Джон Коннолли, Артем Лисочкин, Евгений Волковыский, INSPIRIA. Книга потерянных вещей. Книга 1 читать книгу онлайн на сайте alivahotel.ru. Скачать книгу в формате FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно без регистрации.

Tok. Очень страшные делаКнига потерянных вещей #1
ВСЕМИРНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР И КУЛЬТОВЫЙ ФЭНТЕЗИ-ТРИЛЛЕР.

ОБЛАДАТЕЛЬ ПРЕМИИ ALEX AWARDS.

ЗДЕСЬ СТИВЕН КИНГ ВСТРЕЧАЕТСЯ С БРАТЬЯМИ ГРИММ.

Попасть сюда нелегко. Но выбраться – гораздо труднее.

Тем более сохранив свою жизнь…

После смерти матери Дэвид чувствует себя ужасно одиноким. Компанию ему составляют лишь книги на полке. Постепенно эти книги начинают шептаться с ним во тьме. Найдя убежище в мифах и сказках, которые так любила его мать, мальчик обнаруживает, что реальный мир и мир фантазий сливаются. А потом к нему пришел Скрюченный Человек. Пришел и с насмешливой улыбкой сказал: «Добро пожаловать, Ваше Величество. Слава новому королю…»

И пока в Европе бушует Вторая мировая война, Дэвид переносится в страну, оказавшуюся странным, пугающе реальным отражением нашего мира. Страну, сплетенную из мифов и историй, населенную волками, похожими на людей, и людьми, которые хуже волков. Страну, где правит увядший король, хранящий свои секреты в легендарной «Книге потерянных вещей»…

«Это мир, где сказки становятся явью. Но такой, что буквально мороз по коже…» – The Times

«Эта книга увлекательна, клаустрофобна и зловеща; при этом она определенно пейдж-тернер». – Guardian

«Это не слащавая сказочка, а скорее жуткий миф». – Daily Mail

«Сильный, очень сильный писатель… и потрясающая книга». – Джеффри Дивер

«Коннолли настолько хорош, что это даже пугает». – The Times

«Коннолли с виртуозной легкостью рассказывает о вещах, о которых чрезвычайно трудно рассказывать». – Daily Mirror

«Коннолли создает самые редкие книги – те, чьи сюжеты захватывают все ваше внимание, но при этом они написаны изысканным, блестящим языком». – Daily Mail

Джон Коннолли

Книга потерянных вещей. Книга 1

Эта книга посвящается взрослой Дженнифер Ридьярд, а также Камерону Ридьярду и Алистеру Ридьярду, которые слишком скоро тоже станут взрослыми. Ведь в каждом взрослом живет ребенок, а каждый ребенок – будущий взрослый.

В сказках, которые мне рассказывали в детстве, живет более глубокий смысл, чем в правде, которую преподает жизнь.

    Фридрих Шиллер (1759–1805)

Все, что ты способен вообразить, – реально.Пабло Пикассо (1881–1973)

I

Обо всем обретенном и утраченном[1 — Текст «Книги потерянных вещей», кроме авторского послесловия и приложения, переведен Е. Волковыским.]

Жил-был – ведь именно так положено начинать любую историю – один мальчик, который потерял свою маму. На самом деле он очень долго ее терял. Ее убивала ползучая, трусливая болезнь – недуг, разъедающий изнутри, медленно поглощающий внутренний свет, поэтому с каждым днем мамины глаза становились чуть-чуть тусклее, а кожа – немного бледнее.

И по мере того как мама исчезала, мальчик все сильнее боялся потерять ее. Он хотел, чтобы она осталась. У него не было ни братьев, ни сестер, и хотя он любил своего отца, по справедливости надо сказать, что мать он любил больше. Он и подумать боялся, что можно жить без нее.

Мальчик – его звали Дэвид – делал все возможное, чтобы мама осталась жить. Он молился. Он старался быть хорошим, чтобы она не пострадала за его ошибки. Он ходил по дому как можно тише и не кричал, когда играл в солдатики. Он придумал себе повседневные ритуалы и старался точно выполнять их, потому что в глубине души верил: судьба мамы связана с его поступками. Проснувшись, он вставал с левой ноги. Он считал до двадцати, когда чистил зубы, и заканчивал, только досчитав до конца. Он дотрагивался до ручек дверей и кранов в ванной определенное количество раз. Нечетные числа были плохие, а четные – хорошие, причем лучше всего два, четыре и восемь. А вот шесть он не любил, потому что шесть – это дважды три, а три – вторая часть тринадцати, а тринадцать уж всяко плохое число.

Если он ударялся обо что-нибудь головой, то обязательно делал это и во второй раз, чтобы число ударов стало четным. Иногда он повторял это снова и снова, потому что голова как-то не так отскакивала от стены или волосы скользили по ней, хотя он этого не хотел, и счет сбивался. В конце концов он набивал себе шишку, а голова болела и кружилась. Целый год (в тот год маме стало совсем плохо) он каждое утро относил из спальни на кухню, а перед сном приносил обратно маленькую книжку избранных сказок братьев Гримм и старый потрепанный журнал комиксов. Книжку надо было положить точно посередине журнала, потом оба предмета совместить с краем коврика на полу спальни, если дело было вечером, а утром – оставить на сиденье его любимой кухонной табуретки. Таким образом Дэвид вносил собственную лепту в мамино выживание.

