановский, – московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.

– Но это же послы! – возмутился было королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.

– Нет, это ваши подданные, – возразил ему шляхтич, – они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.

– А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, – улыбнулся Владислав.

– Для вашего величества я могу быть кем угодно! – поклонился фаворит.

– Скажи королевичу, что неладно делает! – воскликнул посол.

– Я же говорил, что ты все понимаешь! – с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановкий.

Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.

– Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? – без предисловий начал Ходкевич.

– Мы полагаем, что они шпионы… – начал было Казановский, но гетман прервал его:

– Молодой человек, я разговариваю с королевичем!

– Я совершенно согласен с паном Адамом, – поспешил заступиться тот за своего любимца, – кроме того, они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.

– А какая разница?

– Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.

– Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, – задумчиво сказал Ходкевич, – однако герцог Иоганн Альбрехт – имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.

– А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?

– Наглая ложь! – отрезал гетман. – Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.

– Меня тоже оскорбляют подобные пасквили! – поджал губы Владислав и кивнул на продолжавшую лежать на столе прокламацию.

Ходкевич машинально глянул на листок и отметил про себя, что самые скабрезные картинки королевичу не показывают.

– Ваше королевское высочество, – начал он, – когда-то великий предшественник вашего отца, король Стефан Баторий, возил за собой целую типографию, и всякий раз одолев войска царя Ивана, а иной раз и потерпев поражение, тут же приказывал отпечатать листок, в котором превозносил свою победу и обличал коварство и трусость московитов. Иоганн Альбрехт хотя и не возит за собой типографию, делает то же самое. Заняв Ригу, он тут же отправил во все европейские страны бюллетени о том, что взял Белую крепость, Смоленск, Ригу и разбил войска вашего отца. Но все что в них было написано – чистая правда! Включая то, что Рига сдалась без боя, а командовавший гарнизоном Белой крепости Чаплинский был пьян. Не говоря уж о том, что в них не было ни одного оскорбления в адрес святой католической церкви или вас с отцом. Что касается этих пасквилей, то нет никаких оснований связывать их с именем герцога! По моему приказу проводили расследование, и теперь я могу с уверенностью утверждать, что послания герцога и эти картинки – напечатаны на разной бумаге и разным шрифтом, не говоря уж о совсем примитивных лубках, подписанных от руки. Так что пока у нас нет ни малейшего повода связывать их появление с именем Иоганна Альбрехта. Если наш поход закончится удачей, и вам удастся захватить его, то мы, возможно, сможем пролить свет на обстоятельства появления этой мерзости, но пока же заклинаю вас не упоминать о них ни словом, ни делом!

– Ясновельможный пан гетман, – сухо отвечал ему Владислав, покорно выслушав нотацию, – мой отец поставил вашу милость во главе войска, и я не вмешиваюсь в вашу компетенцию! Однако посольство – это политика, и позвольте мне заниматься ею самому. Dixi!##

## Я сказал! (лат.)

Когда Ходкевич ушел, Казановский сочувственно посмотрел на покрасневшего от злости друга. Гетман напрасно думал, что королевичу не показывают самые скабрезные картинки. Не далее как вчера какой-то негодяй повесил одну такую прямо на дверях его покоев. На ней были грубо изображены два содомита, один из которых был в короне. А чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу персонажей, над ними были надписи: «Владислав» и «пан Адам». Увидев эту мерзость, королевич пришел в ярость и был готов на любое безумие, так что успокоить его стоило немалых сил.

Самое интересное заключалось в том, что в далекой Москве тоже очень удивились бы подобной картинке. Поставленное на поток производство лубков вызвало цепную реакцию. Все бросились делать цветные картинки, расходящиеся как горячие пироги в базарный день, и потому приносящие немалую прибыль. Лубки же, обличавшие жадность магнатов и неправедность ксендзов, пользовались в Литве особенным спросом, так что сначала их стали копировать, а затем творчески переосмысливать. Иногда слишком «творчески». Жанр политической карикатуры родился далеко не вчера, и сами поляки не раз использовали его против своих врагов. Теперь же он обернулся против них самих. Правда, пройдет совсем немного времени, и появятся лубочные карикатуры и на русского царя, но пока что он выигрывал. Гравюры с текстами, повествующими о зверствах католиков на русских землях, разошлись по всей Северной Европе и вызвали немалое сочувствие к их противнику, не говоря уж о том, что вывели из равновесия королевича Владислава. Все переживали за новое царство смелого мекленбургского герцога и порицали жестоких и жадных поляков.

