Михаил Васильевич Шелест. Филарет – патриарх Московский. Часть 2 читать книгу онлайн на сайте alivahotel.ru. Скачать книгу в формате FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно без регистрации.

Филарет – патриарх Московский. Часть 2
Михаил Васильевич Шелест

Это вторая часть произведения «Филарет – Патриарх Московский», главный герой, которого, слишком приблизился к трону. А в царстве-государстве Российском столько проблем, что он стал опасаться за свою бесценную жизнь и задумываться, а стоит ли продолжать «выпячиваться». И страшно так, что хочется куда-нибудь сбежать или спрятаться.

Михаил Шелест

Филарет – патриарх Московский. Часть 2

Глава 1.

Фёдор Никитич Захарьин стоял над телом царя Ивана Васильевича и думал: «С кем поведёшься, от того и… погибнешь». Иван Васильевич «смотрел» на своего Федюню, стоящего над ним с посохом в руке, пустым, остановившимся на его руке, взглядом. Посох торчал из живота самодержца, рука Захарьина удерживала его на весу, не давая острой железяке скользнуть в глубину царского чрева, и пробить тело насквозь. Вспомнился любимый анекдот хирургов про новый хирургический стол и слишком острые скальпели: «Сильно не давите, испортите покрытие стола».

Рука слегка дрожала. Посох оказался очень тяжёлым. Дрожь от руки передавалась всему телу, но тело тряслось не только от мышечного напряжения, но и от избытка хлынувшего в кровь адреналина.

– «А может, ну его на хрен?», – подумал Захарьин. – «Не поймают они меня. Наклею усы, броду и накроюсь «медным тазом».

Земли, подаренные царём, он давно отписал совсем невымышленному немцу, зельному мастеру Фридриху Гольштейну, которому, за особые заслуги, царь и великий князь всея Руси дозволил прикупить землю в собственность. Нужные документы Фёдор сварганил уже здесь в Москве в нескольких разных вариациях. С одними он отправил немца в Слободу управляющим своего поместья. По вторым Гольштейн был собственником, и эти документы Фёдор оставил у себя, когда-нибудь предполагая занять его место. Фридрих был очень стар. Захарьин даже беспокоился, доедет ли тот до Слободы? Но с ним ехали двое его сыновей. Свято место пусто не бывает…

Почти всё «злато-серебро» Фёдор вывез и закопал в окружных лесах. Не даром он мотался по полям и лесам в поисках лекарств для царицы. Хотя осталось его в кладовой ещё изрядно. Что-то, килограмм двадцать, вёз с собой. Именно потому, что у Федюни Захарьина, то бишь, попаданца из будущего, было всё продумано и подготовлены разные пути-выходы, он стоял и думал.

Данька, когда всё случилось, стоял рядом с беседкой, всё видел, но ни о чём не думал и, главное, никого, не судил. Он не мог судить своего кумира.

Фёдор для и него, и для его семейства теперь был и царь, и Бог. Он, фактически, одарил их землёй в размере ста четвертей, отдав её в возмездное пользование сроком на пятьдесят лет с минимальным оброком в три процента. За это семья всего-то должна содержать, как воина, своего сына и пять оружно-сбруйных лошадных холопа. Причём, на снаряжение для Даньки, Фёдор выделил необходимые деньги. Мало того, на этих землях имелось достаточное количество посошных крестьян, аж целых десять семей.

Купцам не дозволялась покупка земель в собственность, но Фёдор сказал, что возможно к окончанию аренды, законы и поменяются. Данька почему-то верил своему командиру.

Откровенно говоря, купеческое дело у семейства не ладилось. Когда-то в купцы их выделила сельская община, но и почти все деньги забирала община. На остаток, было не то что не разгуляться, а и на достойную жизнь денег не хватало. Лишние сапоги купить было не на что, и Данька донашивал обувь за братьями. А чем-то другим торговать не получалось.

Иностранщину перехватывали купцы из Архангельска или приближённые к Захарьевым-Юрьевым. Строгановы сдавали весь свой товар в казну, а оттуда эксклюзивный товар: соболя, песцы и белки с лисицами и соль, растекался малыми струйками опять же по «своим».

То, что на него, купеческого сына, обратил внимание боярин и воевода полка, охраняющего самого царя, было такой невероятной благостью, какой не могло случится в принципе. Купцы и купеческие дети были лишены возможности приписаться к служилым людям. Они считались тягловым сословием, таким же как крестьяне и холопы.

Фёдор, записав их себе на службу, эту систему сломал и собирался ломать дальше, набирая в приказ тайного сыска лиц, знающих всему цену.

Глава 2.

– Тяжёлый, – сказал Фёдор, покачав головой из стороны в сторону. – Сильные у тебя руки, государь.

– Что делать будешь? – прошептал Иван Васильевич одними губами.

– Для меня альтернативы, то есть двух путей, нет, – сказал и вздохнул Фёдор. – Я за то, чтобы всё шло так, как начертано, но ты, государь-батюшка уже пошёл не по тому пути. Зачем ты хотел меня убить? От меня ведь зависит очень многое, твоя жизнь зависит, и поэтому я должен жить долго и по возможности, счастливо.

– Ты… Вынь жало, Федюня, и мы поговорим.

Захарьин покрутил головой.

– Не получится, государь. Если я выну жало, хлынет кровь. И не только наружу, но и в чрево. Кровь вытечет через несколько минут. Сейчас надо принципиально решить, как жить дальше. Тебе и стране. Про себя я молчу. Я говорю сейчас, потому что, когда я выну из живота жало, времени уже не будет. Мне, чтобы тебя спасти, придётся заниматься только тобой, а не разговаривать. А потом ты, не слушая меня, можешь запросто меня казнить. Поэтому и говорю, пока можно. Тебе, государь, надо понять, что чтобы удержать настоящее время в том состоянии, чтобы оно перешло в «правильное» будущее, где ты живёшь долго и твой сын-наследник восседает на трон, надо сильно постараться. Я своим присутствием и общением с тобой сдвинул реальность и что будет дальше не известно.

Фёдор не выбирал слова, а Иван Васильевич не переспрашивал.

– «Наверное понимает», – подумал Захарьин и продолжил.

– Но только я смогу удержать этот мир в правильном русле, потому чт только я знаю как должно быть и какие события должны случиться. Иначе, я не уверен, что ты вообще сколько-нибудь проживёшь, ибо вокруг тебя сплошные заговоры. Сейчас к Сигизмунду сбежит Вишневецкий. Ты его отправил главой в Черкасское княжество, а он соберёт темрюковских воев и уведёт их в Литву. Уведёт и будет разорять твои западные города и крепости. Много лет разорять, даже после того, как ты Полоцк возьмёшь. Потом сбежит Курбский и тоже будет воевать против тебя. Сбежит Бельский, сбежит даже твой любимец Алексей Басманов с сыном, и поднимутся против тебя бояре и князья. Сейчас выну жало, и начну тебя лечить. Хочешь выжить, не мешай мне и не зови никого на помощь. Только я смогу чрево твоё почистить и зашить. В том мире откуда я пришёл, я слыл хорошим лекарем. Дай Бог, получится тебе выжить, хотя жало грязное. Чего только на твоих дорогах нет… Всё это дерьмо у тебя в чреве сейчас. Промывать кишки надо, а потом складывать их обратно и зашивать. Иначе сдохнешь. Что ты со мной сделаешь потом, мне всё равно. Хочешь проверить, изменится ли будущее, если меня убить, убивай, хочешь, чтобы твой сын правил после тебя – оставь жить. Я всё сказал. Вон, Данька с моим саквояжиком бежит. Сейчас буду оказывать тебе первую медицинскую помощь.

В беседку вбежал запыхавшийся Данька – сын купца Растворова.

– Открывай ларец. Доставай склянку с вином, коробку с инструментами не открывай пока. Большими ножницами разрежь шубу и рубахи там, где жало. Как я учил, помнишь?

– Помню, командир.

Данила разрезал шубу и распашную рубаху от края до посоха, но лишь слегка развернул их края, освобождая доступ к нательной и исподней рубахам, надеваемым через голову. Рубахи он резал от посоха крест на крест и углы завернул. Открылся белый царский живот и слегка кровоточащая рана с торчащим в ней посохом, аккуратно вошедшим в царский желудок.

– Обмой вокруг раны вином. Так! Держи салфетки наготове, но пока не промакивай, пусть немного крови выйдет, рану промоет. Так! Вынимаю…

Захарьин с трудом поднял уже немеющую в плече руку. Не зря он часами стоял, держа на вытянутых руках меч или копьё. Пригодилась «дурная» тренировка вот в такой неожиданной ситуации.

Фёдор не намеревался убивать царя. Всё произошло рефлекторно, но кого теперь в этом убедишь? Кровь помазанника Божьего пролилась… Как подсолнечное масло у Булгакова… И всё. История уже не будет прежней. Попаданец хмыкнул. А почему он думает, что и в той жизни царю не пропарывали живот? Может не так сильно, как сейчас, но… А вдруг всё идёт по плану Всевышнего? Вдруг и в той истории будущий патриарх Филарет тыкал царю чем-нибудь в пузо? Фёдор перекрестил лоб и грудь, сначала свою, а потом, чуть подумав, и царя Ивана Васильевича. Государь смотрел на своего «убивца», как он его назвал, получив удар посохом в живот, не мигая, но попытался потрогать рану. Фёдор ткнул его ногой в рёбра.

– Убрал руки! Или свяжу!

Царь хекнул, и из раны вылилась тёмно-красная кровь.

– О! Отлично!

«Лекарь» ткнул «пациента» носком сапога ещё раз. Снова выплеснулась живительная влага.

– Не обессудь, государь! Так надо, чтобы из тебя кровь вышла и грязь вымыла.

Царь промолчал, но зыркнул глазами.

Фёдор взял зажим и схватив им тампон из высококачественного хлопка, коего в царской казне были тюки, смочил его спиртом, обтёр края раны. Кровь не бежала, а сочилась. Конец посоха был заострён настолько, что представлял собой даже не острие копья, а кончик четырёхгранного стилета. Именно поэтому он прошёл через толстую шубу, как сквозь масло.

– «А тегиляй сегодня государь не одел. Доверился, млять, своему ручному воеводе», – подумал, вздохнув, попаданец и сам себе скомандовал:

– Поехали!

Фёдор взял стерильную салфетку с отверстием и наложил её на тело. Взял скальпель и рассёк рану. Царь Иван даже не дрогнул. А чего бы ему вздрагивать, когда у него в шее торчало сразу четыре иглы, вставленные в точки «вутонг»1.

Операция длилась около часа. Очень внимательный взгляд Ивана Васильевича раздражал попаданца, иногда отвлекая от операции, но Фёдор решил, что: «пусть, сука, смотрит, как я спасаю ему жизнь». Рана на самом желудке была зашита в два стежка, далее пришлось повозиться чуть дольше. Однако, тело у Ивана Васильевича не страдало ожирением, скорее наоборот, а кожа и мышцы сшиваются легко. Убрав кровавые тампоны и салфетки в чайник, предварительно помыв под его струёй руки, хирург хорошенько промокнул и отёр тело царя от кровавых потёков, высушил его, тщательно промазал рану рыбьим клеем и наложил тонкую полоску его же. Клей схватывался быстро и вскоре вместо раны, стянутой нитками, на теле Ивана Васильевича имелась «заплатка» почти телесного цвета.

– А вот теперь, государь, мы с тобой пойдём в твои палаты. Данька, принеси мою шубу из саней и давай переоденем царя.

Первый взводный метнулся к повозке и вернулся с шубой, подаренной Фёдору Иваном Васильевичем «со своего плеча» буквально пару дней назад. Они подняли самодержца и, поставив его на ноги, сдёрнули всю окровавленную одежду и надели новую шубу на голое тело. Старые вещи сложили в сани.

– Всё! Садимся и поехали!

– Куда? – наконец-то выдавил из себя «Грозный».

– Я же сказал, в палаты царские. Как себя чувствуешь, государь?

– Хорошо, – прошипел царь.

– Иглы я выну, а то стража не поймёт. Ты животом дыши, не так больно будет. Аккуратно жало вошло. Лёгкие совсем не задело.

– Ты даже не винишься, Федюня… Совсем не совестно?

– Что царю живот вспорол? А чего виниться? Если бы хотел убить, убил бы. Значит не специально. Ты сам на меня с кинжалом кинулся. Посохом бил, а я у тебя из руки вырвал, вот он к тебе острым концом и остался. А ты напоролся. Зачем ты меня убить хотел, государь? Что я тебе плохого сделал, кроме хорошего?

Царь улыбнулся шутке, а потом поморщился.

– Ты зачем эту парсуну похабную на меня нарисовал? – он ткнул пальцем на откинутую в угол беседки бересту.

Фёдор пожал плечами.

– Что видел, то и рисовал. Неправильный рисунок?

Царь покрутил головой.

– Забери его, чтобы никто не нашёл. Ещё пойдёт по людям эта блять. Где ты видел такую парсуну?

Фёдор поднял бересту с карикатурным изображением царя и ещё раз убедился, что нарисовано практически точь-в-точь с оригиналом, хранящимся в музее Голландии и подписанным, как единственный портрет Ивана Грозного, написанный при его жизни и подаренный королеве Елизавете Первой в знак любви.

– Значит, говоришь, не похож на ту парсуну, что писал фрязин?

Иван отрицательно покрутил головой.

– Так какая же блять, написала сию карикатуру? – задал себе вопрос Фёдор. – Если это не тот портрет, что дарили королеве, значит кто-то умышленно…

Он задумался.

– Вот суки! – сказал Фёдор через минуту. – Это они специально с твоего портрета нарисовали пасквиль и выставили его, как твою настоящую личину. Чтобы другие видели тебя таким и говорили: «Какой ужас!». Э-э-э… Ужасный.

– Терибл2, мля! – вдруг вскрикнул он. – Вот тебе и «терибл»! Они назвали тебя «Ужасный!»

– Кто? – спросил Иван.

– Как, кто? Англичане твои. Всё, приехали. Выходим!

Захарьев с царём вылезли из саней, прошли до резного деревянного крыльца и поднялись по двадцати ступенькам. Иван Васильевич шёл уверенно, но Фёдор, вроде как бы придерживая его за локоток, на самом деле тыкал в царёв бок приличного размера шильцем.

– Государь, ты не подумай, что. Но мне бы тебя спокойно до постели довести, уложить, а там делай, что хочешь. Хоть сразу охрану зови.

Данька шёл в отдалении. Коридоры прошли спокойно. Вошли в царскую приёмную, прошли в трапезную, в опочивальню.

Фёдор достал из сундука чистую исподнюю рубаху, подал «распахнутую» царю, тот продел в неё руки, надел. Потом отстегнул царский пояс с кинжалом, вынул кинжал, а пояс опустил на пол. Встал перед царём на колени и протянул ему клинок рукоятью вперёд.

– Казни, государь, ибо виновен пред тобой.