Каждый день после школы он садился у ее кровати и беседовал с ней, если у нее хватало сил. Или просто смотрел, как она спит, считая каждый ее тяжелый хриплый вдох, и мечтал, чтобы она осталась с ним. Часто он приносил с собой книжку, и, если мама не спала и у нее не слишком болела голова, она просила почитать ей. У нее были и свои книги – любовные романы и детективы в черных переплетах, напечатанные крохотными буковками, – но она предпочитала слушать, как Дэвид читает ей стародавние истории: легенды и мифы, волшебные сказки, рассказы о замках и приключениях, о страшных говорящих зверях. Дэвид соглашался, хотя в свои двенадцать лет он вырос из детских книг, но по-прежнему любил их, а главное – мама с удовольствием слушала эти истории.

До болезни мама Дэвида часто говорила ему, что эти истории живые. Живые не так, как люди, и даже не так, как собаки или кошки. Люди живы независимо от того, обращаешь ты на них внимание или нет, а собаки сами не дадут тебе забыть о них, если ты недостаточно к ним внимателен. Что касается кошек, то они отлично умеют притвориться, будто людей вовсе не существует. Однако речь не об этом.

С историями всё по-другому: они оживают лишь когда их рассказывают. Без человеческого голоса, читающего их вслух, без широко раскрытых глаз, бегущих по строкам при свете фонарика под одеялом, они не существуют в нашем мире. Они – как зерна в птичьем клюве, ожидающие возможности упасть в землю и прорасти. Или ноты, жаждущие инструмента, способного дать жизнь музыке. Они дремлют в надежде на случай, который пробудит их. Если кто-то их читает, они получают возможность пустить корни в воображении читателя и изменить его. Истории желают быть прочитанными, шептала мама Дэвида. Им это необходимо. Вот почему они устремляются из своего мира в наш. Они хотят, чтобы мы дали им жизнь.

Все это мама рассказывала Дэвиду до того, как заболела. При этом она часто держала в руках книгу и нежно поглаживала пальцами обложку, точно так же, как гладила лицо отца или самого Дэвида, если он говорил или делал что-то, напоминавшее ей, как сильно она его любит. Звук маминого голоса казался Дэвиду песней, каждый раз исполнявшейся по-новому, с новыми оттенками звучания. Когда он подрос и музыка стала важна для него (хотя и не настолько, как книги), мамин голос уже представлялся ему не песней, но своего рода симфонией с бесконечными вариациями на знакомые темы и мотивами, изменяющимися в соответствии с ее настроением и желаниями.

С годами чтение книг стало для Дэвида более уединенным занятием, пока мамин недуг не вернул их обоих в его детство, но с противоположными ролями. Правда, и до ее болезни он часто заходил тихонько в комнату, где мама читала, улыбался ей (и всегда получал улыбку в ответ), садился рядом и погружался в собственную книгу. Они блуждали каждый в своих мирах, но делили друг с другом место и время. По лицу мамы Дэвид всегда мог понять, оживает ли в ней история из книги, живет ли она в этой истории. Тогда он снова вспоминал ее слова о сказках, об их власти над нами и о нашей власти над ними.

* * *

Дэвид навсегда запомнил день маминой смерти. Он был в школе и учился – или не учился – разбирать стихотворение. Голова его была забита дактилями и пентаметрами, словно это были неведомые динозавры, населяющие затерянный доисторический мир. В класс явился директор школы и подошел к учителю английского мистеру Бенджамену (или Биг-Бену – так прозвали его за высокий рост и привычку доставать из жилета карманные часы, чтобы зычным траурным голосом медленно отсчитывать ход времени перед непослушными учениками). Директор школы стал что-то шептать мистеру Бенджамену, а тот важно кивал в ответ. Потом мистер Бенджамен повернулся к классу, и его глаза остановились на Дэвиде. Он заговорил мягче, чем обычно. Назвал Дэвида по имени и сказал, что тот освобождается от занятий и ему нужно собрать вещи и следовать за директором. И Дэвид понял, что случилось. Он понял все раньше, чем директор отвел его в кабинет школьной медсестры. Он понял все раньше, чем увидел медсестру с приготовленной для него чашкой чая. Он понял все раньше, чем директор встал перед ним, с виду, как обычно, суровый, но явно старавшийся быть поласковее с осиротевшим мальчиком. Он понял все раньше, чем чашка коснулась его губ и были произнесены слова, и чай обжег ему рот, напомнив о том, что он жив, а мамы больше нет.

Даже бесконечно повторяемых ритуалов оказалось недостаточно, чтобы ее сохранить. Потом Дэвид гадал, не совершил ли одно из положенных действий ненадлежащим образом. Может быть, он как-то ошибся в то утро, или ему следовало добавить еще какой-то ритуал, способный все изменить? Теперь это не имело никакого значения. Мама ушла. Он мог бы остаться дома. Он всегда беспокоился о маме, когда был в школе, потому что вдали от нее не мог контролировать ее существование. В школе ритуалы не действовали. Исполнять их там было гораздо труднее, ведь в школе свои правила и ритуалы. Дэвид пытался придумать замену домашним ритуалам, но это было совсем не то. Теперь мама заплатила за это.

И только тогда, устыдившись своей оплошности, Дэвид заплакал.

* * *

Последующие дни были заполнены расплывчатыми очертаниями соседей и родственников, непонятных мужчин, гладивших его по голове и совавших ему в руку шиллинг, и крупных женщин в темных платьях, с плачем прижимавших Дэвида к груди, наполняя его ноздри запахами духов и нафталина. Он не ложился спать до позднего вечера, забившись в угол гостиной, пока взрослые обменивались воспоминаниями о той маме, какую он совершенно не знал. Это было незнакомое существо с жизнью, обособленной от его собственной: девочка, которая не плакала, когда умерла ее старшая сестра, отказываясь верить, что любимый человек может исчезнуть навсегда, без возврата; малышка, которая на целый день убежала из дома, потому что после какой-то мелкой провинности отец в порыве гнева пригрозил отдать ее цыганам; прекрасная женщина в ярко-красном платье, которую отец Дэвида увел из-под самого носа другого мужчины; белоснежное видение, которое на собственной свадьбе укололось шипом розы, оставив кровавое пятно на платье.