По Вильно, превратившемуся в переполненный войсками военный лагерь, уже который день ходил весьма приметный монах-василианин## с густой бородой и внимательными глазами. Быть униатом в Речи Посполитой совсем не просто: католики их презирают, православные ненавидят, а протестанты и вовсе не замечают. Мало кто кидал в кружку монаха подаяние, гораздо чаще беднягу прогоняли, а иной раз пытались даже бить. Впрочем, униат был весьма крепок и не всякому давал себя в обиду, отчего скоро сделался довольно популярен. Наемники вообще склонны уважать силу и готовность ее применить, и потому нередко выражали ему респект, особенно после того как он здорово отделал задиристых слуг шляхтича Соколинского.

## Василиане – униатский монашеский орден святого Василия.

К тому же у святого отца нередко находилась мелкая монетка на пару добрых кружек пива или куфель водки, и немудреную закуску. Жадным монах не был, а потому его частенько видели выпивающим в солдатских компаниях, причем самых разных. Сегодня он угощает немецких пехотинцев, завтра его видят в компании драгун, а в другой раз – с пушкарями-французами. Поэтому никто не удивлялся, если встречал василианина в самых неожиданных местах. Когда стража выводила из замка арестованных русских послов, он тоже оказался рядом и кинулся со своей кружкой им наперерез. Ртищев сначала было взялся за кошель, но увидев, кто перед ним, только плюнул и выругался. Лопатин же лишь равнодушно скользнул по униату взглядом и отвернулся. Нимало не смутившись нелюбезным приемом, василианин развернулся и пошел в облюбованный им загородный шинок, где до ночи выпивал в компании недавно прибывших из Империи «черных рейтар». Поговаривали, что они сопровождали представителя Богемского короля, привезшего деньги для похода на Москву. Высокие и плечистые швабы усердно дули пиво и посмеивались над своим новым знакомым.

– Эй, монах, – пьяно кричал униату капрал Курт, – бросай свою кружку и вступай в наш эскадрон! Сразу видно, что ты крепкий парень и видал всякие виды. Не годится такому молодцу прозябать, собирая милостыню для своего аббатства.

– Мне нельзя, – добродушно усмехался на это василианин.

– Вздор! Отчего это тебе нельзя?

– Вы католики, а я униат.

– И что с того? Да, я католик, но вон Франц – он совершенно точно реформат! А что касается Михеля, то я совсем не удивлюсь, если узнаю, что он молится дьяволу!

Сказав это, капрал залпом осушил свой кубок и пьяно захохотал. В общий зал тем временем заглянул рейтарский офицер и, неодобрительно посмотрев на капрала, сухо заметил:

– Какого черта ты так набираешься, Курт? Завтра твоя очередь в караул!

– Так точно мой лейтенант! – выпучив глаза, гаркнул тот в ответ. – Вы всегда можете положиться на старину Курта. Завтра утром я буду трезв, как монашка перед торжественной мессой, тем более что выпил – всего ничего!

Офицер ничего не ответил на браваду своего подчиненного и, окинув его мрачным взглядом, вышел.

– Кто это? – спросил монах капрала, кивнув в сторону ушедшего.

– Да так, – неопределенно тряхнул тот головой, – наш лейтенант, та еще свинья!

– Почему же свинья, он что, много пьет?

– Совсем не пьет, потому и свинья! – снова захохотал довольный своей шуткой наемник. – Мало того что сам не пьет, так еще и другим не дает. А что будет такому бравому военному как я, с одной маленькой кружечки доброго пива? Да я могу пить всю ночь напролет, а утром ни одна скотина не посмеет назвать меня пьяным, кроме лейтенанта фон Гершова, конечно!

– Фон Гершова? – переспросил монах.

– Да, так зовут этого чертова померанца!

– Фон Гершов из Померании… – задумчиво повторил его собеседник. – А знаешь, я думаю, что ты врешь!

– Я вру?.. – изумился Курт, – а в чем именно?

– В том, что можешь пить всю ночь!

– Ах ты, мерзавец!

– Поспорим?

– А кто заплатит за выпивку?

– Тот, кто проиграет.

– Годится, – обрадовался капрал, – эй, шинкарь, или как там тебя, тащи выпивку, его преподобие меня угощает!