Сказал, опустил голову и закрыл глаза. Царь кинжал взял. Фёдор положил ладони на колени и, уперевшись на них, подал тело чуть-чуть вперёд. Прошла минута, другая. По голове Захарьина покатился пот и стал капать на жёлто-красный шерстяной ковёр. Фёдор головы не поднимал. Попаданец в нем пытался абстрагироваться от ситуации, убеждая себя, что он знает, что его не убьют и что будущее нельзя изменить, а поэтому лучше использовать свободное время для медитации.

– «Ага, – сказал Фёдор сам себе, – а лучше помолиться».

Ещё через пару минут ожидания перед ним упал кинжал. Он увидел его через чуть приоткрытые веки, а потом упал, сложившись, как резко сдутая ростовая резиновая фигура, царь Иван Грозный.

Фёдор перетащил монаршее тело на кровать и снова стянул с него рубаху. Пробежав пальцами точки-глашатаи и определив по теплу, в каких меридианах избыток или недостаток энергии «цы», он достал из внутреннего кармана кафтана коробочку с иглами и понавтыкал пациенту от души.

Потом уколол иглой в реанимационную точку под носом и Иван Васильевич пришёл в себя.

– Где я? – спросил он. – Что со мной?

– Сознание ты потерял. Я тебе иглы вколол, полежи спокойно, – сказал Фёдор, а сам подумал: «Не сознание, а совесть ты потерял. Подумаешь, пузо ему проколол, ну так вылечил же. Стоит думает, он, видите-ли, казнить, или не казнить?».

– А-а-а… Ты мне чрево проколол и зашил. А потом кинжал дал… Искуситель ты, Фёдор, ах искуситель. Хотелось мне вогнать клинок тебе под шею и вогнал бы, да сознание ушло. Всё потемнело, только одна точка светлая перед глазами. И будто иду я туда, к свету. Да-а-а…

Он помолчал и добавил:

– Прав ты. Бережёт тебя Господь Бог. Не дал убить. Значит и пробовать не буду. Но что с тобой делать? Зол я на тебя! Может в монастырь тебя отправить? Вместе с Сильвестром. Я его в Словецкий монастырь отправил. Уже доехал, небось… Вот и ты езжай.

– Спасибо, тебе, государь-батюшка! Век молится за тебя буду. Ну, я пошёл собираться? Там иголками лечить буду и операции делать.

Царь нахмурился и недовольно покрутил головой.

Глава 3.

– Вот – проныра! Хрен тебе, а не Соловцы! Тут будешь! При мне. Ладно ты раны зашиваешь! А вдруг ещё, что случись? На войну ведь скоро! Да и не здоров я ещё! Вон, сознание уходит и душа к свету тянется, а не к добру сие.

– То, что ты не здоров, это понятно, – хмыкнул Попаданец. – А на Соловки я бы съездил. Воздух чистый. Труд общественно полезный… Сильвестр в шахматы играет?

– Соль варить или дёготь жечь поставят, будет тебе и воздух чистый и труд полезный, – хмурясь проговорил государь. – Совсем ты, Федюня, страх потерял. То смиренный был, аки агнец. А тут царю сначала жалом в чрево тычешь, а потом перечишь на каждом слове.

– Прости, государь. Кровь кипит. Столько делов наворотил, что трепетно в груди. Прости меня, Христа ради. Ей, Бог, не искушал тебя, отдавал кинжал и жизнь свою в твои руки. Если правду сказать, времена такие настают, что мёртвым будет легче, чем живым.

Царь продолжал смотреть на Фёдора, насупив брови, потом опустил взор на рану, заклеенную карлуком3.

– Мёртвым завсегда легче, чем живым. Только, думаю, скучно там, на небесах, или в преисподней. Чешется, – сказал царь, тыча в рану. – А не болит.

– Постарайся не мочить, не чесать и ничего не есть.

– Эх надо было с утра побольше поесть, – произнёс и сокрушённо вздохнул царь.

– Выпей, – сказал Фёдор, подавая ему склянку с прозрачной жидкостью.

– Что это? – спросил тот.

Фёдор хотел сказать: «яд», но передумал. Он понимал, что на сегодня исчерпал резерв терпения Ивана Васильевича и может огрести по серьёзному.

– Вино! Очень крепкое, настоянное на дубовой щепе вино. Хлебное.

Царь скривился.

– Не люблю я его. Англичане из ячменя варят. Постоянно привозят с посольством. В дар, млять! Надух мне не нужны такие дары. Крохоборы. Говорил же, чтоб не везли, а возят и возят… От него я совсем дурной становлюсь. Не люблю.

– И где, то вино? – спросил Фёдор. – Мне бы для медицины пригодилось. В малых дозах оно полезно.

Мысленно он продолжил: «…в любых количествах».

– В казне бочки стоят. Забирай, коли нужно для меди… Как ты сказал? Для чего?

– Медицина – это по-латыни «лечение». Раны это вино заживляет. Вот и твою рану в чреве оно заживит. Выпей.

– Живая вода, что ли? – улыбнулся, скривившись государь.

– Что-то типа того.

– Говорить ты стал чудно, Федюня.

Иван Васильевич с любопытством разглядывал квадратной формы склянку, сделанную из зелёного стекла.

– Пей, да уберу я. Только крепкая она, живая вода. Такой ты ещё не пил. Чистый спиритус.

– Спиритус, говоришь?

Царь, повернувшись к левому плечу, хэкнул и замахнул в себя семьдесят граммов чистого спирта. Видно было, что опыт пития подобных продуктов он имел, так как выдыхал медленно сквозь плотно сжатые губы, однако слёзы на глаза всё же накатились и, скопившись на нижних веках, потекли струйками по щекам, прячась в не по годам седеющей бороде.

– Крепка рать русская, – глубокомысленно выразился государь, сипя высушенной глоткой.

Он вздохнул, выдохнул.

– Сам варил?

– Сам, государь.

Глаза Ивана Васильевича заблестели.

– Ты что-то говорил о том, что ты сюда из другого мира пришёл. Что это за мир?

Фёдор немного помолчал, обдумывая что сказать, а что не говорить.

– Тот мир, откуда моя душа пришла в это тело – это будущее. Там тело умерло и мою душу отправили в это тело. Вот и всё.

– Кто отправил и зачем? – напряжённым голосом спросил государь.

– Мне не сказали. Наверное, тебя предупредить. Зачем ещё?

– О чём?! О чём?! – заволновался Иван Васильевич, пытаясь привстать на постели, но поморщился от боли.

– Да откуда же я знаю? – пожал плечами Попаданец. – Может о том, что ты нагрешил в этой жизни так, что тебе места не нашлось не то, что на небесах, но и в преисподне? Может поэтому ангелы хранители и послали меня душу твою спасти да исправить. Ежели я к тебе пришёл. Кому ещё до тебя дело есть, как не ангелам?

Царь вылупился на говорившего так, что казалось, его глаза сейчас вывалятся ему на грудь. Рот растворился, дыхание остановилось. Потом он вдруг всхлипнул, резко вздохнув грудью и закашлявшись, скривился от боли.

– Давай ка я тебе иголки от боли вставлю, – сказал Фёдор и быстро воткнул ему две иглы в точки «вутонг».

Царь облегчённо задышал ровно и глубоко, а отдышавшись спросил:

– Сильно нагрешил?

Фёдор даже отстранился от такой «наглости».

– Ты меня спрашиваешь, государь, сильно ли ты нагрешил? Но как же я тебе отвечу? Не я тебе судья, государь. Я твой слуга, а ты Помазанник Божий. Ты сам себе судья, да Господь Бог. Я могу только перечислить часть твоих мрачных деяний в прошлом и будущем и то, только те, что открыты мне. Говорил же тебе, что не всё открыто предо мной.

– Сказывай, что знаешь, – вздохнул Иван Васильевич.

И Фёдор рассказал, что знал сам и то, что ему рассказали разные собеседники из этого мира. Рассказал без подробностей, просто констатируя факты: убито и казнено столько-то, испорчено девиц столько-то, жён загублено столько-то, крестьян сгинуло столько-то. Были у попаданца в памяти такие цифры, ибо спорили в будущем по этому поводу много и часто. Про поминальный список сказал. «Помнил» Фёдор и другие цифры: о том сколько в это же время уничтожили своих граждан иные правители, но приводить их царю пока не имело смысла. Эти сведения должны пригодиться потом, когда надо будет мотивировать Ивана Васильевича на благие дела.

Царь слушал Попаданца, хмурился, но не перебивал, а когда Фёдор замолчал, спросил, посерев лицом:

– Только худая слава после меня осталась?

Фёдор мысленно усмехнулся, но ответил серьёзно.

– Отнюдь. Много нужных дел для государства Российского ты успел начать и завершить. Но ты и сам их знаешь. Я только худое перечислил.

– Ангелы, говоришь, прислали? – скривился он.

– Да, не знаю я, кто послал, – устало скривился Фёдор. – Самому интересно, но вряд ли кто скажет.

Царь скептически разглядывал Захарьина.

– Ты, конечно, отрок необычный. Таких, как ты, я видом не видывал и про таких слыхом не слыхивал. Бывает блажат юродивые, но ту блажь ещё понять надо. А ты разумен… И даже слишком порой. Никому не говорил ты про дар свой?

Фёдор покрутил головой.

– Я бы и тебе не говорил, да за державу обидно, – буркнул он.

– За державу обидно? Почто? В чём обида твоя?

– В том, государь, что за пол века твоего правления только и останется от дел твоих одна земщина. А страна впадёт в такую смуту и разорение, что едва не распадётся на княжества и не станет добычей поляков. И только войска, собранные земским собранием, изгонят поляков из Москвы.

– Поляки в Москве?! – возмутился царь и вскрикнул: – Кто допустил?! Где были мои сыновья?!

– Иван умрёт раньше, а Фёдор через четырнадцать лет после тебя. Потом будут править иные цари. У Фёдора детей мужского пола не будет, государь.

Фёдор смотрел на лежавшего молча и разглядывающего узорчатый потолок царя, и ему вдруг стало его жалко.

– Значит, прервётся династия Рюриковичей? – спросил царь.

– Прервётся, государь.

– Но земщина и дела мои останутся?

– Останутся.

– А Россия, говоришь, отобьётся от поляков и будет жить?

– Отобьётся, государь. Выпрут их из Кремля и погонят с земли Русской ссаными тряпками. И будет жить Русь и будет самой сильной и большой в мире, ибо присоединит те земли на востоке, про которые я говорил тебе. Ещё и Польшу с Ливонией завоюет. И в морях-океанах воевать будет.

– А Крым?

– Крым – наш!

– Ну, тогда и слава Богу, – вздохнул-выдохнул Иван Васильевич. – Не даром значит прожил жизнь.

– Не даром, государь. Ох не даром! Даже если ты повторишь все свои худые дела, то это только твой ответ перед Богом. Я за то, чтобы повторить историю.

– Историю? Чудное слово. Что оно значит?

– Не знаю, государь. Вроде как правдивые сказки про жизнь, записанные в книгах.

– Понятно. И кто… Э-э-э… Что за царь, выгонит поляков? Кто царём будет?

– Царя тогда не было. Не будет. Смутное время, я же говорю. От сегодняшнего дня пройдёт пол века, когда это случится. А смутное время настанет после смерти сына твоего Фёдора, и продлится оно аж двадцать лет.

Иван Грозный покачал головой.

– Долго… Мир без царя двадцать лет. Беда. И что, никто на царский трон из бояр или князей не влез?

Царь хмыкнул.

– Не поверю.

– Да много кто пытался на трон залезть. Были и ложные царевичи твои. Лжедмитриев только пятеро человек было, да его ложных родственников около двадцати. Лезли к трону, как тараканы.

Фёдор пытался обойти историю про захват трона Годуновым и Шуйским.

– А князья-то, князья? Шуйские? Фёдор же царём будет, а кто у него царица?

– Годунова Ирина, – вздохнул и сказал Попаданец.

Царь нахмурился.

– Это из рода того Годунова, что у Василия, брата моего, служит при дворе?

– Племянница его, – подтвердил Фёдор. – А царём Брат её станет.

– С чего вдруг? Он же безродный?

– Ну… Ирина же царица осталась, но от престола отказалась и спряталась в монастыре. Он тоже к ней «присоседился», а потом его Земской Собор избрал.

– Земской Собор избрал?

– По предложению патриарха.

Иван Васильевич напрягся.

– Какого патриарха? Константинопольского? Он в Москву приехал?

– Московского и всея Руси Патриарха.

– Свят-свят-свят, – осенил себя крестным знамением государь. – Откуда свой патриарх-то на Москве?

– Твой сын Фёдор и Ирина смогли уговорить Константинополь признать православную церковь и учредить патриаршество в России.

– Господи – Вседержитель, спасибо тебе! – с пиететом произнёс Царь Иван и снова несколько раз перекрестился. – За это всё прощу, царю безродному. Бог им судья. Спасибо тебе, Федюня, за вести добрые! Вот порадовал, так порадовал. Теперь и помирать можно!

Фёдор аж опешил от такого эффекта.

– Э-э… Ты чего, Иван Васильевич. До этого ещё дожить надо и постараться, чтобы так и произошло. Я же тебе и говорю, что удержать надо настоящее, чтобы оно стало будущим.

– Держи, Федюня! Держи это настоящее! И меня держи. Чтобы, понимаешь, сказку сделать былью, понимаешь! – сказал царь почти словами известного в будущем киногероя.

И Фёдор сильно удивился такому совпадению. Ему даже показалось, что он участвует в художественном фильме: то ли «кавказская пленница», то ли «Иван Васильевич меняет профессию». Попаданец даже головой потряс, чтобы снять накативший на него морок.

– Я, государь, сначала боялся подходить к тебе по поводу болезни царицы. Грешным делом думал: «умрёт, так умрёт». Опасался, что и остальное будущее изменится. Жалко Ивана, что не станет царём, но… А вдруг, если станет, то не договорится с Константинополем. Понимаешь?

– Теперь я понимаю тебя, Федюня.

– А потом не выдержал, и стал пытаться лечить царицу и когда срок смерти её минул, даже испугался, что у меня получилось изменить историю, но продолжил лечить.

Фёдор замолчал, сокрушённо уставившись в узор красно-желтого ковра, лежащего на полу.

– Но не судьба, – выдохнул он и, подняв глаза, наполненные слезами, продолжил. – Но я тогда так напугался, что может всё измениться, что не хотел тебе ничего говорить. Слов не имел. И случай не подворачивался.

Царь саркастически хмыкнул.

– Да, уж… Сегодня случай представился. Чуть царя вообще не убил. Вот тебе бы была история! Сказочная история. Чем дальше, тем страшнее.

Царь замолчал, изображая на лице озабоченность и размышления. Он то хмурился, то кривил губы, то улыбался или растягивал уголки губ в разные стороны. Короче, играл лицом. Фёдор молчал и ждал вопросов. Вопросы у царя нашлись.