Когда Дэвид наконец уснул, ему снилось, будто он действующее лицо всех этих рассказов, участник каждого этапа маминой жизни. Он больше не был ребенком, слушающим истории о былых временах. Он стал очевидцем каждой из них.

* * *

В последний раз Дэвид видел маму в зале похоронного бюро, перед тем как закрыли гроб. Она изменилась и не изменилась одновременно. Она больше походила на ту, какой была до болезни. Она была накрашена, как по воскресеньям – в церкви или на прогулке, когда они с отцом Дэвида уходили обедать или в кино. Она лежала в своем любимом синем платье, сложив руки на животе. Пальцы были обвиты четками, но кольца с них сняли. У нее были очень красные губы. Дэвид стоял над ней и трогал ее руку. Рука была влажной и холодной.

Отец стоял рядом. Они остались вдвоем в этом зале. Все остальные вышли. На улице ждал автомобиль, чтобы отвезти Дэвида с отцом в церковь. Этот автомобиль был большой и черный. Мужчина, сидевший за рулем, носил форменную фуражку и никогда не улыбался.

– Ты можешь поцеловать ее на прощание, сын, – сказал отец.

Дэвид посмотрел на него. У отца были воспаленные глаза. В тот первый день, когда Дэвид вернулся из школы, отец плакал, а потом обнял его и пообещал, что все будет в порядке. С тех пор отец не плакал. Теперь Дэвид смотрел, как из его глаза выкатилась большая слеза и медленно, почти растерянно поползла по щеке. Он снова повернулся к маме. Потом нагнулся и стал целовать ее лицо. Она пахла химикалиями и чем-то еще, о чем Дэвид не хотел думать. Он ощущал это на ее губах.

– До свидания, мам, – прошептал Дэвид.

У него саднило глаза. Он хотел что-нибудь сделать, но не знал что.

Отец положил руку ему на плечо, потом склонился над гробом и нежно поцеловал маму Дэвида в губы. Прижался щекой к ее щеке и что-то прошептал, но Дэвид не расслышал слов. Потом они ушли, и когда хозяин похоронного бюро с помощниками вынесли гроб, тот был уже закрыт, и единственным признаком того, что там лежит мама, была маленькая металлическая пластинка на крышке с ее именем и датами жизни.

Той ночью они оставили маму в церкви. Если б Дэвид мог, он не покинул бы ее одну. Он гадал: одиноко ли ей? Знает ли она, где находится? Она уже на небесах, или это случится, когда священник произнесет последние слова и гроб закопают в землю? Ему не хотелось думать, что мама лежит там в одиночестве, запечатанная деревом, медью и гвоздями, но он не мог говорить об этом с отцом. Отец не понял бы, и все равно ничего не изменить. Ему нельзя было остаться в церкви, поэтому Дэвид пошел в свою комнату и пытался представить, каково ей сейчас. Он задернул шторы на окнах и закрыл дверь в спальню, чтобы стало как можно темней, а потом залез под кровать.

Под низкой кроватью было совсем тесно. Она стояла в углу, и Дэвид протискивался туда, пока не коснулся стены левой рукой. Тогда он крепко закрыл глаза и лежал совершенно неподвижно. Немного погодя попробовал поднять голову и сильно ударился о рейки, на которых лежал матрас. Надавил на них лбом, но они были приделаны накрепко. Дэвид попытался руками приподнять кровать, но она оказалась слишком тяжела. Он вдыхал запахи пыли и своего ночного горшка. Закашлялся. Глаза наполнились слезами. Наконец решил вылезти из-под кровати, но сколько ни ерзал, выбраться отсюда не получалось. Дэвид чихнул и больно стукнулся головой о дно кровати. Его охватила паника. Голые ноги елозили по деревянному полу в поисках опоры. Вцепившись в планки, он подтягивался и перебирал руками, протискиваясь к изголовью кровати, пока не сумел наконец вылезти наружу. Встал и, тяжело дыша, прислонился к стене.

Вот какова смерть: быть на веки веков замурованным под спудом в тесном пространстве…

Маму похоронили январским утром. Земля была твердой, все надели пальто и перчатки. Гроб казался слишком коротким, когда его опускали в землю. В жизни мама всегда была высокой. Смерть уменьшила ее.

* * *

В последующие недели Дэвид погрузился в книги, потому что его воспоминания о маме были неразрывно связаны с книгами и чтением. К нему перешли те ее книги, что считались «подходящими». Он читал романы, которых не понимал, и стихи, толком не зарифмованные. Иногда он задавал о них вопросы отцу, но того мало интересовали книги. Дома он все время читал газеты, и над страницами, как над сигнальными индейскими кострами, поднимались завитки трубочного дыма. Отец больше, чем обычно, был захвачен событиями современного мира, потому что армии Гитлера продвигались по Европе и все более реальной становилась угроза нападения на их собственную страну. Мама Дэвида однажды сказала, что отец раньше читал много книг, но утратил эту привычку, с головой погрузившись в газетные статьи. Теперь он предпочитал газеты с длинными колонками, где каждая буковка была аккуратно уложена вручную, дабы сообщить новости, теряющие всякую значимость почти сразу после появления в газетных киосках. Эти события устаревали и умирали в момент прочтения, оставленные позади другими событиями из окружающего мира.