Примерно через час монах с легким недоумением посмотрел на заснувших вокруг него рейтар, и покачал головой. Затем он поднял своего собутыльника и, перекинув его руку себе через плечо, потащил прочь из кабака. Шинкарь вздумал было преградить ему дорогу, но сверкнувшая при тусклом освещении монета мгновенно переменила его планы. Несмотря на то, что пьяный капрал был довольно тяжел, василианин закинул его на плечо как куль и нес без малейшего напряжения. Миновав без приключений патрули, он дошел со своим грузом до рощи, где скинул поклажу на землю. Оглянувшись вокруг, он досадливо нахмурился и, сунув пальцы в рот. собрался свистнуть, но появившийся из темноты человек, одетый как средней руки шляхтич, остановил его:

– Не стоит поднимать шум, отец Мелентий.

– Давно бы показался, так и шуметь бы не пришлось, – огрызнулся иеромонах.

– Какие новости?

– Войско королевича готово к походу и скоро выступит.

– И какие же силы удалось собрать Владиславу?

– Много! Одних конных почти восемнадцать тысяч, да еще шесть тысяч венгерской и немецкой пехоты.

– Ого! А много ли гусар?

– Двенадцать хоругвей, да еще рейтары.

– Недурно!

– А сверх того гайдуки, да обозные, да слуги и всяко разные…

– То есть не менее двадцати пяти тысяч бойцов, – задумчиво сказал Михальский, – а этого вы зачем притащили?

– Это капрал «черных рейтар». Они только что прибыли из Империи.

– Хорошо, отойдем подальше в лес и там без помех допросим.

– Нам нужно как можно скорее возвращаться в Москву.

– Вам нужно! Я дам вам несколько человек в сопровождение. Они помогут добраться до места и сообщить государю обо всем, что вы узнали.

– А ты?

– А у меня тут еще дела.

– Но…

– Не беспокойтесь, когда я и мои люди понадобимся, мы будем рядом. А пока военные действия для королевича Владислава начнутся немного раньше, чем он думает. Благословите меня.

Сказав это, Корнилий опустился на колено, и царский духовник осенил его крестным знамением и протянул крест для поцелуя. Михальский истово приложился и, поднявшись, постоял какое-то время рядом. Затем мужчины обнялись и по-православному трижды расцеловались.

– Что вы пили, отче? – немного удивленно спросил Михальский, почувствовав ядреный запах.

– Зачем тебе это знать, сын мой? – добродушно усмехнулся иеромонах, – еще решишь попробовать, да не справишься. Нет уж, эту тяжесть я один понесу.

– Я счастлив приветствовать ваше царское величество от имени моего государя, всемилостивейшего короля свевов, готов и вендов Густава II Адольфа… – рассыпался в учтивостях только что прибывший посланник шведского короля.

Обычно, узнав о приближении посольства, ему навстречу высылают приставов, с тем, чтобы встретить их с необходимой помпой, и заодно уберечь от возможных неприятностей. Затем дипломатические работники какое-то время отдыхают, а дьяки и подьячие Посольского приказа готовят все к торжественной аудиенции и церемонии вручения верительных грамот. Однако я в последнее время нахожусь в несколько взвинченном состоянии и, узнав об их прибытии, велел тащить в Кремль немедленно, что и было тут же исполнено. После этого мне в очередной раз пришлось убедиться, что служащие мне стольники и стряпчие понимают все буквально.

– Здравствуйте, Георг, – немного хмуро поприветствовал я в ответ господина Брюнно.

– Прошу простить меня, но известия о приеме были так внезапны, что я совершенно не успел подготовиться к нему должным образом, – продолжал посланник, косясь на хмурых бояр, сидящих на лавках. – В частности, остались не распакованными дары нашего христианнейшего короля…

– Оставьте эти безделушки до следующего раза, господин посланник. Я так рад видеть доверенного человека моего брата короля Густава Адольфа, что их отсутствие никак не может омрачить мой бурный восторг.

Даже если бы Брюно был менее опытным дипломатом, то и в этом случае он сообразил, что дело нечисто, настолько явно прозвучало мое неудовольствие. Тем не менее, бессменный представитель шведского короля в России сделал вид, что никогда не слышал ничего более приятного, и расплылся в улыбке:

– Его королевское величество также весьма ценит дружбу вашего царского величества и желает вам и вашим владениям всяческого процветания.

– Это очень любезно с его стороны, – буркнул я, – и очевидно, что перемирие, заключенное им с королем Сигизмундом, это и есть высшее проявление его дружбы.

– Война потребовала так много сил и средств от нашего бедного королевства, – извиняющимся тоном заявил посланник, – что неожиданное предложение мира не могло не найти отклика в милосердном сердце короля.