– «Всё-таки последовательный был царь Иван Васильевич Грозный, – подумал Попаданец, услыша вопрос. – И умный. Хотя, почему был? Вот он перед глазами, как живой!»

– А кто после поляков-то в цари вышел? Нашли достойного?

Фёдор кашлянул, покрутил головой, шеей, почесал затылок.

– Ты ещё жопу почеши, Федюня! – хмыкнул государь. – С царём ведь разговоры разговариваешь, а ведёшь, как на конюшне перед мерином, не зная с какой стороны седло надеть. Говори давай! Не томи!

– Я, государь, – соврал Фёдор, но не совсем, ведь будучи Патриархом Московским и всея Руси, он был соправителем своего сына Михаила Романова.

– Что? Слушаю, говори!

– Э-э-э… В смысле, э-э-э, я стал царём. По решению Земского Собора, государь.

– Что?! – не то удивился, не то возмутился Иван Васильевич. – Ты-то каким боком к трону оказался?

Попаданец хотел пошутить, сказав: «Стреляли…», но не посмел.

– В плену я польском был, потом вырвался, собрал ополчение и изгнал поляков из Москвы. Вот за это и избрал народ, – врал Попаданец, не краснея, ибо искренне считал, что доведись, и соберёт, и изгонит.

– О, мля! Вот это денёк сегодня! Доживу ли?! Или сердце лопнет? Федюня, матерь Божья – царь! Здрасти, приехали! Дай воды попить. Пересохло в горле. Можно воду.

– Только с вином. Сейчас разбодяжу.

Фёдор быстро отошёл к окну, на котором стояли разные напитки в серебряных кувшинах с крышками, и, пользуясь случаем, перевёл дыхание, незаметно вытерев выступившую на лбу испарину. Налил в кубок какого-то взвара (он даже не удосужился глянуть, какого), плеснул туда же спирту и, вернувшись, к кровати, протянул кубок царю. Царь скривился.

– Отведай.

Фёдор удивился.

– Ты думаешь, что я хочу тебя отравить?

Царь потупил глаза, скривился и отвёл взгляд.

– Отведай.

– У-у-у, – «проучал» Фёдор. – Вышел, значит, я из доверия? Ну-ну…

Он дернул головой влево.

– Да, уж. Ну, ладно.

Попаданец попробовал получившийся напиток и удивился.

– Вкусненько. Отличный коктейль!

Он большими глотками выпил всё спиртово-смородиново-малиновое великолепие, довольно крякнул и снова направился к окну. Сделав ещё одну порцию напитка, он снова вернулся к царю и протянул тому кубок.

– Отпить, спросил он у царя.

Иван Васильевич взял кубок и сказал:

– Хрен тебе! Совсем ты берега попутал, Федюня.

Царь сначала попробовал, а потом продолжил пить из кубка пока всё не выпил.

– Действительно вкусно. Отличный товар, Федюня! Я разбавлял вино, что ключница варит, с взварами.

Царь скривился и покрутил головой.

– Гадость. А у тебя нет вкуса преисподней. Этой… Серой не воняет.

– Правильно! Я же спиритус через угольно-медный мешок прогонял. Специальную сетку кузнецам заказывал.

– Вот умелец, – «повеселел» самодержец. – Ну и как мне тебя убивать?

– А зачем? – удивился Попаданец.

– Да, как зачем? Какой из тебя царь?!

– И-и-и, – Фёдор икнул. – Извините.

Он покачал перед лицом царя Ивана пальцем.

– Оч-ик! Да, что такое? – возмутился икоте Фёдор. – Очень приличный царь, между прочим, получился. Всех, между прочим, нагнули. И своим, и чужим. Не сразу, конечно. Я у тебя многому научился. Э-э-э… Научусь… Ик! Да, екарный бабай! Я же говорю! Польшу – раком!

Фёдор махнул обеими руками себе за спину, как лыжник, бегущий классическим стилем.

– Шведов! Ха!

Ещё один взмах.

– Крымского хана! Ха!

Взмах.

– Э-э-э… Кого ещё?

В голове у Фёдора зашумело.

– Что-то я, кажись, надрался. Переборщил я тебе со спиртом, кажись, – пробормотал он.

– Во-во! Я же говорил, отравить хотел. Сейчас посмотрим, как ты после такого кубка? Я-то привыкший, ха-ха. А ты, я видел, и пиво то едва пригублял на братчине. А тут спиритус.

Государь поднял палец вверх. Вдруг он будто что-то вспомнил.

– Подожди, а что ты про беглецов говорил? Про Бельского Ивана, – да? Про Курбского Андрея? Про Вишневецкого Дмитрия? К полякам сбегут и станут против меня воевать?

– Сбегут и станут воевать, – кивнул головой Фёдор. – Вели у Бельского обыск сделать. Найдёшь королевские охранные грамоты. У Курбского не ищи. Тот так уйдёт. Прямо из Литвы.

Глава 4.

– Андрюшка Курбский? Не верю. Это друг мой! Навет! Не верю!

– Не верь, – безразлично сказал Попаданец. – Мне, чем больше останется по-старому, тем меньше переделывать. Ведь беда в чём? Вот казнишь ты сейчас Курбского, а из-за этого некому будет победить поляка князя Полубинского, а потом ты без него вдруг проиграешь битву за Полоцк. Хотя может и к лучшему его убрать сейчас. Не потеряем пятнадцатитысячное войско под Невелем, а Полоцк и без него возьмём. Вот так со всеми. Каждый ведь до своего побега какую-то пользу тебе принесёт. Вишневецкий черкесов «христианизирует» и ещё много полезного бы сделал, если бы ты не гнобил его. Хотя, конечно, его желание захватить Крым, нам не очень полезно. И он не ушёл бы, если бы ты этим летом не выдал его перемещения Османам, сообщив начальнику гарнизона Кафы о том, что Вишневецкий готовит на них нападение. Так ведь?

Царь снова помрачнел.

– А через два года ты отправишь его воевать Черкасы и Канев. А это, между прочим, его бывшая вотчина, которую он спокойно себе возвратит, вернувшись к Сигизмунду. Сигизмунд же его звал и обещал отдать и отдаст, если ты упустишь Вишневецкого. А он ведь много черкесов уведёт. Большое войско. Я бы оставил его помогать Адашеву. Ведь крымский хан не успокоится, чем ты его не умасливай до самой своей смерти, а умрёт он не скоро. И набеги не прекратятся, если им там не поставить заслоны. Такая война, как набеги, не заканчивается никогда.

– И что с ним делать? Он кушать не может, вот как не любит крымского хана.

– Да пусть он его долбит. Не друг хан тебе.

– Мои послы просят османов помочь мне в Польше.

Фёдор покрутил головой.

– Не помогут? – понял царь.

– Не помогут, государь. Больше скажу… Помогут Польше, когда она с Литвой унию подпишет.

– Почему? Обиду затаили?

– Хе! – Попаданец «хекнул». – Обиду! Вот они – точно «кушать не могут», когда думают про тебя. Ещё больше скажу… Никто кушать не может, когда про тебя и про земли твои думает. Даже английская королева, а особенно её купцы. В смуту они земли аж до Ярославля захватят.

– Иди ты! – снова удивился царь.

– Вот так! – разведя ладони перед собой, констатировал Попаданец. – Даны, шведы, – все жаждут даже не отщипнуть, а отломить кусок побольше и по сочнее. Так, что, нет у тебя союзников, кроме твоих воинов и, как не странно слышать, бояр и князей. Так что может быть и зря ты губную реформу затеял. Ведь власти наместников, а значит и твоей, на местах не осталось.

А потому, не спеши рубить им головы.

– Ага… Порубишь им головы, – мрачно пробубнил государь. – Начни рубить одним, другие разбегутся.

– Так ты не руби, а начни казнить их по закону. Напиши кодекс чести, в котором укажи провинности и определи, какие за них причитаются наказания. Хочешь я напишу и составлю? И этот кодекс пусть дума подпишет. Согласуй его с боярами. А лучше, пусть они сами его напишут, а ты утвердишь.

– Не смогут они.

– Смогут. Я составлю, а на думе сей проект предложит кто-нибудь из твоих бояр. И не надо всем рубить головы. Отправляй их оборонять Волгу, Дон, да засечную черту. Тут земли отбирай, там давай. А на Вороне-реке, где лес дубовый стоит, пусть городки ставят и корабли строят. Вишневецкого на сие дело поставь, пусть флот готовит, Азов-крепость брать. А возьмёт, пусть городки по морю ставит и укрепляет. Не дадут османы закрепиться. Флот пригонят. Черкесов туда Темрюковских пересели. Пока не закрепимся в низовьях Дона и не построим флот, Крым нам не одолеть, а если одолеем, то не удержим. А зачем тогда людей терять в таких битвах?

– Разорить врага, тоже победа, – не согласился государь.

– Согласен. Я тебе о том и говорил, про Ливонию. Не лезьте далеко. А разоряйте те земли набегами. Возьмём Полоцк и надо закрепляться на границе: крепости отстраивать, земли людьми заселять. И ещё… Подумай о том, чтобы те земли оставить у тамошних владельцев. Не отдавай своим боярам и князьям. Меньше на тех землях недовольных будет.

– Ну, и наговорил «с три короба». Думаешь, я всё запомню? Напишешь на бумаге, оговорим потом. Ладно! А Басманову-то что не живётся? Он-то куда намылился?

Попаданец, прокрутив в голове то, что когда-то читал про Басманова, уже сожалел, что поддался эмоциям, и пошёл на поводу сплетни, рассказанной Никитой Романовичем и оговорил боярина. Может быть то, что они с царём блудили в молодости и было верно, может быть, и было правдой то, что сейчас Басманов поставлял Ивану Васильевичу девок, но заслуги перед отечеством у Алексея Басманова были огромны. Даже по тем источникам, что сохранились после уничтожения их Романовыми.

– Не скоро сие может случиться. Ажно аккурат через десять лет. А до этого верой и правдой тебе служить будет.

Фёдор замолчал, вроде как не решаясь продолжить. Царь заметил.

– Говори! Что ещё!

– Я тебе одну вещь скажу, только ты не обижайся. Помни, что у меня в голове, – Попаданец постучал пальцем по лбу, – много того, что было написано, может быть, и твоими врагами. Как нарисованная ими парсуна.

– Да, ладно, – царь махнул рукой. – Говори уже. Понял я, что врагов у меня и в настоящем, и в будущем больше, чем друзей.

Фёдор вздохнул.

– Писали враги, что вы с Басмановым не только блудили и девок портили тысячами, но и содомией баловались.

Царь насупился и скривил такую рожу, что Фёдору стало не по себе. Он сам тоже виновато скривился и пожал плечами.

– Извини, государь.

– Так и напишут? – переспросил и вздохнул он. – Вот, мля, борзописцы! На кол бы их. Ну, да ладно. Не было такого. А с кем, с самим Басмановым?

Фёдор снова виновато пожал плечами.

– Извини, государь… С сыном его.

– Федькой? – удивился Иван Васильевич. – Так он же отрок. Ему же девятый год пошёл. Ты и то повзрослее будешь. А, про нас с тобой не писали?

Царь ухмыльнулся.

– Что мы с тобой в баню вдвоём ходим?

Фёдор покраснел и подумал, что надо бы печатанием агитационно-пропагандистских плакатов заняться, хулящих поляков и прочих немцев и восхвалением Царя Ивана.

– Мои сыскари ходят по рынкам и площадям. Говорят, спрашивают. Они ведь купеческие дети и с такими же, как они, у них свой разговор. Ничего зазорного про тебя в народе не говорят.

– Значит, твоя служба уже работает? – удивлённо покачал головой царь.

– Сразу, как только приехали в Москву. Я-то знаю под кого копать… Вот мои соколы и копают не абы как, а в нужном направлении. У каждого по несколько дел заведено на определённые оппозиционные группы. Вот на нужные фамилии и собирают сплетни. Ищут скрытые подходы к знатным дворам.

– Ишь ты! Скрытые! – царь улыбнулся. – Алёшка Басманов у меня любитель подкупить людишек в стане врага. Он их «шептунами» обзывает.

Попаданец мысленно отметил, что Алёшке Басманову шёл уже сорок седьмой год…

– Ты никому не говорил про наш приказ тайного сыска?

– Никому, Федюня.

Царя явно клонило ко сну. Глаза у него «соловели», то сходясь, то расходясь в стороны, веки падали и поднимались с трудом.

– Можно я посплю? – спросил он. – Что-то укатали сивку крутые горки.

– Поспи, государь. И я рядом с тобой тоже прилягу. Тут на коврике. В ногах твоих. Только я рану осмотрю.

Фёдор поправил царю подушки, посмотрел рану. Кровь клей ещё не растворила, но Попаданец решил её перевязать, что и сделал так ловко и быстро, что царь только довольно хмыкнул.

– Надо же, – проговорил он. – Чтобы узнать, какой ты лечец-резальник4, надо было самому получить дыру в чреве. А вдруг бы я тебя убил?

– «Ну, это вряд ли», – подумал Попаданец, но вслух сказал: – Вот-вот! И я о том же.

Фёдор постелил свою шубу в торце царской кровати в ногах. Потом вышел в трапезную и попросил занести взваров и сообщил, что государь «приболемши отдыхать изволят». Слуги занесли кувшины и увидели живого, устраивающегося в постели, Ивана Васильевича, что было для Фёдора очень важно.

Вообще-то он ещё не знал, останется ли он при дворе, или наденет парик, усы с бородой и исчезнет. Не верил он Ивану Васильевичу. Тот был, во-первых – искусным актёром, а во-вторых, имел «семь пятниц на неделе» и «шесть тузов в рукаве». Верить ему и играть против не имело смысла.

Иван Васильевич захрапел сразу. Фёдор сделав вид, что тоже прилёг на шубу, услышав храп, быстро накинул шубу и выскользнул сначала из царских палат, а потом и из самого дворца. Хмель прошёл быстро. Видимо то, что сейчас мозгом Фёдора Захарьина полностью владел пришелец из будущего, включило внутренние процессы в организме и печень вбросила в кровь нужные для расщепления алкоголя ферменты.

У крыльца так и стояла царская санная повозка, запряжённая двойкой рослых лошадей. Он впрыгнул в сани.

– Погнали на Куй! – крикнул Фёдор с ударением на предлоге.

Правильно называть «Немецкую слободу» Попаданцу не нравилось. Особенно в сочетании с предлогом «на». Ну, что такое: «На Кукуй»? Фигня какая-то, зато «на куй!» звучит.

Ехать было далеко, но ехать было надо. Фёдор выкупил у Фридриха Гольштейна его особняк в Немецкой слободе за очень приличную сумму. Фридрих ван Гольштейн был чистокровным евреем из северо-германской провинции. Предлог «ван» означал «из», что говорило о его (Фридриха) каком-никаком но дворянстве. Фёдор видел выписки из родовой книги, когда принимал Гольштейна на работу управляющим, и по ним получалось, что он является чуть ли не «шестиюродным» братом нынешнего короля Дании. Но этот Гольштейн всё-таки был на девяносто процентов купцом, ювелиром, оружейником и архитектором, но не членом королевской фамилии.