Истории в книгах не сравнятся с газетными историями, говорила мама Дэвида. Истории из газет – как только что пойманная рыба, достойная внимания лишь до тех пор, пока она остается свежей, то есть совсем недолго. Они похожи на уличных мальчишек, вразнос торгующих вечерними выпусками, шумных и назойливых. А настоящие, правильно выдуманные истории напоминают строгих, но всегда готовых помочь библиотекарей в богатой библиотеке. Истории из газет иллюзорны, как дым, и долговечны, как мухи-однодневки. Они не пускают корней, а стелются по земле, подобно сорной траве, и воруют солнечный свет у более достойных рассказов. Мысли отца Дэвида всегда были заполнены визгливыми соперничающими голосами, умолкавшими лишь тогда, когда тот переставал уделять им внимание, но их гам тут же сменялся новым. Все это мама с улыбкой шептала Дэвиду, пока отец хмуро кусал свою трубку. Он понимал, что мама и Дэвид говорят о нем, но не желал доставлять им удовольствие и показывать, что они раздражают его.

Вот почему именно Дэвиду пришлось хранить мамины книги, и он добавил их к тем, что были куплены для него. Среди его книг были истории о рыцарях и воинах, о драконах и морских чудовищах, народные и волшебные сказки. Именно такие книги мама Дэвида сама любила в детстве. Он читал их маме, когда болезнь постепенно овладевала ею, ослабив голос до шепота и сделав дыхание тяжким, как скрежет старого наждака по гниющему дереву. Потом это усилие стало для нее чрезмерным, и она перестала дышать вовсе. После ее смерти Дэвид избегал старых сказок – слишком тесно они были связаны с мамой, чтобы радовать его. Но отречься от этих историй оказалось непросто, и они стали взывать к Дэвиду. Они словно разглядели в нем – во всяком случае, так ему показалось – нечто любопытное и благодатное. Он слышал, как они что-то рассказывают: сначала тихо, потом все громче и все увлекательнее.

Эти истории были очень стары – стары, как сами люди, и сохранились благодаря своей несомненной силе. Книги были прочитаны и отложены, а легенды надолго остались в памяти. Они были и побегом от реальности, и самой альтернативной реальностью. Они были так стары и так необычны, что, казалось, существовали независимо от страниц, с которых сошли. Однажды мама сказала Дэвиду, что мир старых легенд живет параллельно нашему, но иногда стена, их разделяющая, становится столь тонкой и хрупкой, что оба мира смешиваются.

Так было, когда начались неприятности. Так было, когда стало совсем скверно.

Так было, когда Дэвиду стал являться Скрюченный Человек.

II

О Розе, докторе Моберли и важности деталей

Странное дело, но вскоре после смерти мамы Дэвид испытал чуть ли не облегчение. Другого слова не подберешь, и из-за этого он чувствовал себя очень виноватым. Мама ушла и никогда не вернется. Не важно, что священник в своей проповеди сказал, будто мама Дэвида теперь в лучшем, более счастливом месте и ее боль прошла. Он говорил Дэвиду, что мама всегда останется с ним, пусть даже он ее не видит, и это тоже не помогло. Невидимая мама не отправится с тобой летним вечером на долгую прогулку, по пути извлекая из неисчерпаемого запаса своих знаний о природе имена деревьев и цветов. Она не поможет тебе с уроками, и ты никогда не вдохнешь ее знакомый запах, когда она склоняется над тетрадью, чтобы исправить твои ошибки, или ломает голову над смыслом незнакомого стихотворения. Она не почитает с тобой в холодный воскресный день, когда в камине горит огонь, дождь бьет в оконные стекла и по крыше, а комната наполняется ароматами дыма и сдобы.

Но затем Дэвид напомнил себе, что в последние месяцы мама ничего такого делать уже не могла. Лекарства, которые давали ей доктора, сделали ее больной и слабой. Она была неспособна сосредоточиться даже на простейшей задаче, а о долгих прогулках и речи идти не могло. Ближе к концу Дэвид порой сомневался, понимает ли она, кто он такой. У нее появился необычный запах: не дурной, но странный, как старая одежда, которую давным-давно не носили. Ночью мама вскрикивала от боли, и отец Дэвида обнимал ее, пытаясь успокоить. Когда страдания делались невыносимыми, вызывали доктора. Она так ослабла, что уже не могла оставаться в своей комнате, и тогда «скорая помощь» увезла ее в больницу. Это была не совсем больница, потому что там никто не поправлялся и оттуда никто не возвращался домой. Тамошние пациенты просто становились все тише и тише, пока вместо них не оставались лишь тишина и пустые кровати, где они раньше лежали.

Больница была далеко от их дома, но отец ездил туда через день после работы, пообедав с Дэвидом. Не реже двух раз в неделю Дэвид садился вместе с ним в их старый восьмицилиндровый «Форд», хотя едва успевал сделать уроки и съесть обед, а ни на что другое времени не оставалось. Отец тоже уставал, и Дэвид удивлялся, откуда у него берутся силы каждое утро вставать, готовить сыну завтрак и провожать его в школу, прежде чем отправиться на работу, а потом возвращаться домой, заваривать чай, помогать Дэвиду с уроками, что было непросто, навещать маму, снова возвращаться домой, целовать Дэвида перед сном и еще час читать газету перед тем как отправиться в постель.