– А известить нас об сих обстоятельствах у него просто не было времени! – немного саркастически воскликнул я.

– Совершенно верно, ваше величество, – с жаром принялся уверять меня Брюно, – к тому же условия перемирия были более чем заманчивыми и…

– И король совершенно забыл о такой малости, как союз со мной?

– О, как вы не справедливы! – оскорбился посланник. – Разумеется, его христианнейшее величество, заключая это перемирие, помнил обо всех своих обязательствах и предпринял все усилия, чтобы соблюсти интересы своего союзника.

– И каким же это образом, позвольте спросить?

– Ну… – Брюнно явно мучился, пытаясь подобрать слова, – его величество отклонил все документы, где титул вашего величества указан ненадлежащим образом…

– Иными словами, в тексте заключенного им перемирия мое имя не упоминается вовсе?

– Э-э…

Похоже, что посланник явно не ожидал, что я буду осведомлен о деталях заключенного между поляками и шведами договора, и потому оказался в сложной ситуации. Впрочем, мне от его затруднений было не легче. Если бы документы, привезенные Петерсеном, попали ко мне раньше, все можно было хотя бы попытаться исправить. Увы, датчане или кто-то еще, ловко под них маскирующиеся, помешали мне получить информацию вовремя. Верный Клим каким-то невероятным образом разнюхал о тайных переговорах поляков и Оксеншерны и хотел меня предупредить, но не успел. Не знаю, причастен ли к этой поганой истории сам старина Аксель, но если да, то моя месть будет ужасной!

Оснований подозревать канцлера было хоть отбавляй. Я никогда ему особенно не нравился, и он был против нашего с Катариной брака. А то, что я уселся на московский трон, совершенно не добавило симпатий с его стороны. Так что если бы я свернул себе шею где-нибудь в русских снегах, граф Оксеншерна совершенно не расстроился бы по этому поводу. А если учесть, что мой маленький сын остался бы единственным наследником Мекленбурга – пожалуй, и обрадовался.

Еще одним документом в сумке Петерсена было письмо от герцогини Вольфенбюттельской. Матушка тоже подозревала шведов в нечистой игре, правда, по другому поводу, и постаралась меня предупредить.

«Мой дорогой Иоганн Альбрехт, – писала она, – я знаю, что вы, став русским царем, сменили имя, однако позвольте вашей старой матери именовать вас по-прежнему, тем более что срок, отпущенный мне Создателем, подходит к концу. Увы, я с каждым днем чувствую себя все хуже, и возможно, что когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Однако пока мои силы не иссякли, а разум ясен, я хотела бы сообщить о некоторых обстоятельствах, имеющих касательство к вашему царскому величеству. Несмотря на то, что вы давно не появлялись в вашем княжестве, а возможно, как раз поэтому, оно процветает. Ваша супруга, принцесса Катарина Шведская, ведет дела твердо и с разумной рачительностью, и с этой стороны ее совершенно не в чем упрекнуть. Тем не менее, ваша затянувшаяся разлука вселяет в мое сердце определенное беспокойство. Но когда я поделилась этим беспокойством с ней, она открыла мне весьма странные обстоятельства, каковыми я спешу с вами поделиться.

Дело в том, что король Густав Адольф изъявил непременное желание жениться на известной вам графине Браге. Разумеется, его мать, королева Кристина, и риксдаг совершенно не поддерживают его величество в этом безумии и твердо дали понять, что подобный мезальянс может пагубно отразиться на правах на престол для потомства от этого брака, подобно тому, как это случилось с наследниками короля Эрика.## Однако король Густав Адольф не внял этим предупреждениям, и заявил, что в таком случае объявит своим наследником вашего сына, для каковой цели даровал ему титул герцога Вестгётландского.

## Эрик XIV – шведский король из династии Ваза, женившийся на простолюдинке и затем свергнутый своим братом Юханом. Дети от этого брака были лишены прав на престол.

Похоже, что это прожект произвел на вашу супругу весьма сильное впечатление. И ее нежелание переезжать в Москву связано не столько с питаемыми ею религиозными чувствами, а с надеждой видеть вашего сына наследником шведской короны, а впоследствии и королем. Я, как могла, пыталась указать принцессе на шаткость подобных надежд и возможные печальные перспективы потери уже имеющейся короны, но она оказалась глуха к моим словам. Зная ее как в высшей степени благоразумную даму, я была весьма удивлена подобной недальновидностью, столь несвойственной ей ранее, и склонна приписывать это воздействию небезызвестного вам епископа Глюка. Да простит меня Всеблагой Господь, на суд которого я скоро отправлюсь, но этот священнослужитель оказывает на принцессу Катарину и маленького Карла Густава влияние, которое не будет слишком большим преувеличением назвать дурным.