– Даже с моей выпиской из родовой книги к королевскому замку меня не подпустят и на пушечный выстрел, – говорил Фридрих вздыхая. – Где-то мои предки себе навредили.

Попаданец едва услышал фамилию Фридриха, к которому его отправили, когда он искал себе управляющего, сразу вспомнил, что её носили, вернее, будут носить, некоторые правители России и, естественно, заинтересовался её обладателем. Фридрих оказался сухощавым стариком под шестьдесят лет с вышеперечисленными навыками, только-только отошедшим от батальных дел по здоровью. У него отсутствовала левая нога по щиколотку и левый глаз. И он только-только отстроил новый дом на Кукуе.

Фридрих соблазнился проживанием в поместье, находящимся рядом со стрелецкой слободой, а это значит возможностью подрабатывать мастером-оружейником. А когда узнал, что его наниматель – «особа приближённая к императору» и исполняет обязанности дворового воеводы, сомнений лишился полностью. Только стал сожалеть, что только что построил усадьбу на три семьи, и в случае продажи, всех затраченных на постройку денег не вернёт.

Однако Фёдор предложил Гольштейну пятьдесят рублей и тот, восхитившись щедростью хозяина, дом ему уступил. Но, что больше всего удивило Гольштейна, это то, что купчую, хоть и подписали, но в городском реестре не учли. Покупатель объяснил это тем, что Гольштейн, если ему не понравится в Александровской Слободе, может в любой момент вернуться, выкупив дом обратно. А налог, де, Фёдор будет платить сам.

– «Ну, сам так сам», – подумал Гольштейн, решив, как-нибудь это проверить.

Главное, что в этой усадьбе имелась почти доменная печь и большая кузня на три наковальни. Сыновья и внуки Гольштейны все были приставлены к делу и владели, в той или иной мере, всеми навыками отца и деда. Вот сюда и вёз Фёдор окровавленные одежды Ивана Васильевича. А куда их девать? Только жечь! Но путь до Кукуя был не очень далёк. Что-то около пятнадцати километров, как подсказывала память попаданца.

А это всего около часа езды, если не гнать лошадей. Однако в двуконной запряжке гнать особо не получалось. Лошади то и дело сбивались с шага, ибо не были хорошо обучены синхронному бегу. Некогда их было учить, да и не кому. Ни Фёдор, ни тем более государь, такими навыками не обладали. В Слободе Фёдор потратил два месяца,чтобы объездить лошадок. А тут всего-то прошло пара недель. Да и лошадки были с норовом.

Часа езды Фёдору не хватило, чтобы принять решение. Он и так складывал и эдак, но ответ всё время получался один и тот же – икс. Если бы не опасение за жизнь царя Ивана, а дырка в желудке это вам не порез пальца, то он бы махнул на всё рукой и спрятался под фамилию Гольштейн. Все нюансы он со старшим носителем фамилии согласовал и тот согласился принять себе ещё одного сына. Когда-нибудь, если что-то в этом королевстве пойдёт не так.

– О молодой человек, как я вас понимаю, – воскликнул тогда старик, – Я от этого «пойдёт не так» в свое время бежал из Гольштейна, оставив такую мастерскую! Ах, Боже мой! Там было всё! И мне совсем немного оставалось до открытия философского камня.

– У меня в Слободе есть алхимическая мастерская. Она находится в самом кремле в особняке, отписанном на ваше имя.

– Ах-ах! Что вы за человек!? Вы словно джин из арабских сказок.

– Но всё отойдёт вам, если случится самое плохое и всё пойдёт не так.

– Пость всё идёт так. Как нужно вам, мой молодой господин. Фридрих ван Гольштейн может быть благодарным и за то, что вы уже сделали для моей семьи. Мы очень мечтали иметь свою землю.

А семья у Гольштейнов была очень большой.

Трое дочерей со своими семействами жили отдельными домами – в каждом было человек по пять-шесть – тоже решили переехать в Александровскую Слободу. У троих сыновей тоже имелись семьи. Так что Фёдор распорядился заселяться всем скопом в его усадьбу. На первое время места должно было хватить.

– Если всё пойдет так «как надо», у нас с вами будет столько земли, сколько мы захотим. Если нет, то и этой земли нам хватит на всех. А будет мало, ещё купим. Деньги у меня есть.

– Вы знаете, молодой человек, – сказал Гольштейн, глядя прямо в глаза Попаданцу, – удивительно, но почему-то я вам верю.

В усадьбе Гольштейна осталась проживать местная прислуга, тоже, кстати, из «немцев», бывших военнопленных. С собой Гольштейны наняли новую прислугу. Фридрих объяснил это тем, что старая прислуга будет переносить в новую усадьбу старые порядки, а это не правильно. В новой, всё должно быть новое, даже мебель. Однако Фёдор заверил, что мебель там уникальная, которой нет ни у кого, а если её не хватит, то Слободские плотники знают, что нужно делать и как.

– И я вам верю, – снова сказал тогда старик.

Сейчас Фёдор даже не стал заходить в дом. Сказав домоуправителю, что они приехали по очень срочным делам, и чтобы он вынес растительное масло, которое не сильно жалко. Они завели повозку во двор поближе к кузне, перенесли одежду и быстро распалив плавильную печь, закинули в неё шубу, кафтан, рубаху и другие окровавленные тряпки, полив их предварительно спиртом и маслом. На удивление всё занялось очень исправно, однако вонь по двору от дыма расползлась такая, что можно было подумать, что здесь смалят дикую волосатую свинью.

Фёдор принюхался к запахам других усадеб, а в этом районе Немецкой стороны стояли не дома, а именно усадьбы, и понял, что вокруг тоже смалят, и смалят «по-чёрному». Попаданец вспомнил, что на Руси декабрь всегда был месяцем заготовок свинины, несмотря ни на какие посты. А когда ещё, как не зимой забивать скот на преработку?

У лютеран, а многие в Немецкой слободе не меняли свою религию, почему и жили отдельно от православных, Рождественский пост не был строгим – это период отказа от своей любимой еды, от удовольствий, к которым привязано сердце. Период Адвента считался у Кукуевцев временем покаяния, прихожанам рекомендовалось совершить таинство исповеди, уделять больше внимания благотворительности, совершению дел милосердия и помощи нуждающимся. А свинина и кровяная колбаса не считались изыском или любимой едой.

Глава 5.

Оставив Даньку ворошить тряпки, Фёдор всё же поднялся в дом. Прислуга жила в нижней части дома, называемой по старинке подклетью. Верхние два этажа трёх башенного терема стояли пустыми, но протопленными. Гольштейн отопление в доме сделал воздушным. Из печей, расположенных на первом этаже, или как сейчас говорили «ярусе», по множеству кирпичных воздуховодов тёплый воздух поднимался на верхние ярусы и обогревал помещения.

Только глянув на это, Попаданец сразу решил, что такого «управляющего» надо непременно нанимать, и в окладе не поскупился, положив тому сразу рубль в год. На полном обеспечении, в смысле бесплатного проживания и питания, плюс бесплатная, не считая части урожая, аренда земли, – этого было более, чем достаточно.

К тому же Гольштейн собирался поставить разменный банк на торговой площади и планировал организовать выдачу кредитов. В этой финансовой деятельности решил участвовать и Попаданец.

Гольштейн на сообщение Фёдора о том, что: «денег у нас много», отреагировал предложением: «Так пустите их в оборот, молодой господин. Не держите в себе». И Фёдор ссудил Гольштейну пятьсот рублей под пять процентов, но попросил процентной ставкой не злоупотреблять. Словосочетание «процентная ставка» поразила Гольштейна в самое сердце и заставила его уважать молодого боярина ещё больше.

Гольштейн, прибыв в Александровскую Слободу первым делом проверил, пропустят ли его в Кремль по выданному боярином Захарьиным серебряному «пропуску». Пропустили. Потом он нашёл жилище, описанное молодым боярином, и поразился его изысканной красоте. Полутораярусное здание с четырёхскатной шатровой крышей имело мраморно-белые, украшенные резьбой, изображающей траву, цветы, листья и виноградные гроздья, стены. В стенах сияли чистотой высокие стеклянные окна.

– Ну, если и лаборатория существует в таком виде, как её описал молодой боярин, тогда придётся принять православие, – пошутил Гольштейн

Он стрельцу предъявил бумагу с доверенностью от Захарьина. Стрелец читать не умел, но, увидев ниже текста и подписи специальный знак в виде окружности, перечёркнутой двумя прямыми линиями, допустил нового владельца к открытию подвала.

Алхимическая лаборатория соответствовала описанию, а компановка помещения превысила все ожидания: каменные стены, каменные полы, колодец с водой, вытяжки и приточная вентиляции.

– Если это здание строили для царя Василия и для его жены Елены Глинской, то чем они тогда здесь занимались? – сам себе сказал Фридрих, а потом стукнул себя по лбу. – Это же поварня, вот я дурень! Грамотно построенная поварня! Чтобы никакого запаха на поднималось в верхнее помещение!

Боярское поместье в Стрелецкой Слободе Гольштейну не понравилось, и он решил строить себе другое, а пока снял для прожитья семьи нужное количество домов, пустующих по причине отсутствия хозяев, ушедших на войну.

Благодаря разрешению, собственноручно подписанному царём и скреплённому его малой печатью с единорогом, Гольштейну выделили в торговых рядах место под меняльную лавку. Здесь же он обошёл «торговые дома» ближних Фёдору Захарьину людей и передал их главам письма от их сыновей, отчёты сопровождавших их «дядек» и попросил зайти за «Московскими гостинцами», то бишь, закупленным в Москве товаром.

Все остались довольны ещё и потому, что в письме Фёдора к «сообчеству», собранному Гольштейном в Кремлёвских хоромах Фёдора за большим круглым столом, поставленным в центральном зале, боярин предлагал объединиться в торгово-финансовое партнёрство «Гольштейн со товарищи» и замахнуться на зарубежную торговлю. Финансирование и получение необходимых разрешений Захарьин гарантировал, впрочем, как и покупку кораблей с необходимым количеством пушек и пороховых зарядов.

Когда Фридрих зачитывал место про пороховые заряды, он вспомнил, как боярин спросил его: «А не знаете ли вы, уважаемый Ван Гольштейн, способ получения крепкой ямчужную кислоту? Я-то его сам знаю, но не знаю, как вам его описать».

– Опишите, как сможете, может я вас пойму, – схитрил Гольштейн.

– Это вещество, получающееся в результате перегонки селитры, квасцов, и медного купороса.

Гольштейн удивился, но не подав вида, кивнул головой.

– Да, я делал такую кислоту.

– Сделаете кислоты сколько сможете.

– Но ингредиенты? – вопросил Гольштейн.

– Я нашёл в Москве не очень много, но заказал купцам и отдал небольшой залог. Обещали организовать постоянные поставки. Кислоты надо будет много.

– Зачем вам так много кислоты, уважаемый, Фёдор?

– А как использовали вы?

– Я был золотых дел мастером. Из моих рук выходило драгоценное оружие. Его покупали велико-вельможные господа, – гордо сообщил старик, но тут же «скис». – За то и пострадал. Как-то пищаль, переполненный порохом, разорвало и убило одного… Ах, не важно… Пришлось уезжать.

– И всё же, – перебил его Паданец, зная за стариком слабость «поговорить».

– Да. Извините старика… Кислотой я определял чистоту покупаемого для работы золота. Неужели и вы…

– Нет-нет, хотя это интересно. С помощью кислоты мы станем делать порох.

– Очень интересно как? – скептически улыбаясь, спросил Гольштейн. – Я такого способа не знаю.

– Он простой. Берём хлопковую пряжу, поливаем её кислотой и высушиваем. Вот и порох.

Фёдор, видя удивление своего управляющего, пожал плечами.

– Да-да, уважаемый, мастер, получится очень хороший и сильный порох, но очень опасный. Попробуете и когда сделаете, будьте осторожны. Для экспериментов построите отдельно стоящее каменное здание, желательно под черепичной крышей.

Гольштейн уже отошёл от удивления и лишь вздохнул, изображая на лице страдание всего еврейского народа:

– Да где её взять, черепицу?

– Сделайте, – сказал Попаданец. – Найдите глину, сделайте печь, обожгите. Сделайте!

– Рук на всё не хватит, – заинтересованно глядя на Фёдора, произнёс мастер.

– Наймите работников. Любое дело, приносящее качественный, продаваемый продукт, я субсидирую.

– Субсидирую5, – с восхищением повторил Гольштейн. – Вы – словесный чародей. Это же латынь? Но вы так ловко превращаете латинские слова в русскую речь, что, кажется, они всегда тут были, но ведь это не так. Я не слышал этих слов у других русских.

– Я некоторое время жил в Кафе и в Константинополе.

– Но там больше греческий.

Попаданец махнул рукой.

– Не важно. Работайте, мастер. Скажу больше. Из ямчужной кислоты получается очень хорошее удобрение для полей. Потом как-нибудь я вам прочитаю курс алхимии…

– Вы? Мне? – Удивился и одновременно возмутился Гольштейн. – Вы слишком самоуверенны, молодой господин.

Попаданец усмехнулся.

– Думаю, у нас будет, что обсудить за кружкой баварского пива. Варите.

– Тут нет такого ячменя и хмеля, – пренебрежительно скривил губы Гольштейн.

– Закажите из Германии и посейте.

Старик поперхнулся от несказанного, откашлялся.

– Как у вас всё просто, – покачал он головой и вздохнул.

– Ну, что опять? – спросил, хмыкнув Попаданец.

– Питейное заведение бы открыть.

Попаданец улыбнулся и, вытащив из сумки ещё один документ, протянул его мастеру.

– Что это?

– Читайте! Я пошёл, а вы готовьтесь к отъезду. Ищите меня, если буду нужен, в царской резиденции на Воробьёвых горах или в Зарядье.

– Резиденция6! Эх, как звучит!

* * *

Фёдор Захарьин вспомнил эти беседы с «немцем» и его семейством, вспомнил, что запланировал и на что завлёк уважаемых людей, представил, как Фридрих ван Гольштейн приехал и как развернулся в Александровской слободе… Вспомнил, представил и решил возвращаться туда, откуда приехал.

Когда Данька застучал ногами, отряхивая с сапог снег, Фёдор, не спрашивая, сунул ему в руки взвар с иван-чаем, зверобоем и малиной и подождал, пока тот не напьётся в волю. Потом показал две полных больших фляги и сумку с бутербродами.

– Поехали назад, Данька. Я сяду за вожжи, а ты перекусишь дорогой. Я уже поел. Надо спешить.

Данька так же молча взял сумку и фляги. Они вышли, попрощались с мажордомом и тронулись в обратный путь, который показался намного короче «прямого».