Как-то Дэвид проснулся среди ночи с пересохшим горлом и спустился вниз, чтобы налить себе воды. Он услышал храп, доносившийся из гостиной, заглянул туда и обнаружил отца, уснувшего в своем кресле с поникшей головой в окружении упавших листов газеты. Было три часа ночи. Дэвид не знал, что делать, но в конце концов разбудил отца, потому что вспомнил, как однажды в поезде сам заснул в неудобной позе, а потом у него несколько дней болела шея. Отец выглядел несколько удивленным и совсем не сердился из-за того, что его разбудили. Он вылез из кресла и поплелся наверх, в спальню. Дэвид не сомневался, что он не впервые так засыпает – полностью одетый и не в постели.

Так что, когда мама Дэвида умерла, это означало не только ее избавление от боли, но и конец долгим изнурительным поездкам в большое желтое здание, где люди постепенно сходили на нет, конец ночам в кресле, конец обедам на скорую руку. Вместо этого наступила тишина. Так бывает, когда часы уносят в ремонт: ты постепенно осознаёшь их отсутствие, потому что не слышишь негромкого утешительного тиканья, и тебе его не хватает.

Прошло всего лишь несколько дней, и облегчение ушло. Тогда Дэвид ощутил вину за свое довольство тем, что не нужно больше делать всего, на что их обрекала болезнь мамы, и это чувство не покидало его долгие месяцы. Оно становилось все острее. Дэвиду уже хотелось, чтобы мама по-прежнему лежала в больнице. Будь она там, он мог бы каждый день навещать ее, даже если бы пришлось раньше вставать по утрам, чтобы закончить домашнее задание. Ему было невыносимо думать о жизни без нее.

В школе тоже стало труднее. Дэвид начал избегать друзей еще прежде, чем наступило лето, и теплые ветерки рассеяли их, словно семена одуванчиков. Ходили слухи, будто всех мальчиков эвакуируют из Лондона и в сентябре они начнут учебу в деревне, но отец пообещал, что Дэвида туда не отправят. Он сказал, что теперь они остались вдвоем и им надо держаться вместе.

Отец нанял даму по имени миссис Говард поддерживать в доме чистоту, а также готовить и гладить. Дэвид заставал ее, возвращаясь из школы, но миссис Говард была слишком занята, чтобы с ним разговаривать. Она занималась на курсах противовоздушной обороны, заботилась о собственном муже и детях, и у нее не оставалось времени на болтовню с Дэвидом или расспросы о том, как он провел день.

Около четырех миссис Говард уходила, а отец Дэвида никогда не возвращался с работы в университете раньше шести, а то и позже. Так что Дэвид оставался в пустом доме в обществе радио и своих книг. Иногда он сидел в спальне, которую когда-то делили мама и папа. Ее одежда по-прежнему висела в одном из гардеробов: платья и юбки выстроились такими стройными рядами, что, если как следует прищуриться, можно было принять их за живых людей. Проводя по ним пальцами, Дэвид вспоминал, как они шуршали, когда в них ходила мама. Потом он откидывался на подушку в левой части кровати, где она обычно спала, и старался положить голову туда, где покоилась ее голова, – место, заметное по чуть более темному вытертому месту на подушке.

Этот новый мир был слишком тягостным, чтобы с ним совладать. Дэвид старался изо всех сил. Он придерживался своих ритуалов. Он продолжал считать. Он соблюдал все правила, но мошенничала жизнь. Этот мир был совсем не таким, как мир на книжных страницах. В том мире добро вознаграждалось, а зло наказывалось. Если ты не сходил с тропы и не забредал в чащу, ничего с тобой не случалось. Если кто-то заболевал, как старый король в одной сказке, то его сыновья отправлялись блуждать по свету в поисках живой воды, и хотя бы один из них оказывался достаточно храбрым и достаточно честным, чтобы жизнь короля была спасена. Дэвид был храбрым. Мама была еще храбрее. Но в конечном счете храбрости оказалось недостаточно. Этот мир за нее не вознаграждал. Чем больше Дэвид думал об этом, тем меньше ему хотелось оставаться частью такого мира.

Он по-прежнему выполнял все ритуалы, хотя не столь тщательно, как прежде. Довольно было дважды коснуться дверных ручек и водопроводных кранов, чтобы получить четное число. Он старался вставать по утрам с левой ноги и так же ступал на лестницу в доме, что, впрочем, было нетрудно. Дэвид не очень понимал, что еще может случиться, если он перестанет придерживаться своих правил. Вдруг это повредит отцу… И, возможно, этими своими обрядами он спасает ему жизнь, даже если не удалось сохранить мамину. Теперь, когда они остались вдвоем, лучше не рисковать.

И вот тут в его жизнь вошла Роза – и начались припадки.

* * *

Впервые это случилось на Трафальгарской площади, когда они с отцом отправились кормить голубей после воскресного обеда в «Народном кафе» на Пикадилли. Отец сказал, что кафе скоро должны закрыть, и Дэвид огорчился, потому что считал его просто потрясающим. Мама Дэвида была мертва уже пять месяцев, три недели и четыре дня. В тот день в кафе вместе с ними пришла женщина. Отец познакомил ее с Дэвидом. Ее звали Розой, она была очень худая, с длинными темными волосами и ярко-красными губами. Ее одежда выглядела дорого, в ушах и на шее сверкали золото и бриллианты. Она утверждала, что ест совсем мало, хотя разделалась с курицей, и еще осталось место для пудинга. Дэвиду Роза сразу показалась знакомой, а потом выяснилось, что она работала администратором в той «не совсем больнице», где умерла мама. Отец рассказал Дэвиду, что Роза очень-очень хорошо ухаживала за мамой, хотя, подумал Дэвид, недостаточно хорошо, чтобы уберечь от смерти.