Впрочем, не могу не отметить, что ваш сын, к счастью, всячески сторонится этого человека и окружающих его шарлатанов, именующих себя предсказателями. Однако ситуация может измениться в худшую сторону, и я настаиваю, чтобы вы приняли по этому поводу самые серьезные меры. Скажу более, я весьма удивлена, чтобы не сказать разочарована, что вы не приняли их ранее. Пять лет – слишком большой срок, чтобы оставлять без последствий столь нетерпимую ситуацию. И если надежды распутать связавшийся узел нет, то вы должны решить вопрос кардинально.

Засим остаюсь вашей любящей матерью,

герцогиня Вольфенбюттельская Клара Мария.

Post Scriptum. Вдова вашего бедного дяди Георга скоро выйдет замуж. Ее избранником стал другой ваш дядя, нынешний епископ Каминский Ульрих Померанский. Мой брат – человек в высшей степени порядочный и благовоспитанный, и я надеюсь, что он будет хорошим отцом вашему юному кузену Иоганну Альбрехту Дарловскому. Герцоги Франц и Богуслав горячо одобрили этот брак и надеются, что он принесет свои плоды. Но в любом случае, Иоганн Альбрехт Посмертный – старший и пока единственный в своем колене представитель дома Грифичей. Надо сказать, что его рождение оказалось крайне неприятным сюрпризом для бранденбургского дома, но пока они ничего не предпринимают.

Post Post Scriptum. Все эти годы я, как могла, заботилась об одной известной вам особе и ее ребенке. Не могу сказать, что они были для меня обузой, ибо любовь, которой они одарили меня в ответ на заботу, сторицей возместила все мои усилия. Однако отпущенное мне время подходит к концу, и я настаиваю, чтобы вы вспомнили о своем долге по отношению к ним. Они, разумеется, не останутся без гроша после моей смерти, однако только вы можете дать им положение».

Я несколько раз перечитал это письмо, пока не заучил его наизусть. Не знаю, какая сила смогла вынудить герцогиню Клару Марию расстаться с маленьким сыном, ибо у этой женщины поистине железная хватка. Однако если она и задолжала когда-то мекленбургскому принцу, то сейчас расплатилась с лихвой. Емко и точно моя матушка расставила все точки над «i», определила опасности и подсказала пути решения проблем. И не ее вина, что это послание немного запоздало. Впрочем, запоздало ли? Мой добрый друг Густав Адольф уже не тот мальчик, с которым мы подружились на палубе «Благочестивой Марты» восемь лет назад, восторженно паля из пушек по торчащим из балтийского моря скалам. Теперь он вырос и совершенно спокойно предал меня ради того, что полагал для себя важным. Разумеется, я ни на секунду не поверил в эту комбинацию с объявлением наследником моего сына. Вдовствующая королева Кристина, конечно, хорошо относится к своей падчерице, но не настолько, чтобы любить ее детей больше чем своих внуков.

Сейчас Густав женится на малышке Эббе, потом она нарожает ему кучу детишек, его власть тем временем окрепнет и он, как и собирается, покроет себя воинской славой. Кто тогда вспомнит о завещании в пользу племянника? Скорее, оно просто перейдет из разряда тайных в несуществующие. И ведь он, подлец, не только меня предал, но еще и свою сестру! Все точно рассчитал: и ее добропорядочность, и то, что она слишком шведка, и ее приверженность лютеранской вере… и разлюбезная моя Катарина Карловна, не поморщившись, заглотила наживку. Полагаю, что и Глюк не так просто угодил в ее ближайшее окружение. Этот святоша хоть и выглядит иногда дурак дураком, но вовсе не так прост, как старается казаться…

А теперь еще и это перемирие… Густав Адольф не может не понимать, что как только польская армия, занятая осадой Риги, освободится, она попрет на меня. Но, не моргнув глазом, пошел на это. Почему? А ведь он все точно рассчитал! В сложившихся условиях Владиславу не победить. Ну, возьмет он в осаду Смоленск. Ну, простоит под ним год или два. Я соберусь с силами и разобью его… или он меня. Но все равно, в случае победы, больше чем пару-тройку городов он не захватит, и Москвы ему не видать как своих ушей. Поляки этого не смогли даже в той истории, где царем стал Миша Романов, а уж сейчас и подавно! И как бы ни закончилась эта война, моему закадычному дружку всё в кассу, потому как и мы и поляки от нее ослабнем. Ай да Густав, ай да сукин сын! Н-да, хороший из тебя король получился: друг хреновый, а король хоть куда!