* * *

Иван Васильевич всё это время почти не спал. Он проснулся через минут двадцать, когда, забыв, что ранен, попытался во сне перевернуться на бок и почувствовал острую боль.

– Фёдька, – крикнул он, но никто на его возглас не откликнулся.

– Фёдюня!

Снова тишина.

Захарьин спал очень тихо, но сторожко и на зов, даже тихий, откликался всегда почти мгновенно. Они как-то в конце августа на радостях, что предсказание по поводу кончины Анастасии Захарьиной 0не сбылось, позволили себе поехать на соколиную охоту и ночевали в степи в шатре. Иван Васильевич тогда тоже проснулся ночью и не услышал ничего, кроме стрёкота сверчков и больших чудных мух, похожих на оводов, но не жалящих. Захолонув от страха, царь тихо-тихо прошептал:

– Федюня.

– Что, – так же тихо и шёпотом спросили из темноты.

– Фу, ты, напугал меня, – с облегчением выдохнул царь.

– А как ты меня напугал!? Чтоб ты скис. Я чуть не обделался! Шипит, мля, в темноте, аки демон из преисподней: «Фе-е-дю-ю-ю-ня-я-я. Фух!

– Так ты, не сопишь и не храпишь. Есть ты, нет тебя, кто знает?

– Зато ты храпишь за двоих. Тебя только в караул посылать. Сразу слышно, когда ты заснул. Как услышал твой храп, значит можно стан в мечи брать.

Сейчас Иван Васильевич позвал-позвал и понял, что Фёдюни нет.

– Сбежал, – вздохнул государь. – Не поверил, стервец. Вот так, Иван Васильевич. Дожился, млять. Даже ангелы тебе не верят.

То, что Федюня – ангел или, вернее, архангел, Иван Васильевич понял сегодня, когда увидел его над собой с копьём, поразившем его, аки змея Архангел Гавриил. Он лежал с копьём в чреве, боялся пошевелиться и молился Иисусу Христу, чтобы тот простил его, ибо понял, что пришла кара Божья.

Лицо «Федюни» поразило его тем, что не выражало ничего человеческого, кроме любопытства. И Иван Васильевич понял, что архангел не размышлял, а ждал Божественного решения. И Бог его простил.

Поэтому Иван Васильевич сразу поверил в слова «Федюни», что его, как он понял раньше, архангела прислали ангелы, дабы спасти его душу и уберечь от страшных дел, которые он натворит в будущем. Или казнить, не договорил архангел.

И вот Федюня сбежал. Он, конечно, архангел, но вселившийся в живого человек. А дел на земле у архангела выше шатра самого высокого храма, поэтому и архангел поостерегся потерять это тело, ибо дело превыше всего.

Свою миссию он, почитай, выполнил. Его, Ивана, предостерёг. А теперь будет со стороны наблюдать, как Иван исполняет волю ангелов, а значит Бога, и накажет тогда, когда увидит, что предостережение кануло в суе.

Он ведь наверное может поменять облик. Не даром когда-то Федюня говорил про англов-шпигунов, что надевают горбы и бороды и бродят по свету. Не даром все слова архангела.

То, что в Фёдора Захарьина сына Никитича вселился архангел, государь уже не сомневался. Не может вести себя так, как вёл себя с царём Федюня, никто из людей. Не встречал Иван Васильевич ещё таких. Даже Васька юродивый от нахмуренного царского лика ссался кипятком. А этот только вид делал, что боялся, а в глазах всегда стоял покой и синяя глубина неба. Детская безмятежность и непосредственность соседствовала с внимательной и снисходительной старостью. Иван Васильевич всегда ощущал себя с Федюней нашкодившим отроком.

И это не укоризна Адашева или Сильвестра. Это была Божественная терпимость и мудрость.

Поняв, что он потерял в лице Федюни царь едва не расплакался, но пересилил себя и сдержался. Ещё больше разболелось чрево. Он задрал рубаху и посмотрел на салфетку с ватой, приклеенную рыбьим клеем. Надо же. И перевязывать не надо было, как делают его, царёвы лекари. Пусть, пусть эти знания из будущего, но вместиться в одного человека они просто не могли, а значит, Федюня – точно архангел. И сейчас этого архангела: всё знающего и всё умеющего, рядом с ним, царём Российским, нет. Он напрягся.

Иван Васильевич не расплакался, что ещё секунду назад хотел сделать, а разозлился. Разозлился не на Фёдора Захарьина, а на себя. Да что же он за человек такой, что даже архангелы от него убегают? Архангелы, млять, боятся! А может так и надо жить? Чтобы даже архангелы боялись?

Царь Иван улыбнулся. Эх! Вскочить на коня, схватить копьё подлиннее и насадить всех: и Старицкого, и Адашева, и Сильвестра, и всех князей Ярославских. Хотелось пить. В горле и во рту пересохло.

Иван осторожно встал, подошёл к окну, на котором стоял разнос с кувшинами. И налил себе в кубок остывший взвар. В голове сразу зашумело. Царь засунул нос в кувшин, понюхал. Вином не пахло. Интересно, от спиритуса, что ли? Даже вино у Федюни особое, вздохнул царь. Он развернулся к кровати и увидел, что и шубы, постеленной Фёдором на пол в торце кровати тоже нет. Ну так правильно, не голому же Захарьину идти. Ан нет, у него же своя шуба была. Значит надел две. Значит – точно ушёл совсем.

– Федька, мать твою! – крикнул царь ещё раз, не зная почему, и скривился от боли, пронзившей сычуг7.

Дверь отворилась и в проёме показалась голова Захарьина.

– Звал государь-батюшка? – спросил Попаданец.

* * *

Горбатый-Шуйский Александр Борисович ждал Никиту Романовича Захарьина в своём особняке в Белом городе. Никита Романович задерживался хотя обещал отобедать у тестя перед его отъездом в Ругодив8, куда его сослал государь после разгона ближней думы. Дело случилось ещё в мае, но Александр Борисович на свой страх и риск сказался не здоровым и остался в Москве, рассчитывая на помилование. И Адашева государь помиловал и вернул из ссылки (хотя и отправил в Кабарду), а про него забыл. Мало того, он ни с того, ни с сего вдруг уехал в Александровскую Слободу и находился там аж до ноября месяца.

Сейчас царь находился в Москве, но подойти к нему Александр Борисович опасался. Кого ни расспрашивал Александр Борисович, получалось, что государь словно бы забыл о существовании фамилии Горбатый-Шуйский.

Александр Борисович давно зазывал в гости зятя – мужа его старшей дочери Евдокии, но тот не шёл. Дело в том, что старший сын Никиты Романовича (пасынок его дочери), вдруг приблизился к царю Ивану. Да так приблизился, что получил боярство, минуя чин окольничего, уехал с ним в Александровскую слободу и получил в дар малый великокняжеский дворец.

Первый тесть Головин сказывал, что Федька был награждён за великие заслуги в организации учёта казённого имущества и разработки новой системы счёта. Что это за заслуги и что это за счёт, Александр Борисович толком не понял, но почувствовал, что есть надежда на то, что младший Захарьин сможет убедить царя его простить. Он ещё летом просил зятя съездить в Александровскую Слободу, но тот категорически отказывался. Почему-то старший Захарьин был обижен на своего сына.

Сейчас зять тоже не ехал и Александр Борисович уже потерял всякую надежду дождаться и попросил ключника принести из подвала крепкого вина (что тот и исполнил), а слугу налить ему чарку из четвертной бутыли. Чарки на столе стояли для мёда и пива, а потому, глядя как князь выпивает её не отрываясь, слуга испытал дрожь во всём теле. И тут пришёл Захарьин.

Пока его раздели и усадили за стол, Горбатый «поплыл» и от ощущения радости и благодарности он стал жаловаться зятю на горькую судьбу.

Глава 6.

– Ты знаешь, Никита, как я к тебе отношусь. По-отечески. Во вторых воеводах ходишь, и у Серебряного, и у Мстиславского. А почему? Потому, что я там голова! Они меня оба слушаются. Во, где они у меня!

Тесть показал сжатый кулак.

– Опять же, в прошлом годе ты чин окольничего получил… А кто поспособствовал? И Федька твой в бояре вышел. Тоже ведь не просто так. Просто так и чирей не вскочит. Царь меня уважает. Осерчал немного, но ничего пройдёт опала. Видишь Федьку или он всё по баням с царём ходит? Девок ещё не мнет?

Горбатый гаденько захихикал.

– Может и Басманов с ними? Адашева-то и Сильвестра нет, не кому царя совестить.

– Ты, Александр Борисович, говори, для чего звал, а напраслину на моего Федьку не наговаривай. Мал он ещё для девок. А в содомии наш род замечен не был. Не бреши и сам не позорься. Ведь сродственники мы.

Горбатый удивился отповеди. Зять до сего дня и не такие издёвки от тестя терпел, а тут, – на тебе. Возгордился?

– Ты же знаешь, что про царя говорят? А…

– Хватит, говорю, – вставая возвысил голос Никита Романович. – Не стану терпеть. Вина, что ли, опился?

Горбатый понурил голову и скривил обижено лицо.

– Ты же не шёл. Вот я с расстройства и отпил слеганца от четверти.

Александра Борисовича раскачивало, даже сидя за столом.

– Пойду я тогда! Что с тобой зря лясы точить?

– Всё? Думаешь списали Горбатого? А вот им всем!

Он скрутил с помощью левой руки на правой кукиш и сунул куда-то в сторону. Если бы кукиш был направлен на Никиту, он бы сразу встал и ушёл, а так… Совсем рвать отношения, вроде как, повода не было.

– Я ещё всех вас переживу. Осерчал немного царь. И что? В первый раз, что ли? За Владимиром Андреевичем сила. Не сможет царь его казнить и нас не за что. Нет за нами крамолы и корысти, акромя землицы побольше отхватить. Так, то не грех. Все рвут, и мы рвём. За это и глотки в думе грызём. Да за честь родов стоим и ту честь поднимаем.

– Знаем мы, как вы поднимаете, – усмехнулся Захарьин. – Книги переписываете. Вон, Федька мой одного дьяка изобличил, так такого же поставили и писцов заменили, что гнушались правду вымарывать, да лжу вместо черкать. И первый там сам казначей, сродственник наш. На скольких он нагрел лапы? Сколько земель на себя приписали?

– Не суди, и сам не подсудным будешь! – мрачно пробормотал тесть. —

– Так видно сие простым глазом, раз Фёдор мой узрел, едва книгу открыл. А кто другой откроет? Глазастей Федьки…

– Ладно тебе. Не учи учёных. Не об том сейчас речь.

– А об чём? – едва не выкрикнул обозлённый на тестя Никита. – Если хочешь, чтобы я упросил Федьку разжалобить царя и простить тебя, то этого я делать не буду, ибо спрашивал уже его сразу после братчины. Он отказался.

– Почему? – удивился и даже обиделся Горбатый.

– Он сказал, что ты не любишь его и не любил никогда.

– Не любишь? А за что его любить? Он не девка чай! Или девка?

Захарьин вскочил.

– Знаешь, что, Александр Борисович! Если бы не был ты тестем моим, ткнул бы тебе ножом в глазницу.

Встал и Горбатый.

– Если бы ты не был моим зятем, я бы плюнул на тебя и растёр. И только мокрое место от тебя и осталось. Ради кого я в думу прорывался, с роднёй своей «срался», да с Вельскими роднился? Ради семьи. Ради семьи и сейчас прошу. Пусть замолвит слово. Долго ждать милости царской. Обойдут нас Шуйские, да безродные. Кончилось ваше время! Всё! Нету вашей заступницы. Кончилось время Кошкиных-Захарьиных! Сожрут вас князья и бояре. И один Федька ваш не справится. Одно дело царю на ухо шептать, а другое против думцев да митрополита вставать. Вот помрёт Макарий, кто встанет? И что тогда будет? Царская власть, – она ничто в сравнении с духовной. Не Иван правит, а митрополит. Как скажет, так и будет. Монастыри даже воев больше выставляют, чем бояре. Надо будет, сметут царскую власть и не заметят. Подумаешь, помазанник! Как помазали, так и размажут!

Горбатый смотрел зло и трезво. Он, запыхавшись от долгого крика, тяжело дышал, переводя дух. Захарьин смотрел на тестя тоже неприветливо, но злоба на него уже прошла. Он понимал, что тесть прав. И как бы не соперничал Горбатый с его братьями, допущенными к распределению земель, по-своему он был прав. Без верных воев в этой войне всех со всеми, развернувшейся в Московии со смертью царя Василия, его роду не выжить.

– Хочешь просить, сам приходи и проси, – буркнул Никита.

– Я! Просить! – вскрикнул князь. – Да ты совсем оборзел, как я погляжу! Сколько лет с моих рук ели и пили, а теперь я у твоего щенка просить должен о своей жизни? Да, чтоб вы все сдохли, безродное семя!

– Мой род сам поднялся! – возвысил голос Захарьин. – Отцы и пращуры наши делами своими род поднимали и царям служили. Всегда рядом были.

– Ага! Новгород ограбили! Скольких знатных людей загубили! Крамолу они выжигали! Тьфу! Мошну набивали!

Горбатый плюнул.

– Знаешь, что, – вдруг сказал Захарьин. – А попрошу ка я Фёдора за то, чтобы он на тебя царю пожаловался, что, дескать, ослушался ты его, не поехал в Ругодив, и крамольные речи супротив царя ведёшь.

Князь сел на лавку, раскрыл рот и попытался вздохнуть, но как рыба, не имеющая лёгких, только шевелил губами. Его мощное тело задёргалось от спазм, глаза закатились, и князь Горбатый повалился на бок.

– Эй! Эй! Кто там! – крикнул зять, вскакивая из-за стола.

На шум вбежали слуги и засуетились вокруг хозяина. Захарьин ни во что не вмешивался. Он, грешным делом, подумал, что если сейчас тесть загнётся, то часть имущества и земель отойдут дочери, то бишь, его жене. Тесть не редко говорил об этом на разных пьянках-гулянках. В своих дочерях тесть души не чаял. Однако суета слуг увенчалась успехом и Александр Борисович вдруг резко вдохнул, захрипел и продолжил дышать глубоко и громко. Его посадили, привалив спиной к стенке. Князь долго смотрел на Захарьина, молча восстанавливая дыхание, потом неожиданно сказал, как каркнул: «Дурак!».

Никита Романович вздрогнул.

Только через несколько десятков вздохов и выдохов тесть снова смог говорить.

– Пошёл вон, – сказал Александр Борисович Горбатый еле слышно. – И чтобы ноги твоей в моём доме не было.

Захарьин послушно и с облегчением вышел из княжеской трапезной, мысленно трижды прочитал короткую «Иисусову молитву», и, выйдя на присыпанное мелким, продолжавшим падать снегом крыльцо, трижды перекрестился, глядя на тускло просвечивающее сквозь мутное небо солнце.

– Ну и слава Богу, – сказал он, садясь в седло своего аргамака. – Не лёг грех на душу.