Она пыталась разговаривать с Дэвидом о школе и его друзьях, о том, чем ему нравится заниматься по вечерам, но Дэвид едва отвечал. Ему не нравилось то, как Роза смотрит на отца, и то, что она называет его по имени. Ему не нравилось то, как она касается отцовской руки, когда тот говорит что-то смешное или умное. Но прежде всего ему не нравились старания отца быть с ней смешным и умным. Это было неправильно.

Когда они вышли из ресторана, Роза взяла отца под руку. Дэвид шел чуть впереди, а они, похоже, были этим довольны. Он сомневался, происходило ли это на самом деле или он сам себе так внушил. Когда они дошли до Трафальгарской площади, Дэвид молча взял у отца мешочек с зерном и стал кормить голубей. Те послушно ковыляли к новому источнику пропитания. У них были пустые и глупые глаза, а перья запачканы городской грязью и копотью. Отец и Роза стояли невдалеке и о чем-то беседовали. Думая, что Дэвид не видит, они быстро поцеловались.

Вот тогда все и случилось. Только что Дэвид вытягивал руку с тонкой полоской зернышек на ней, и пара довольно крупных голубей склевывали зерна с его руки, а через секунду он уже пластом лежал на земле с отцовским пальто под головой, любопытствующие зеваки – и случайный голубь – смотрели на него сверху, а над их головами летели пышные облака, словно пустые пузыри для слов персонажей в комиксах. Отец сказал, что он потерял сознание, и Дэвид решил, что так оно и было. Только вот теперь у него в голове звучали голоса и шепоты, хотя прежде никаких голосов и шепотов там не было. А еще у него появились ускользающие воспоминания о лесистом пейзаже и волчьем вое. Дэвид слышал, как Роза спрашивает отца, не может ли она чем-нибудь помочь, а тот отвечает, что всё в порядке, что он сам отвезет Дэвида домой и уложит в постель. Отец остановил такси, чтобы доехать до их машины. На прощание он сказал Розе, что позвонит ей.

Вечером, когда Дэвид лежал в своей комнате, шепоты в его голове соединились с голосами книг. Когда самые старые из историй пробудились от дремы и принялись искать себе место, он зажал уши подушкой, чтобы заглушить их болтовню.

* * *

Кабинет доктора Моберли располагался в одном из одинаковых домов, стоявших в ряд на усаженной деревьями улице в центре Лондона. Там было очень тихо. Полы устилали дорогие ковры, на стенах висели картины с кораблями в море. Пожилая, абсолютно седая секретарша сидела за столом в приемной, шуршала бумагами, печатала письма и отвечала на телефонные звонки. Дэвид устроился на большом диване рядом с отцом. В углу тикали старинные напольные часы. Дэвид и его отец молчали – в основном из-за стоящей в комнате гробовой тишины, такой, что любое сказанное слово услышала бы дама за столом. Вдобавок Дэвиду казалось, что отец на него сердится.

После Трафальгарской площади случились еще два припадка, каждый новый длиннее предыдущего. Они рождали в сознании Дэвида все более странные образы: замок с реющими на стенах флагами, лес с кровоточащими сквозь кору деревьями и промелькнувшую фигуру, сгорбившуюся и жалкую, движущуюся сквозь тени странного мира и словно выжидающую чего-то. Отец показал Дэвида их семейному врачу, доктору Бенсону, но тот не мог понять, что случилось с Дэвидом. Он послал его к специалисту из большой больницы, который светил Дэвиду в глаза фонариком и осматривал его череп. Доктор Бенсон задал ему несколько вопросов, а потом еще подробнее расспросил отца, в том числе о маме и ее смерти. Дэвиду велели подождать снаружи, пока они беседуют, и когда отец вышел, он выглядел очень сердитым. Вот так они оказались в приемной доктора Моберли. Он был психиатром.

У стола секретарши прозвенел звонок. Кивнув Дэвиду и его отцу, она сказала:

– Он может войти.

– Иди, – сказал отец.

– Разве ты со мной не пойдешь? – спросил Дэвид. Отец покачал головой, и Дэвид понял, что тот уже разговаривал с доктором Моберли. Наверное, по телефону.

– Он хочет, чтобы ты был один. Не беспокойся. Я буду ждать тебя здесь.

Дэвид вслед за секретаршей прошел в кабинет. Тот был больше и роскошнее приемной, с мягкими креслами и кушетками. Стены были уставлены книгами, хотя и не такими, какие читал Дэвид. Ему показалось, что он слышит, о чем говорят между собой эти книги. Дэвид почти ничего не понимал, но они говорили о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, будто сообщали нечто важное или обращались к кому-то совсем уж глупому. Некоторые книги сварливо спорили друг с другом, как спорят по радио разные эксперты, стараясь подавить друг друга интеллектом. От этих книг Дэвид почувствовал себя неловко.

Маленький человек с седой шевелюрой и седой бородой сидел за старинным столом, казавшимся слишком большим для него. Он носил прямоугольные очки с золотой цепочкой, чтобы не потерять их. Шею у него туго перехватывал черно-красный галстук-бабочка, а костюм был темный и мешковатый.

– Милости просим, – сказал он. – Я доктор Моберли. А ты, должно быть, Дэвид.