– Простите, что вы сказали?

Елки! Я что, последнюю фразу вслух произнес?

– Господин Брюно, – начал я, пристально глядя в глаза посланнику, – у нас есть к вам поручение. Вы должны немедля известить нашего брата короля свевов, готов и вендов Густава II Адольфа, что мы желаем развестись с его сестрой принцессой Катариной Шведской, по причине невыполнения ею супружеских обязанностей, а также крайнего, я бы даже сказал, лютого, несходства характерами!

– Что?! – На выпученные глаза изумленного дипломата было больно смотреть, но я еще не закончил.

– Кроме того, я прошу содействия нашего брата в немедленной отправке ко мне нашего сына принца Карла Густава и дочери принцессы Евгении. Как известно, дети суть плоть и кровь отцовы и должны находиться при нем. А то, что принцесса Катарина удерживает их вдали от нашего величества, прямо и недвусмысленно противоречит нашей воле. Dixi!

Фух! Похоже, впервые за время ношения короны я, как и подобает монарху, столько времени говорил о себе во множественном лице. Посланник выглядит так, как будто его мешком огрели. Бояре по-немецки не больно-то понимают, но кажется, прониклись интонацией и тоже настороженно помалкивают. Вельяминов, скорее всего, понял, но молчит – и правильно делает. Не до него сейчас.

Скажу сразу, я вовсе не собираюсь всерьез разводиться с Катариной. Нет, она мне нужна больше, чем когда-либо. Я хочу всерьез изменить быт своего царства, и без царицы, принадлежащей к царствующему дому, тут не обойтись. От королевской дочери не так просто требовать соблюдения домостроя. Так что сначала изменения коснутся моей семьи, потом ближних бояр, затем дворянства, а там, глядишь, и до остального народа дойдет. Можно, конечно, и как Петр I в моей истории – насильно резать бороды и полы кафтанов, но я хочу эволюции. Плавной и по возможности мирной. Только надо, чтобы женушка приехала и перестала ерундой маяться. И чтобы братец ее немного в себя пришел, а то вообразил невесть что. Интриган хренов!

Георг Брюно, все еще ошарашенно поглядывая на меня, кланяется и уходит. Бояре вполголоса обсуждают увиденное, видимо пытаясь понять, что же все-таки случилось. Тут со скамьи поднялся боярин князь Сицкий и, вопросительно глядя, попытался привлечь мое внимание.

– Сказать чего хочешь, Алексей Юрьевич?

– Так это, государь… ты что же, с царицей Катериной развестись желаешь?

Так, не понял… ты что же это – немецкий знаешь, или еще как догадался? Князь говорит с неподдельным интересом и так наивно лупает при этом глазами, что невольно хочется улыбнуться. Интерес его, кстати, понятен – у боярина почти взрослая дочь, в которой он, по слухам, души не чает. А почему бы и не подразнить его?

– Не отпускает король свою сестру, – отвечаю ему со скорбным видом. – А я еще молод, мне без жены скучно.

– И то верно, – с готовностью подхватывает Сицкий, – не годится одному жить. Грех это! Надо тебе, государь, новую жену подыскать.

– Да где же ее сыщешь?

– Как где? Да мало ли девиц на Руси красивых да благонравных и хорошего при том рода! Взять хоть мою Аграфену…

– Погоди, Алексей Юрьевич, – перебивает шустрого боярина Долгоруков, – на твоей Аграфене свет клином не сошелся! Есть девицы и повыше родом!

– Это что ты такое говоришь, князь Василий, – изумляется боярин, – какие такие девицы повыше Сицких родом? Уж не про свою ли ты Марью разговор завел?..

– Верно толкует Долгоруков, – кричит кто-то из задних рядов вскочивших разом думцев, – мало ли девок красных по всей Руси! Вот пусть государь смотр невест объявит, да на нем будущую царицу и выберет!

Выкрик поддерживается одобрительным гулом присутствующих, но тут его перекрывает стук посоха по выложенному каменными плитами полу.

– Цыть вы, – трубно восклицает митрополит Исидор, – разгалделись, точно сороки!

Шум понемногу стихает, и владыко выходит вперед, обжигая повскакивавших бояр и окольничих пронзительным взглядом. Те невольно склоняются перед местоблюстителем патриаршего престола, и настает тишина.