Он ударил коня под бока пятками и выскочил за ворота княжеской усадьбы.

* * *

– Ну и где ты был? – обиженно спросил государь. – Хотел сбежать?

– Хотел бы сбежать, сбежал, – сказал попаданец, вспомнив фильм «Брат». – Чего кричишь, как резаный?

– Ха! Так я и есть «резаный»! И тобой, между прочим, как ты любишь говорить, Федюня!

Тон Ивана Васильевича был издевательским.

– Сам виноват! Нечего палками махать. Как самочувствие?

– Болит, – сморщил лицо государь.

– Будет болеть, – кивнул головой Фёдор. – Я тебе могу иголки поставить, но эти точки ещё и на другие органы влияют. Можно навредить. Может потерпишь?

Иван Васильевич снова поморщился и махнул рукой.

– Потерплю. Впервой раз что ли в тело железом тыкают?

– Да! Всё хотел тебя спросить, про твои шрамы на спине и на животе. Откуда они?

Попаданец знал историю этих отметин, но ему нужен был переход на нужную ему тему.

– Ну, как? Я же воевал!

Попаданец удивился.

– И что, тебя не кому было прикрыть?

Царь хмыкнул.

– И прикрывали. Ежели б не прикрывали, быть бы мне убитому трижды. Два раза Горбатый Александр Борисович спасал, один раз твой отец. У стен Казанских. За три похода, три раны.

– Горбатый, это которого ты в Ругодив сплавил? – спросил Попаданец – Который типа «дед» мой?

– Его, – вздохнул государь.

– И за что ты его выпер из Москвы?

Царь посмотрел на Фёдора, поморщился и снова вздохнул. Попаданец тоже смотрел на него, но с ожиданием.

– Не знаю, как тебе и сказать, – протянул Иван Васильевич.

– А хочешь, я скажу, а ты поправишь, ежели что не так, в моей истории прописано.

– Скажи, только… Э-э-э… Можно мне поесть что-нибудь?

– Сейчас кашу жидкую принесут. Я приказал. А ты приляг, государь. Рано тебе ещё хаживать.

Царь вернулся к постели, сел и с помощью Фёдора, лёг на поднятые подушки.

– Ты мне скажи, лучше, где ты был, если сбежать не хотел? – хитро прищурившись, спросил царь.

– Следы преступления уничтожал, – хмыкнув ответил Попаданец.

– Следы преступления? Какого преступления? Куда ты преступил?

– Закон я преступил, тебя на жало наколов. Вот одёжу твою и изничтожил.

– Как изничтожил?! – вскрикнул царь.

– Спалил в плавильной печи на кузне, – пожал плечами Попаданец.

– Как? К-к-к-ак спалил? Там же каменьев и жемчуга заморского на тысячу рублей.

– Ну, что поделаешь? – снова пожал плечами Захарьин.

– Да, чтоб тебя! – у Ивана Васильевича на глаза навернулись слёзы, и он ударил кулаком по постели.

– Да, ладно, не переживай ты так, принесу я тебе такие же жемчуга и каменья.

– Где?! – выкрикнул царь. – Где ты их возьмёшь, тля безродная?! Жемчуга и каменья…

– Да, вон, целый мешок за дверью стоит.

Фёдор вышел и зашёл с небольшим мешком из-под овса, найденным в санях и куда он по дороге в Немецкую Слободу складывал срезанные с царских одежд каменья и жемчуга. Фёдор поднёс и положил мешок на царскую постель и приоткрыл. Иван Васильевич сунул руку в драгоценности и разулыбался.

– Слава тебе, Господи! Надоумил отрока!

Царь застопорился.

– Или ты не отрок?

Попаданец улыбнулся.

– Не я, ты сказал! Но… Мы с тобой не договорили про Горбатого. Надо бы тебе его простить. И… Хочешь совет?

– Говори, – ответил царь с энтузиазмом.

– На них нет резона обижаться. Ты понял, о ком я говорю?

Царь покрутил головой.

– На противников твоих. Они были, есть и будут у любого правителя. Ими нужно научиться манипулировать.

Царь нахмурился, не понимая.

– Манипулы – это руки, а манипулировать, значит – шевелить руками или управлять. Вот представь, что твои князья и бояре поделились на несколько частей, стремящихся к своим интересам. Каждая эта четь, пытается получить в твоей персоне ближайший доступ, чтобы манипулировать тобой и получить от тебя то, что хотят они: деньги, землю и власть.

– Они? Манипулировать мной? – встрепенулся царь.

– Конечно. Все пытаются манипулировать всеми, как я сейчас тобой. Только цель моей манипуляции отличается от корысти. Мне ведь нужно лишь, чтобы ты наилучшим образом расправился со своими проблемами и врагами. Понимаешь меня?

– Кое-как, Федюня. Я плохо знаю латынь.

– Ну, ничего.

В дверь стукнули и внесли разносы с кашами и питьём. На постель поставили небольшой столик.

– Овсяная и пшеничная… Какую будешь?

– Пшеничную, – вздохнул царь.

Слуги ушли.

– Ты ешь, а я продолжу. Так вот… Тем ближним, которым удаётся тобой манипулировать, нет смысла тебя менять на троне кем-то другим и они будут стоять за тебя «горой», а если они не получают от тебя того, что хотят, они тебя свергнут. Поэтому ты правильно сделал, что убрал Адашева, Сильвестра, и Горбатого с Бельским, но отдавать их на расправу их противникам не надо. Пусть они вдали от трона думают о том, как им приблизиться к тебе и приносят пользу. Кроваво расправляться надо только с теми, кто реально готовит вооружённый переворот и не для устрашения других, а в наказание. Понимаешь меня?

Царь кивнул, проглатывая кашу.

– Ведь ты же отдал команду убить Адашева? Правда?

Царь кивнул.

– Во-от… Ну убьёшь ты тех, других, третьих и останешься один на один с самой хитрой сворой, которая всех оговорила. Ты всех их врагов изничтожил, и она будет уже не манипулировать, а командовать тобой. Так у тебя и получится, что останутся одни Шуйские. А где они сейчас? В опале… Тихо сидят, как мыши… Ждут, когда ты всех покончаешь.

– Вот суки! – скривился царь.

– Почему? Грамотные политики. Жаль только, что ни к чему хорошему их ожидание не привело. И Шуйские сгинули от невеликого ума, и Россия едва не превратилась в прах.

– Так что же с ними делать? Я не понял!

– А пусть всё идёт, как и шло, только не ходи ты на думу. Мы же уже говорили. Пусть себе разговоры разговаривают и о местах спорят. А вообще-то реформы, начатые тобой, ведь, движутся, а как движутся ты не очень хорошо знаешь, а почему? Да потому, что земской собор был когда? Девять лет назад. А изменения на местах происходят. А какие? Надо его снова собрать. Вот когда приедут представители с мест и выступят на соборе, тогда ты узнаешь, как у тебя в стране дела.

– Тогда пришлось строить Лобное Место на Красной площади, чтобы вместить всех. Столько денег потратили… И… И страшно было перед народом каяться.

– Не надо ни перед кем каяться, даже перед Митрополитом. За земные дела ты отвечаешь перед людьми, вот и отчитывайся, а если надо – винись. А за всё остальное – перед Богом. Но этого я пока не касаюсь. О Духовной власти потом поговорим. Её нужно как и Адашева с Сильвестром… Ну, так вот… Собери собор, послушай народ, поговори с ним. Не надо каяться, но за не правильные решения надо виниться и вину исправлять.

– Не понимаю я тебя, – покрутил головой царь. – Перед кем виниться, перед крестьянами?

– Ну… Если есть вина перед крестьянами, значит винись перед крестьянами, если есть вина перед боярами, значит винись перед боярами. Подожди, – остановил Попаданец открывшего рот от возмущения царя. – Главное понимать, кто, что, кому обязан. Вот какие твои обязанности?

Царь удивлённо уставился на Фёдора.

– Какие обязанности? Нет у меня обязанностей! Я царь!

– А вот и врёшь, – улыбнулся Попаданец. – Мы же говорили, помнишь? Го-суд-арь. Защитить, судить, отвечать перед Богом. Вот воюет с тобой Крымский хан, грабит города и веси, народ угоняет, а ты не можешь народ, города и веси оборонить. Значит не выполняешь свою обязанность перед народом. Вот это – твоя вина. Но для того, чтобы оборонять, у тебя должно быть войско, а войско – это бояре. Тогда у бояр появляется ответственность и если они не обороняют, у них вина перед тобой и народом. У народа обязанность – содержать воинов. А если они не… Ну, ты понял, да? Это такой круговой договор каждого с каждым. Ты же, я надеюсь, не считаешь, что поставлен Богом над этой землёй только, чтобы есть, пить, спать и прелюбодействовать?

Фёдор смотрел на царя, как всегда спокойно и чуть-чуть улыбаясь, но по телу Ивана Васильевича побежали «мурашки», а по лицу потекли капли холодного пота. То же самое ему говорил Сильвестр и религиозный фанатик Адашев. Федюня, что, один из них? А может он подослан ими? И заступился за Адашева… За Сильвестра пока нет, но ведь Сильвестр удрал и спрятался в Кирилло-Белозёрском монастыре. Смерть пока ему не грозит, так и просить не о чем… Значит – подослан!

– Ты не думай, государь, что я тебя наставляю. Никак нет. Я тебя предостерегаю о тяжких последствиях и будущих бедах. От разорения сельского и государственного хозяйства начнутся крестьянские бунты. Ведь самоуправление – это палка о двух концах. Народ, кое-где, уже успел почувствовать свободу! Волю!Кто-нибудь сейчас крикнет: «Свобода! Равенство! Братство!», и полыхнёт Русь так, что Московский пожар покажется «масленицей». И ведь полыхнёт! Я знаю, когда и где!

– Когда? – прошептал Иван.

– После тебя, государь. После твоей смерти Русь то там, то сям загорится, а потом полыхнёт по всей земле, как степь сухая, как порох.

Глава 7.

– Полыхнёт так, что мало никому не покажется. Ты сейчас создаёшь для этого все условия. Ослабляешь князей, бояр, дворянство, даёшь иллюзию воли, но не укрепишь этим государство. Чтобы удержать бразды правления всеми территориями, нужна вертикаль твоей власти. Структура. А её у тебя нет и не будет. Поэтому к развалу Россию приведёшь ты.

– Я?! – испугался Иван Васильевич. – Ты меня совсем запутал. Ничего не понимаю. Что делать тогда?

– А тут и не надо много понимать. Надо понимать только главное. Богатство из ничего не появляется. Богатства добываются трудом и потом народным. Не будет народа – не будет богатств. А война – это не за богатствами, а наоборот. Раньше было… Ограбил соседа – вот тебе и богатство. А сколько ты положил в казну, захватив Ливонские города?

– Так, э-э-э, нисколько. Войску было роздано, да и там казна осталась.

– Во-от, – усмехнулся Попаданец. – Траты из государевой казны были, а поступлений не было. И так ещё будет неоднократно, если войны не прекратить. А кто её пополняет? Правильно! Народ. А народ это не курица, несущая золотые яйца.

– Литва не хочет замирения. Хочет забрать Ливонию. Унию с Кетлером9готовят.

– Они её давно готовят, государь. Причём, дело даже не в Литве, а в Польше, которая Тевтонский Орден уже поглотила, три года назад подписала договор и секретное соглашение о военном союзе Ливонии и Польши против Русского государства. А через девять лет, подпишут Люблинскую Унию и присоединят Литву вместе с Ливонией. Как тебе такая перспектива?

– Перспектива? – царь перестал жевать и глотать, на несколько секунд задумался, потом сказал. – Хреновая перспектива! Но ты думаешь, что мы не знали о сговоре Сигизмунда с Орденом? Знали! Оттого и начали войну в Ливонии, чтобы упредить и забрать хотя бы то, что наше. Но воевать с Литвой я не хочу. Там Русь.

– Вот и я о том же. Православные магнаты, если ты продолжишь войну, будут напуганы и предпочтут союз с католической Польшей. В конце-концов ты в этой войне проиграешь. Или, вернее, не выиграешь больше того, что сейчас имеешь. А средств потратишь много, разорив своё государство. Шведы, когда государство ослабнет, отберут не только Ругодив, но и Новгород. Как перспектива?

Царь нахмурился.

– Очень хреновая. И это точно?

– Точно, государь. Не надо ходить ни к каким ведунам и волхвам. Я знаю будущее. И кое что в этом будущем можно и нужно поправить. Ты жуй-жуй, глотай, Иван Васильевич. Не всё так хреново в шахматах, когда знаешь, как будет ходить противник.

Царь недоверчиво покачал головой.

– С войной мне понятно, – сказал он. – Берём Полоцк, строим вокруг крепости и обороняемся. Раз Кетлер сдает земли ордена полякам, значит договариваемся в Данами и Шведами о разделе Ливонии и пусть они воюют между собой, а мы дальше уже захваченных городов не идём, а стараемся их укрепить и удержать.

– Правильно. Первейшая цель правителя – оборонить государство от захватчиков. Вот и обороняй. Не обращай внимание на тех, кто тебе говорит наступать. Заставляй перестраивать крепости чтобы можно было поставить большие пушки. И требуй исполнения своей воли. Не забывай ещё, что каждое поражение – это не только людские потери, но и утрата пушек и другого оружия. Что приводит к ослаблению твоей мощи. Сейчас англичане и через Архангельск, и через Нарову привозят тебе пушки, медь, олово и ты наделал пушек столько, сколько нет ни у Литвы, ни у Польши. Через Нарову ганзейцы тоже пока везут, медь, серу, свинец, оружие и провизию. Но поставки в любой момент могут прекратиться. Герцог Макленбургский уже в этом году введёт Эмбарго на такие поставки. Даны скоро станут нападать на английские корабли на севере. У тебя останется один поставщик стратегического сырья – Персия, но ей самой надо воевать с Султаном. А вот если ты не пойдёшь на конфронтацию со Швецией, купившей у Ордена Ревель, между прочим, который ты хочешь забрать себе, то Нарова принесёт тебе баснословные богатства.

Попаданец перевёл дух.

– Вот, как-то так…

Фёдор плеснул себе травяного чая и осушил кубок за один «присест».

– Так что делать со взятыми городами? Мы же уже половину Ливонии захватили, не отдавать же её назад?

– А нельзя продать её Шведам? – спросил Попаданец.

– Ка-ак продать? – сильно удивился Иван Васильевич.

– Эта земля станет Российской только через сто шестьдесят лет, государь. А ты сейчас там ничего не приобретёшь, а только оставишь всё своё могущество.

– Продать, то можно, – царь помял рано седеющую бороду. – Но потом будет сложно эти земли отвоевать. Получается, мы от них отказываемся.

– Э-э-э… Царь Пётр Алексеевич начнёт войну по надуманному предлогу, а земли потом выкупит аж за триста пятьдесят берковцев серебра10.

– Сколько? Триста пятьдесят берковцев?! Матерь Божья! Столько сейчас никто не даст.