Дэвид кивнул. Доктор Моберли предложил ему сесть, затем пролистал лежащий у него на столе блокнот, подергивая себя за бороду, пока читал то, что у него там написано. Закончив, он поднял глаза и спросил у Дэвида, как тот себя чувствует. Дэвид ответил, что хорошо. Доктор Моберли спросил, уверен ли он в этом. Дэвид ответил, что более или менее уверен. Доктор Моберли сказал, что отец Дэвида о нем беспокоится. Он спросил Дэвида, скучает ли тот без мамы. Дэвид не ответил. Доктор Моберли сообщил, что его беспокоят приступы Дэвида и им вместе надо попытаться понять, что за этим кроется.

Он дал Дэвиду коробку с карандашами и попросил нарисовать дом. Дэвид взял простой карандаш, тщательно нарисовал стены и трубу, добавил несколько окон и дверь, а напоследок принялся за маленькие изогнутые плитки на крыше. Он весь погрузился в процесс вырисовывания черепицы, когда доктор Моберли сказал, что этого достаточно. Он посмотрел на картинку, а потом на Дэвида, и спросил, не возникло ли у него мысли воспользоваться цветными карандашами. Дэвид объяснил, что рисунок еще не закончен и, уложив черепицу, он собирался раскрасить ее красным. Доктор Моберли о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, как некоторые книги из его библиотеки, спросил Дэвида, почему для него так важны эти плитки.

Дэвид задумался: а настоящий ли врач этот доктор Моберли? Считается, что доктора должны быть умными. Доктор Моберли не казался таким уж умным. Дэвид о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о объяснил, что без черепицы на крыше внутрь попадет дождь. Поэтому черепица так же важна, как стены. Доктор Моберли спросил Дэвида, боится ли он того, что дождь попадет внутрь. Дэвид сказал, что ему не нравится быть мокрым. Снаружи это не так страшно, особенно когда на тебе подходящая одежда, но большинство людей не готовы к дождю, когда они дома.

Доктор Моберли выглядел чуточку смущенным.

Потом он попросил Дэвида нарисовать дерево. Дэвид снова взял карандаш, старательно нарисовал ветки и начал приделывать к ним маленькие листочки. Он дошел только до третьей ветки, когда доктор Моберли снова попросил его остановиться. На этот раз на его лице появилось такое выражение, какое бывало порой у отца, если тот ухитрялся справиться с кроссвордом в воскресной газете. Он привстал и с возгласом «ага!» принялся, как сумасшедшие ученые в комиксах, протыкать пальцем воздух. Видно было, что он чрезвычайно доволен собою.

Затем доктор Моберли задал Дэвиду кучу вопросов о его доме, маме и папе. Он снова спрашивал о потери памяти и о том, помнит ли Дэвид хоть что-нибудь об этом. Как он себя чувствует перед тем, как это происходит? Ощущает ли что-то необычное перед тем, как теряет сознание? Болит ли у него потом голова? Болит ли голова перед припадком? Болит ли она сейчас?

Но доктор Моберли не задал самого главного, по мнению Дэвида, вопроса, поскольку предпочел считать, что приступы вызывают полную потерю памяти и мальчик не в состоянии ничего вспомнить, когда приходит в себя. Это было не так. Дэвид подумал, не рассказать ли о странных пейзажах, которые он видит во время припадка, но доктор Моберли уже опять стал спрашивать о маме, а Дэвид не хотел говорить о маме, тем более с незнакомым. Доктор Моберли спросил его о Розе и о том, как он к ней относится. Дэвид не знал, что ответить. Ему не нравилась Роза и то, как к ней относится отец, но он не хотел говорить об этом доктору Моберли, потому что тот потом передаст отцу.

Под конец сеанса Дэвид заплакал, сам не зная почему. Он плакал так сильно, что из носа потекла кровь, и ее вид напугал Дэвида. Он зарыдал и завизжал, упал на пол и затрясся, а в голове у него вспыхнул белый свет. Он стучал кулаками по ковру и слышал, как книги выражают свое неодобрение, а доктор Моберли зовет на помощь, и отец Дэвида врывается в кабинет. Потом все погрузилось во тьму. Казалось, что это длилось всего несколько секунд, хотя на самом деле прошло очень много времени.

В темноте Дэвид слышал женский голос и подумал, что тот похож на голос мамы. К нему приблизилась фигура, но не женская. Это был мужчина, скрюченный человек с вытянутой физиономией, проявившийся наконец из теней своего мира.

И он улыбался.

III

О новом доме, новом ребенке и новом короле

Вот как развивались события.

Роза забеременела. Отец рассказал об этом Дэвиду, когда они перекусывали на Темзе, а мимо спешили корабли, и в воздухе пахло нефтью и водорослями. Был ноябрь 1939 года. На улицах стало больше полицейских и появилось множество людей в военной форме. Витрины были заложены мешками с песком, и повсюду злобными пружинами извивались длинные спирали колючей проволоки. Сады усеяли горбатые бомбоубежища Андерсона[2 — Сеть специальных бомбоубежищ, построенных в Англии перед Второй мировой войной по проекту британского государственного деятеля сэра Джона Андерсона, отвечавшего за оповещение населения об авианалетах.], а в парках вырыли траншеи. Казалось, все доступные поверхности были заклеены плакатами: напоминаниями о светомаскировке, воззваниями короля, всевозможными директивами военного времени.

Большинство детей, знакомых Дэвиду, должны были покинуть Лондон и собирались на вокзалах с привязанными к курткам коричневыми багажными ярлычками, чтобы отправиться на фермы и в незнакомые городки. Их отсутствие опустошило город и усилило нервное ожидание, которое определяло существование тех, кто остался. Вскоре начались налеты бомбардировщиков, и, чтобы затруднить им задачу, Лондон по ночам погружался в темноту. Светомаскировка была настолько плотной, что на спутнике Земли можно было различить лунные кратеры. Небеса усеяли звезды.