– Государь, – кланяется мне церковный иерарх, – правильно ли мы тебя поняли, что ты желаешь развестись со своей венчаной женой царицей Катериной Свейской?

– Владыко, – отвечаю я ему, стараясь как можно осторожнее подбирать слова, чтобы не сболтнуть лишнего, – все, что я хочу, это чтобы в моей душе, моей семье и моей стране воцарился мир! И пока моя жена и мои дети находятся вдали от меня, нет мне покоя.

Богом клянусь, что если моя супруга, не прекословя мне более, приедет в Москву и примет святое крещение, не стану и помышлять о другой жене!

– И крест в том поцелуешь? – подозрительно глядя на меня, вопрошает митрополит.

Делать нечего: быстрым шагом подхожу к Исидору и, опустившись на колено, прикладываюсь к большому наперсному кресту. Тот в ответ осеняет меня крестным знамением и, наклонившись, тихонько спрашивает:

– И в Кукуй на блуд ездить перестанешь?

Едва не поперхнувшись, поднимаюсь на ноги и задумчиво смотрю на него, размышляя, как лучше ответить.

– Поверь, владыко, – так же тихо отвечаю я ему, – если Катерина Карловна приедет, то мне точно не до блуда станет.

По одухотворенному лицу митрополита точно видно, что он не слишком-то мне верит. Однако возражать он не стал и снова громко провозгласил:

– Быть посему, а мы будем смиренно молить господа, чтобы он вразумил царицу Катерину, и она поскорее приехала!

Церковь, в его лице, ясно и недвусмысленно высказала свою точку зрения, но, похоже, у некоторых думцев на этот счет появились свои мысли. Князь Сицкий, очевидно, уже представил себя моим тестем и немного ошалел от открывающихся перспектив.

– Мы все государевы холопы, и что бы он ни повелел, его царскую волю выполним! Однако чего ты, владыко, Катерину Свейскую царицей именуешь? Ты ее не крестил, государя с ней не венчал – какая же она царица!

– Тихо, князь Алексей Юрьевич, – останавливаю я его пыл, – как владыко сказал, так и будет. Такова моя воля!

Только что снова начавшие галдеть бояре стихают и дружно кланяются, а я разворачиваюсь и ухожу, дав понять, что прения окончены. Но думцы, проводив меня и рынд взглядами, остаются при своем мнении. Князь Василий Тимофеевич Долгоруков, хитро прищурившись, первым выражает его:

– Сколь годов не ехала, а теперь приедет?

Выйдя из палаты, я оборачиваюсь на идущего следом Никиту и с удивлением отмечаю его мрачный вид.

– Ты чего?

– Да так… – неопределенно отвечает он, – нежданно как-то!

– Это верно, – хмыкаю я, – вон глянь хоть на Сицкого с Долгоруким: сам говорил, что они заодно с Лыковым воду мутят. А теперь, смотри-ка, едва не подрались, кто свою дочь мне отдаст.

– Так ты не всерьез?.. – изумленно смотрит на меня Вельяминов.

– Нет, конечно.

– Тьфу ты, а я уж думал… погоди, а зачем?

– Да чтобы Густава и сестрицу его немного в чувство привести, а то взяли моду умничать!

– А коли обидятся?

– А коли я обижусь?

Мой верный друг некоторое время озадаченно молчит, а затем довольно хмыкает:

– Вот ты боярам нашим задачку подкинул – будут теперь думать да шушукаться между собой!

– Это да… а ты как пошлешь людей фон Гершова кликнуть, так не сочти за труд, подойди к Романову, да скажи Ивану Никитичу, чтобы верных людей послал посмотреть, кто куда поедет и кого в гости позовет… Он, конечно, и сам должен догадаться, а все же…

– Ага, – кивает окольничий, – а только чего за Каролем посылать, когда он рядом. Сегодня от его полка караулы.

Через несколько минут Лелик уже стоял передо мной, сверкая парадными доспехами, надетыми по случаю караула в Кремле.

– Чем я могу быть вам полезен, мой кайзер? – спросил он, прижимая к груди шлем с пышным плюмажем.

– У меня есть для тебя дело, дружище.

– Счастлив служить вам, ваше величество!

– Слушай, хорош хвостом вилять, дело серьезное!

– Приказывайте, мой кайзер! – подобрался полковник.

– Ты едешь в Мекленбург!

– Слушаюсь, а когда?