– Нам бы хоть шерсти клок. Зато шведы сцепятся с Польшей и с Данией. Откроют порт в Ревеле и станут поставлять товары посуху даже если Нарову закроют.

– Дерпт жалко.

– Не отдавай если сможешь. Главное Шведов отодвинуть от Наровы.

– А не пойдут Шведы на Псков, Смоленск? На ту же Нарову?

– Запросто! Но тебе ведь есть, чем их встретить. Отведи войска на заранее подготовленные позиции и обороняйся. Сил у тебя сейчас очень много. А если Шведы не на тебя нападут, а на Польшу, начни отбирать у Сигизмунда-Августа с юга. Чернигов укрепи.

– Да, понял я, что всё укрепить надо, – уже устав от нотаций, произнёс Иван Васильевич.

– И главное – поставь туры для больших пушек. Это не дело отстреливаться со стен только с гаковниц11. Всё, хватит, наверное. Уморил я тебя! А! Нет! Ещё! Извини, государь. Не могу не сказать. Больно ты с королями Швеции и Дании спесив. Обижаешь их словесно, угрожаешь… Зачем в письмах поносить и насмехаться над их худым происхождением королей?

– Когда это я поносил и кого? – удивился царь, но покраснел.

– Так, Густава Васу, например. Папу нынешнего короля Эрика. Как там? – Фёдор закатил глаза к потолку, якобы вспоминая: Э-э-э… «Ты, мужичий род, а не государский. Когда же новгородские наместники великого государя – царя русского пошлют своего посла к королю Густаву, то Густав, король шведский и готский должен будет перед этим послом целовать крест. Тому быти невозможно, что тебе мимо наместников с нами ссылатися».

Иван Васильевич залился краской.

– А что не так? Мужицкого он рода. Скотиной торговал, а туда же – коро-о-оль.

– Понимаешь, государь, глумление – это гордыня, а гордыня – грех, а грех повторённый умышленно и многократно – прямой путь в гиену огненную. Да и мы ведь говорим не о твоей выгоде, а о выгоде государства. А какая выгода государству от того, что ты оскорбляешь властителей других стран и обзываешь их «жёлтыми земляными червями».

– Не обзывал я их червями, – насупился Иван Васильевич. – Но и им нечего передо мной нос задирать.

Фёдор растёр отошедшее от мороза и покрасневшее в тепле лицо.

– Кто послом в Швецию ездит? – спросил Попаданец.

– Какой посол? От меня? – удивился царь. – Никто. От Новгородского наместника бояре ездят. От шведского короля посольства мы в Москве не принимаем. Невмочно…

Царь снова покраснел.

– Надо идти с ними на сближение, великий государь. Шведов сейчас никто не любит, даже поляки, хотя у них король тоже выборный. Даны, – так как Швеция отделилась от неё, ты – не считаешь их за ровню. Даже родной брат Юхан свою политику продвигает, стараясь перехватить торговлю с тобой, государь. Они все хотят торговать с тобой и за это дерутся друг с другом.

– Так пусть все и торгуют. У нас товара на всех хватит, – разулыбался Иван Васильевич.

– Жадные они. Нужно устроить каждому по торговому порту. Ревель для шведов, Нарова для ганзы и Выборг для финов. Полоцк возьмём, будет выход к морю по реке Двине к Риге для поляков. Архангельск есть, как альтернативный путь для англичан и голландцев… Достаточно ведь для торговли.

– Не знаю, как можно с мужиком за одним столом сидеть? – задумчиво произнёс царь.

– Ты о короле шведском? А что тут такого? Между прочим, отец Густава Васы Эрик Йоханссон – шведский дворянин из знатного рода. А дед его Кнуд Тордссон Бунде, был двоюродным братом отца шведского короля Карла VIII Кнутссона Бунде, между прочим. В отличие от меня, – Попаданец вздохнул, – царей в родстве не имеющего, а царём ставшим, ибо все родовитые продадутся кто полякам, кто англичанам, кто османам, а кто татарам. Вот и думай, кто для государства лучше: родовитый предатель, или безродный патриот.

Иван Васильевич нахмурился.

– Не знаю я какой ты патриот… Кстати, что это означает? От Греческого «патриос»? Отеческий?

Попаданец грустно кивнул.

– Патриот… Хорошее слово. Так вот, вижу, что за отечество ты болеешь, больше, чем за свой живот. Мог ведь и сбежать. Нашли бы конечно, но не сразу.

Фёдор вынул из-за пазухи седой парик с бородой на верёвке, ловко надел на голову, расправил на лице и превратился в согнутого жизнью старичка. Он проковылял, прихрамывая на одну ногу и вроде как опираясь на невидимую палку.

Царь «ахнул», удивившись, рассмеялся, скривился от боли, захлопал в ладоши.

– Ах, шельмец! Ах, шельмец! Я ведь знал! Не зря ты про шпигунов английских говорил, в горбунов наряжающихся. И сам так можешь! Ах, шельмец!

– Говорил же, «хотел бы уйти – ушёл», да в твои руки отдался, ибо твоя жизнь и жизнь твоих детей мне дороже своей.

Иван Васильевич нахмурился, задумался. Потом сказал:

– Думать буду над твоими словами. А ты иди пиши свои предложения. Что это? – спросил царь, увидев, что Фёдор что-то достаёт из сумки.

– Это – спиритус простой. Ты его в любой взвар добавляй по чуть-чуть. А это спиритус чесночный12. Его тоже пить надо, но три раза в день. Можно тоже взваром разбавлять.

– Чеснок я люблю. Мы к чесноку привыкшие.

Чеснок, действительно, был той «специей», которую клали в любое блюдо, даже в пироги с мясом и рыбой. Иностранцы терпеть не могли русские пиры, ибо чесночно-луковый и черемшанный смрад на пиру стоял жуткий. Знали предки толк в еде, полезной для здоровья. Причём в черемше был антибиотик13, отличный от чесночного. А в луке, если его превратить в кашицу, тоже имелся антибиотик, такой же, как и в чесноке. Вообще-то, природных антибиотиков произрастало много и предки, к удивлению Попаданца, их активно использовали. Хорошо знал про них и Попаданец.

– Если я тебя оставлю, ты не нажрёшься мяса с грибами и квасом?

– А ты куда и зачем? – насторожился государь.

– Я же говорил тебе, служба у меня работает. Нельзя её оставлять на самотёк хотя бы в начале. Надо отчёты выслушать, записки принять, вычитать.

– Пусть сюда приходят. Вместе послушаем.

– Рано им ещё перед царём стоять. Они ещё только учатся сыскной науке. Но ежели, что интересное принесут, ты сразу узнаешь. Я же говорил. Все записки нумеруются, учитываются и сшиваются в книги. Ничего не потеряется. Захочешь – посмотришь. Всё как в бухгалтерии.

– Как в бухгалтерии? – переспросил с улыбкой царь. – Твои книги: «Введение в бухгалтерский учёт» и «Русская арифметика» у меня вон, где лежат.

Царь показал на кафедру.

– Освоил?

– Освоил, – горделиво ответил царь. – С собой вожу.

– Может их надо их напечатать? – спросил Фёдор.

– Думал о том, – кивнул головой царь. – Вот двор печатный в Слободу перенесём, тогда и напечатаем. Сейчас Афонька «Апостол» режет.

– Да, тогда и я доберусь до книгопечатания.

– Ты?! – удивился царь, но не стал дальше расспрашивать, а лишь покрутил головой. – За всё горазд взяться!

– Возьмусь, государь, но постепенно. Рук всего две. Сейчас тайная служба важнее.

Попаданец улыбнулся.

– И какая же она у тебя тайная? Неужели никто не узнает? Топтунов и шептунов Басманов поставит за тобой, и всё разузнает.

– Да как что же он узнает? – рассмеялся Попаданец. – Что я захаживаю в купеческий дом «Гольштейн со товарищи», что открылся в Гостином дворе? Так и пусть его. И то, что мои «соколы» из купеческих семей, то многим известно. Кривятся, но терпят. Осёк я некоторых, чо моё дело, кого к себе приближать, вот и умолкли.

– Шипят, аки змеи, – рассмеялся государь. – Ничего, как в Слободе свою не боярскую Думу учредим, попляшут они у нас.

– Так и вот… Басманов твой узнает, только то, что я и мои «соколы» занимаемся торговлей. Сие для меня зазорно, но не смертельно. Попы и митрополиты занимаются торговлей, а бояре почему хуже?

Царь дёрнул головой и хмыкнул.

– Устои ломаешь, Федюня… Молодец. Так и надо. А то: «по старине, по старине надо…», кого-то передразнил он «козлиным» голосом. – Я им устрою «по старине».

– Ну, я пойду? Завтра с утра буду. Если вдруг поплохеет, зови. Я у себя в усадьбе буду.

– Ступай, Федюня. Позовёшь постельничего.

Фёдор поклонился и вышел.

* * *

Михаил Петрович Головин плохо спал и плохо ел с того дня, как царь вернулся в Москву с телом Анастасии Захарьиной. Почти два месяца царь не звал его к себе на партию в шахматы. Это был дурной признак. Встречи с царём на заседаниях Думы и брошенные на главного казначея взгляды не предвещали ничего хорошего. Царь даже не через него узнал, как проходит переучёт в государственной казне, а через казначея Сукина. Сукин, придя от царя, возгордился и с тех пор говорил с Головиным «через губу».

Михаил Петрович, размышляя и перебирая грехи, а кто из управляющих финансами без греха, и предположить не мог, что причиной государевого недовольства могла послужить история с запиской Ченслера. Головин, радея за казну, позволял себе списывать в полцены и реализовывать через англичан залежалый товар, как качественный.

Ченслер как посредник «втюхивал» подпорченную пушную рухлядь приезжим из Англии купцам без зазрения совести. Его имя играло существенную роль в выборе русских бизнес-партнёров. А товар мог подмочиться и во время транспортировки морем, что чаще всего и происходило. Главное не доводить казённое имущество до плачевного состояния, а Михаил Петрович не доводил, проводя проверку качества уценку регулярно. Фактически он действительно спасал казну от разорения, ишь чуть-чуть завышая количество порченного товара.

Иного греха Михаил Петрович за собой не знал. Он честно исполнял свои государственные обязанности. Так он считал и был не очень далёк от истины, полагая, что государь за такое не должен сильно разгневаться.

Но государь гневался сильно, и Головин уже решил идти сдаваться, как подумал, что не мешало бы прежде поговорить с внуком. Однако внук почти постоянно пропадал у царя и Михаил Петрович решил навестить высоко взлетевшего родственника у него дома.

Однако, на утреней церковной службе Фёдора в «семейном» соборе не было, а Никита Романович, получивший ещё вчера приглашение на обед от тестя, хмуро буркнул, что у «царя» и «к вечерней обещал быть». Отношения между родственниками никогда не были ладными, и Михаил Петрович на грубость Захарьина лишь хмыкнул и сказал: «Зайду вечером. Поговорить надо». На что Никита лишь пожал плечами. Все его мысли были заняты вопросим: «идти ему на званный обед к тестю, или не идти».

Михаил Петрович едва дождался вечера. Он ругал себя последними словами за то, что он почти два месяца даже не подумал о том, чтобы встретиться с внучатым племянником. Ему казалось, что Федька, благодарный за то, что дед ввёл его в ближний государев круг, расскажет ему всё, что знает, а знать он должен был много. Ведь даже Захарьины, близкие к трону, с недоумением говорили, что Федька, как уехал в Александровскую Слободу, так стал государю ближе сына.

Глава 8.

Фёдор вместе с Данькой выехали с царского двора, защищённого деревянным частоколом и двумя стрелецкими заставами, верхами. За время пребывания в Москве все дозоры изучили Федькину тамгу и его крутой нрав достаточно, чтобы не останавливать и не требовать подорожной.

Стрельцы царской тысячи разместились на въезде в Москву с северной стороны, за небольшим земляным валом ещё не «окольцевавшем» столицу, как в недалёком будущем при Борисе Годунове, но уже называвшимся «Земляным Городом». Это и был именно «земляной город», так как избы, срубленные из вековых деревьев, стояли присыпанные землёй и образовывали, по сути, прерывистый земляной вал. В каких-то избах жили стрельцы, а в каких-то хранились военные и иные припасы. За валом имелся ров. Открытые места защищались частоколом, или рогатками.

Фёдор не занимался ни размещением на постой стрельцов, ни какими другими их заботами. На всё это имелись стрелецкие «головы». Его задачей, как царского воеводы, как оказалось, было управление стрелецким войском во время военных действий, и то, во-первых – по велению царя, а во-вторых – связанных с защитой ставки главнокомандующего.

Попытки Попаданца внести в распорядок дня стрельцов нововведения, типа «хождения в ногу» и иные, наткнулись на непонимание командиров, занимающихся в Москве чем угодно, но не работой с личным составом. «Личный состав» стрелецкой «лучшей тысячи» тоже занимался всем, чем придётся, но не службой. Большинство «воинов» организовались в производственные артели и подвизались на строительных подрядах, или на доставке в столицу строительных материалов: леса, глины, камня. Посмотрев на царившее в армии всеобщее разгильдяйство, Попаданец реально оценил свои возможности и тоже занялся «своими делами».

Он купил в «Гостином дворе» несколько рядом стоящих складов и организовал «контору», мысленно обозвав её «Рога и копыта». «Контора» не имела отношение к рогатым и копытным животным. Просто Попаданцу слово «контора», сказанное Гольштейном, напомнило его любимое произведение «Золотой телёнок».

Контора, по словам того же Гольштейна, это то место, где менялы считают свои и чужие деньги. «Немцам»-лютеранам заниматься обменом «валюты» в центре Москвы запрещалось и Гольштейн преследовал понятную для Попаданца цель – расширение прибыльного бизнеса.

Однако Фёдор, мысля «глубже и ширше», высказал предложение заняться реальной торговлей, подключив известные ему Александровские торговые фамилии. Гольштейн пожал плечами и сказал: «Почему бы и нет? Одно другому не мешает». Родственники Даньки, Кузьки, Тишки и Максимки, узнав, что капиталовложений в сей «бизнес» от них не потребуется, поддержали идею странного боярина, пообещав прислать в Москву своих представителей уже к январю месяцу.

Сейчас «контора» представляла собой несколько, соединённых дверьми и лестницами, помещений, расположенных на втором и третьем этажах, причём входы в некоторые из них были так умело скрыты переходами и фальшивыми стенами, что сосчитать их реальное количество и понять структуру конторы было проблематично. Самое интересное, что сильно перестраивать выкупленные помещения не пришлось.

Гостевой двор представлял собой поставленные вплотную кирпичные разноэтажные здания. Некоторые из них достигали даже пяти этажей. Фёдор выкупил три из них, записав на разные вымышленные фамилии. В искусстве подделки существующих в это время документов Попаданец имел практику ещё в своём времени, а сейчас лишь реализовывал навыки на практике.