– Вчера!.. Возьмешь с собой самых верных людей, оденетесь в простые камзолы, чтобы при взгляде на вас никому и в голову не пришло, что вы служите мне.

– Что-то случилось?

– Да, и очень давно. Я весьма крепко сел в лужу лет пять тому назад и понял это только теперь.

– Я вас не понимаю!

– Да что тут непонятного, – горько усмехнулся я, – я был уверен, что самый умный, а оказалось, что и вовсе дурак. Сначала беспокоился, как там в Мекленбурге дела без хозяйского пригляда, потом решил, что сначала тут жизнь налажу, а уж после семью перевезу… ладно, чего уж теперь!

– Вы много трудились… – попытался возразить фон Гершов, но я его перебил:

– К черту мои труды! Слушай и по возможности не перебивай. Ты поедешь в Мекленбург как мой законный представитель. Официальная версия – вербовать наемников, ну и поглядеть, как дела. Я снабжу тебя письмами к герцогине Софии, обер-камергеру фон Радлову, бургомистру Ростока – кто бы им сейчас ни был – и прочим влиятельным людям, а также доверенностью на получение всех причитающихся мне доходов за последнее время. Именно на эти средства ты и будешь нанимать солдат. Разумеется, будет и письмо к принцессе Катарине, в котором я, помимо всего прочего, снова попрошу ее приехать, а формируемое тобой войско гарантирует безопасность этого путешествия.

– А если она не согласится? – деловито спросил Кароль.

Вопрос был резонный. Я на секунду задумался, а затем продолжил:

– На этот случай, у тебя будет еще одно письмо. В нем я напишу, что либо она немедленно приедет вместе с детьми в Москву, либо я с ней разведусь.

– Что?!

– Слушай дальше. Это письмо ты отдашь не раньше, чем закончишь формирование отряда.

– Вы опасаетесь противодействия?

– Скажем так: я допускаю такую возможность. Да, чуть не забыл: если встретишь при дворе епископа Глюка – гони этого сукина сына в три шеи, а не уйдет – можешь даже повесить! У тебя будет соответствующий указ от моего имени. Другим указом, я назначаю тебя воспитателем своего сына, принца Карла Густава. Это понятно?

– Вполне, мой кайзер, но все же он епископ…

– Если Глюку не суждено быть повешенным, то я ничего не имею против, чтобы он утонул, свалившись пьяным в канаву, или сдох от обжорства или еще чего. В конце концов, пусть просто уедет и не попадается мне на глаза.

– А если… – померанец явно мучился, подбирая нужное слово.

– Что «если»?

– Если ее королевское высочество и в этом случает откажется ехать?

– Тогда пусть ее королевское высочество идет ко всем чертям!.. – хрипло выкрикнул я, едва не задохнувшись от дикого приступа гнева. Затем, немного успокоившись, я взял себя в руки и почти спокойно продолжил: – Впрочем, не думаю, что это возможно, друг мой: Катарина – разумная женщина, и не сделает подобной глупости.

– Что же, будем надеяться, что ничего подобного не случится.

– Ты прав, я очень надеюсь на тебя, Лелик!

– Давно меня так никто не называл, – улыбнулся померанец, – да и раньше я слышал это только от матушки, вас и…

– И твоего брата? – понял я его заминку.

– Да, ваше величество.

– Знаешь, если ненароком встретишь Болеслава… скажи, что я простил его.

– Вы добрый человек и справедливый государь, мой кайзер, – покачал головой фон Гершов, – однако лучше нам не встречаться, ибо я его не простил.

– Как знаешь, – вздохнул я, потом помолчал немного и, повинуясь какому-то наитию, продолжил: – Послушай, если вдруг обстоятельства сложатся таким образом, что ты не сможешь сразу привезти их…

– Что тогда?

– Ты должен будешь остаться с моим сыном. Ты научишь его всему, что должен знать молодой человек его возраста и положения. Владению оружием, верховой езде и всему прочему. Что касается образования, то в Ростокском университете есть русские студенты. Выберешь среди них лучшего. Я настаиваю, чтобы он знал русский язык, обычаи и все, что может пригодиться царевичу.

– Наверное, я не смогу взять с собой Регину Аделаиду…

– Решай сам, дружище: если это не задержит тебя, можешь взять ее с собой. Можешь оставить здесь или отправить к родне в Лифляндию. Ты хочешь что-то спросить?

– Прошу прощения, но как я слышал, принц Владислав идет на вас войной. Могу ли я оставить вас в такой ситуации?