Дело в том, что, как химик-любитель и «реставратор старины», Трубецкой незаметно для себя погрузился в изучение составов не только пороха, но и чернил и способов написания всевозможных текстов. Ему вообще нравилось древнее витиеватое письмо, причём, как русское, так и германское. А вот в рисовании иероглифов состояния «дзэн» он не испытывал.

В нынешнем теле Попаданец развил своё письмо до совершенства, благо, что его молодому телу и заниматься-то было нечем до пятилетнего возраста, кроме рисования и письма на дощечках. Причём краску он добывал из произрастающих на усадьбе растений, и гусей на птичьем дворе усадьбы было предостаточно. Мамки, глядючи на тихого Федюню, целыми днями разрисовывающего вензелями и буквицами дощечки, не нарадовались.

Естественно, в качестве образцов документов Трубецкой использовал архивные источники, а тексты переписывал неоднократно, поэтому выписал себе купеческие свидетельства на «купеческих братьев», реально существующие в книгах выдачи промысловых и купеческих свидетельств Твери, Новгорода и Рязани. Они отличались по манере написания и потому, в своё время, стали объектом пристального изучения Трубецкого.

Труднее было подобрать к этим свидетельствам реальных лиц, но оба «дядьки» Даньки Растворова сразу согласились сыграть роль указанных в документах персон. Вероятно, им было приказано исполнять все мои прихоти, связанные с организацией торговли.

Так вот, в зданиях пробили соединяющие их между собой двери и превратили три строения в единую конструкцию, имеющую три отдельных входа-выхода и три торговые лавки, каждая в две сажени длиной14, выходящих на Варварку.

Основной сферой торговли конторы предполагался экспорт льняных тканей: холст, полотно и крашенина, импорт и реэкспорт западноевропейского сукна, восточных шёлковых тканей и пряностей, бумаги, ювелирных изделий, оружия. Но к этому ещё нужно прийти, а пока Фёдор нанял портных, швецов, шубников, кафтанников, колпачников, шляпников, шапошников, рукавичников, сапожников и башмачников и открыл соответствующие мастерские, на первом этаже – цирюльню для сбора волоса и парикмахерскую для изготовления париков. Здесь Попаданец, в одном из зданий, организовал специальную мастерскую тайного сыска. В специальной мастерской создавали вещи для сыскарей и «топтунов».

Трубецкой в своей жизни был далёк от этой профессии, но много читал зарубежных детективов и книг про шпионов. В советское время эти книги доставались с большим трудом, а последнее время, с развитием компьютерных сетей их было очень много и некоторые писались бывшими профессионалами сыска и разведки, раскрывавшие в своих произведениях секретные методы работы. И такой поверхностной информации Попаданцу хватило, чтобы удивить и заинтересовать ребят заняться «игрой в шпионов».

Да, основной задачей «конторы» стала контрразведка, то есть – выявление простых агентов, агентов влияния и террористических групп. Политическая разведка, а именно разработка дружественных и оппозиционных Ивану Грозному кланов, была лишь прикрытием основной работы. Хотя, по мнению Попаданца, их оперативная разработка обязательно приведёт к англичанам.

Нищих в Москве было очень много. В основном они побирались на папертях многочисленных храмов и в торговых рядах. На улицах побираться было запрещено, но они всё равно стояли со своими корзинками везде. И не только стояли, но и дрались за каждый доходный клочок улицы, а им был любой городской перекрёсток.

Когда Фёдор показал «соколам» сшитый им лично зимний костюм нищего, Данька, Кузька, Тишка и Максимка брезгливо поморщились. Но когда Фёдор, сняв кафтан, надел «спецодежду», побрызгал на неё из стеклянного бутылька, и от рваных и сшитых воедино рубах и портков запахло рыбьей тухлятиной, Кузьку вывернуло.

– Вот, – удовлетворённо глядя и показывая пальцем на рвотную массу, сказал Фёдор. – Так должны реагировать на сыщика обыватели. Чем мерзопакостнее вы, или ваши агенты выглядите, тем больше у вас шансов сделать вашу работу. Запах поверхностный и исчезнет сразу, как только вы снимите эту одежду. Ароматические жидкости можно подбирать по «вкусу». Их мы наварили пока пять.

Фёдор действительно, «духи» вываривал из одежд, выменянных у нищих. Он вспомнил роман «Парфюмер», попробовал смазать лохмотья жиром, выварить в «перегонном кубе» и получил жутко пахнущую жирную субстанцию, трёх четырёх капель которой хватало, чтобы разбежались даже собаки. Поэтому чистый «костюм бомжа» можно было надевать без опаски чем-нибудь заразиться и взбрызнув себя особым «парфюмом» ничем не отличаться от настоящих нищих.

По государевому указу в черте «земляного города» было устроено несколько срубов для «инвалидов». В отличии от монастырских богаделен, сие учреждение относилось не к церковному, а к военному ведомству, а конкретно к ведению дворового воеводы и субсидировались из казны Большого царского двора. Инвалидами в это время называли вышедших по возрасту в «запас» одиноких воинов. Большинство из них, были, конечно, сильно увечные, ничем иным, кроме как подаянием, заработать не способные. Вот их-то и привлёк к оперативной работе Фёдор, поведя разъяснительные и вербовочные беседы.

Кроме костюмов «бомжей» фабрика «конторы» производила «фальшивые» одежды, меняющие форму, фасон и цвет, путём выворачивания на изнанку. Особо удобным для этой цели был плащ, очень распространённый как среди знати и воинов, так и среди обычного люда, как среди мужчин, так и среди женщин. Причём даже знать не всегда ходила нарядной. Чаще всего свои богатые одежды на охоте, в поездке, в дозоре и князья, и дворяне накрывали «ватолой» – плащом из толстой, плотной льняной или конопляной ткани. Плащи были с рукавами и без, запашными или скреплённые на шее или плече пряжкой.

Существовали и более дорогие плащи, называемые «мятель», за порчу которого при драке на виновника налагался солидный денежный штраф, так как «мятли» делались из крепкого дорогого импортного сукна, порвать которое требовалась изрядная сила. В тяжёлых «мятлях», покрытых золотыми бляшками, дорогим шитьём и каменьями, князья и дворяне выезжали на войну, бросая врагам, желающим обогатиться, дополнительный вызов.

Двусторонние плащи и шапки, по мере выворачивания, превращали «агента» то в дворянина, то в обывателя.

К концу второго месяца открытия «службы» таких специалистов перевоплощения у «конторы» пока было только трое, но «инвалиды», держащиеся в основном при стрелецких отрядах, заслышав про открытый государев приют, всё приходили и приходили. И кандидатов становилось всё больше и больше. Фёдор не торопился, давая Даньке, Кузьке, Тишке и Максимке научиться разбираться в людях, проводить оперативные проверки, допросы.

Не далеко от «северной» дороги, за пределами «земляного города», опять же по указу царя, возвели дом для «призренных15людей». Официально дом выполнял функцию временного пристанища безденежных путников, где они могли получить разовый прокорм и переночевать, не официально, это была перевалочная база для агентов, «залегендированных» под нищих и убогих. В нём можно было поменять внешность и статус с бомжа на простого нищего, или странника. Зайдя к «инвалидам», агент мог «повысить статус» до своего обычного.

Такая сложная, на первый взгляд, многоуровневая система «точек подскока» уже оправдывала себя, и Фёдор планировал её развивать, прикупая по Москве избы, ремесленные мастерские и лавки, для использования их в оперативных и служебных целях. С точки зрения секретности и безопасности это была единственно правильная структура, целесообразность которой понял даже царь Иван Васильевич.

Когда три месяца назад в Александровской Слободе Фёдор представил структуру на согласование «самодержцу» тот листал «ордер» минут пятнадцать, потом долго и внимательно смотрел на «Федюню» и, покачивая головой, подписал молча. Уже в Москве, отойдя от безудержного пьянства, царь начал задавать вопросы по существу представленных ему на подпись указов, и выслушав объяснения, лишь покачивал удивлённо головой. Удивляться было чему. Структура содержала сама себя за счет выручки освобождённых от податей лавок и мастерских. И не только содержала саму себя с учётом расширения и развития, но и давала прибыль, ведь в этой структуре уже работал кабак.

До сего времени кабаки находились под запретом, ибо царь Василий и царица Елена считали пьянство злом. Когда после их смерти при малолетнем Иване правили бояре, они его именем кабаки и пьянку разрешили. Однако Иван Васильевич, под нажимом церковников и в частности Сильвестра, кабаки закрыл, хотя в казну они давали приличный доход. Фёдор, что «борьба с пьянством» – зло, уговорил царя снова открыть кабак, объясняя тем, что доходы от пития минуют казну.

Царский кабак начали строить полтора месяца назад на Болотном острове и уже пять дней, как он функционировал. Фёдор ежедневно посещал заведение перед закрытием, снимая выручку, и находящиеся там стрельцы ежедневно приветствовали его здравницами, ибо знали, что именно он, боярин Фёдор Захарьин, «наливает» им чарку водки бесплатно, а казённое ведро отпускает за пол цены – всего за четыре копейки.

Одновременно со снятием выручки Фёдор встречался с Данькой, Кузькой, Тишкой и Максимкой и в свободной форме заслушивал доклады о проделанной работе, в основном сводившейся к наработкам навыков скрытого наблюдения друг за другом и ухода от наблюдения, а также тренировке троих штатных сотрудников. Серьёзно заниматься контрразведывательной работой Фёдор пока не разрешал. Данька сегодня помогал Фёдору уничтожать улики и поэтому Попаданец, когда дошла очередь говорить Даньке, сказал:

– Чем ты сегодня занимался я знаю.

Вот и сейчас из Царской резиденции Фёдор сразу отправился на Болотный остров. Там, в так называемом «отдельном кабинете», представлявшем собой отдельно стоящее деревянное здание банного комплекса, повстречался со своими подручными, с которыми хорошо поужинали и выпили правильно сваренного, а от того вкусного и сытного, пива. Париться не стали. В этом кабаке, кстати, желающих не только выпить, но и закусить – кормили, хотя ценник на еду «зашкаливал», но разрешалось приносить свою.

– Как вообще настроение? – спросил Фёдор. – Не заскучали? Не тянет ещё домой в игры детские играть?

– Нет, Фёдор Никитич, – за всех ответил Тишка. – Не до игр теперича. Ты всё ладно объяснил про врагов государевых, и служба тебе нам не в тягость. Да и доход в семью… Тятьки и дядьки к нам со всем уважением теперь, не так, как раньше. Без порки ведь не всякий день проходил. А потому… Даже и не сомневайся, всё сделаем, что и как скажешь.

– Сами начинайте думать. С план-схемами разобрались?

– Разобрались, Фёдор Никитич, – продолжил за всех отвечать Тишка.

– Ну, показывайте. Что сегодня чертили?

– Указанную тобой часть Земляного города.

– Давайте.

Тишка протянул строганную липовую дощечку. Фёдор всмотрелся в условные значки и линии, потом достал свинцовую палочку и внёс в схему корректировку.

– Хорошо. Почти правильно. Завтра возьмёте участок с этой точки и на четыреста шагов на юго-восток и нарисуете и схему и план местности. И завтра попаримся по-настоящему, а сейчас расходимся.

Все довольно кивнули. Баню они здесь отгрохали двухэтажную с топкой по-белому, освещаемую масляными лампами со стеклянными «фонарями», не дающими копоти. В эту баню никого кроме них стражники не впускали. Да и не думал никто, что в таких хоромах может быть только баня. И сей допуск возвышал Даньку, Кузьку, Тишку и Максимку неимоверно.

– «Не возгордились бы», – в какой уж раз подумал Попаданец.

Глава 9.

На вечерней службе Михаил Петрович Головин Фёдора не увидел и отправился к Захарьиным в мрачном настроении, полагая, что Федька снова остался у царя. Однако во дворе усадьбы слуги сказали, что Фёдор Никитич «приехали и отдыхают у себя в избе».

– «Надо же», – подумал Головин. – «Фёдор Никитич… А ещё по весне взашей гоняли по двору хворостиной. Вот ведь, как жизнь складывается. На «коне» теперь внук. Надо было тогда зарезать… Эх… Как тихо жил. В почёте… Эх…»

Головин прошёл к двухэтажной «избе», поднялся по ступенькам и стукнул палкой в дверь. Открыл незнакомый стрелец и молча уставился на просителя.

– Головин я! Казначей! К воеводе по государеву делу.

Стрелец повернул голову во внутрь помещения и повторил сказанное Головиным буквально и с теми же интонациями.

– Проходи! – сказал через пару мнут стрелец. – Раздевайся, разувайся, надевай тапочки.

Михаил Петрович удивился порядкам, но, с другой стороны, обрадовался, что сразу не выгнали, а раз заставили разуться, значит привечают, и если выгонят, то не скоро.

– Михаил Петрович, – радушно встретил его внучатый племянник, распахнув объятия.

Они обнялись, и Головин отметил, что внук не кинулся на грудь «деду», а чуть приобнял того за плечи, продолжая говорить:

– Рад видеть! Рад видеть! Отужинаешь чем Бог послал?

– Отужинаю, Фёдор Никитич. Тебя так все кличат, слышал?

– Да, Михаил Петрович, высоко взлетел твой внук. Аж самому страшно, как окину взглядом открывшуюся ширь. Да, боюсь, больно будет падать, ежели крылья подрежут. Давно хотел с тобой поговорить, но зело занят был. Государь не отпускает. Слышал, мы кабак открыли на Болотном острове? Сейчас только оттуда.

– Слышал-слышал, Фе… Э-э-э… Фёдор Никитич.

– Федюня, деда! Федюня! – расплываясь в улыбке поправил Попаданец.

– Слышал, Федюня. Слышал и то, что его тебе на откуп дали. Правда?

– Правда, деда. Вон деньги считаю и со сказкой сверяю. За всем глаз да глаз нужен. Контроль и учёт, так сказать. Ну, ты меня понимаешь, сам ещё при большем хозяйстве.

Они помыли в тазу руки и сели за стол. После сытного «рабочего» ужина Фёдор лишь поковырял пирог с крольчатиной, запивая его ягодным горячим морсом, а Головин накладывал себе от души. Он сильно перенервничал и сейчас прятал возбуждение за показным голодом.

– С утра маковой росинки не было, – наконец выдохнул он после ополовиненной зараз солидной плошки холодца.

От хрена у него по щекам обильно текли слёзы и капало с носа. Утеревшись полотенцем, Михал Петрович откинулся спиной на спинку стула. Его постепенно отпускало. Он успокоил мысли и, когда понял, что может говорить, начал:

– Хотел, Фёдюня, напомнить наш уговор, что по весне случился.

Головин промокнул ещё раз нос и глаза и внимательно глянул на внука, «помнит ли?». Фёдор не подвёл. Кивнул.

– Ты про англичан? – спросил он. – Помню, как же. Помню и то, что просил тебя свести их со мной для обсуждения величины оплаты.