По дороге к реке они видели, как в Гайд-парке надувают все новые заградительные аэростаты. Полностью надув аэростат, его на стальном тросе выпускали в небо. Тросы мешали немецким бомбардировщикам низко летать, так что им приходилось сбрасывать боевой запас с большей высоты. От этого бомбардировщики теряли точность при поражении целей.

Аэростаты были похожи на громадные бомбы. Отец Дэвида сказал, что в этом есть своя ирония, и Дэвид спросил, что это значит. Отец ответил, что просто смешно, когда то, что должно защищать город от бомб и бомбардировщиков, выглядит как сами бомбы. Дэвид кивнул. Он согласился, что это странно. Он думал о людях в немецких бомбардировщиках, о летчиках, которые старались избежать противовоздушного огня снизу и склонялись над прицелом для бомбометания, взирая на проплывающий под ними город. Думает ли такой летчик о людях в домах и на фабриках, прежде чем сбрасывает бомбы? Должно быть, с высоты Лондон смотрится как макет с игрушечными домиками и миниатюрными деревьями на крошечных улицах. Наверное, только так и можно швырять бомбы: притворяться, будто все ненастоящее, и, когда внизу раздаются взрывы, никто не горит и не умирает. Дэвид пытался представить себя в бомбардировщике – британском, «Веллингтоне» или «Уитли», – летящим над немецким городом с бомбами наизготовку. Смог бы он сбросить свой смертоносный груз? В конце концов, идет война. Немцы плохие. Каждый это знает. Они первые начали. Это как в драке на детской площадке: кто первый начал, тот и виноват, и потом уж не жалуйся. Дэвид решил, что бомбы он сбросил бы, но не стал бы думать о том, что внизу есть люди. Там могли быть просто фабрики и верфи, силуэты во мгле, а все люди лежали в безопасности в своих кроватях, пока бомбы разносили на части их рабочие места.

Тут ему пришла в голову мысль.

– Папа! Если немцы из-за аэростатов не могут как следует прицелиться, значит, их бомбы могут угодить куда угодно? То есть они не смогут прицелиться в фабрики и будут бомбить наугад, в надежде на лучшее. Не станут же они из-за аэростатов возвращаться домой, чтобы снова прилететь завтра?

Отец немного помедлил с ответом.

– Вряд ли их это волнует, – наконец сказал он. – Они хотят, чтобы народ пал духом и потерял надежду. Если они заодно разбомбят авиационные заводы или верфи, для них будет лучше. Так ведет себя хулиган: отвлекает тебя, прежде чем нанести смертельный удар. – Отец вздохнул. – Нам нужно кое о чем поговорить, Дэвид. Это важно.

Они как раз возвращались после очередного сеанса у доктора Моберли, который снова спрашивал, скучает ли Дэвид без мамы. Конечно, скучает, что за дурацкий вопрос. Он скучает без нее, и ему грустно. Чтобы понять это, не нужен доктор. Обычно Дэвид с трудом понимал, о чем говорит Моберли, – отчасти потому, что тот использовал непонятные слова, но в основном из-за того, что его теперь почти полностью заглушал гомон книг на полках.

Голоса книг становились для Дэвида все отчетливее. Он понимал, что доктор Моберли их слышать не может, иначе он свихнулся бы в своем кабинете. Иногда, когда доктор Моберли задавал вопрос, книги одобряли его и в унисон говорили «гм-м-м», как будто мужской хор тянул единственную ноту. А если им что-то не нравилось, они бормотали в его адрес ругательства:

– Шарлатан!

– Вздор!

– Парень совсем спятил.

Одна книга под названием «Юнг», вытесненным на обложке золотыми буквами, так разгневалась, что свалилась с полки и лежала на полу, кипя от злости. Когда она упала, доктор Моберли выглядел несколько удивленным. Дэвид хотел было рассказать ему, о чем говорит книга, но потом решил, что вряд ли это хорошая идея: сообщить доктору, что он слышит книжные разговоры. Дэвид знал о людях, которых «отправляли в психушку», потому что у них «с головой не в порядке». Он не хотел, чтобы его отправили в психушку. И он не всегда слышал голоса книг. Это случалось, только если он расстраивался или сердился. Дэвид старался сохранять спокойствие и сколько возможно думать о хорошем, но иногда это было трудно, особенно рядом с доктором Моберли или Розой.

Теперь он сидел у реки, и весь его мир снова готов был перевернуться.

– Скоро у тебя будет маленький братик или сестричка, – сказал отец Дэвида. – Роза ждет ребенка.

Дэвид перестал есть. Чипсы вдруг сделались невкусными. Он ощутил возрастающее давление в голове и на минуту решил, что вот-вот упадет со скамейки в очередном припадке, но кое-как заставил себя усидеть на месте.

– Ты собираешься жениться на Розе? – спросил он.

– Я надеюсь на это, – сказал отец.

Дэвид слышал, как на прошлой неделе отец и Роза обсуждали этот вопрос, думая, что он уже в постели. А Дэвид вместо этого сидел на ступеньке лестницы и подслушивал их разговор. Иногда он так поступал, хотя всегда отправлялся в постель, когда разговор прекращался и до него доносился звук поцелуя или низкий, гортанный смех Розы. В последний раз он услышал, как Роза говорит отцу о «людях» и о том, что эти «люди» говорят. Ей не нравились их разговоры. Разговор как раз зашел о женитьбе, но Дэвид больше ничего не услышал, потому что отец вышел из комнаты, чтобы поставить чайник, и чуть не увидел сына на лестнице. Наверное, он что-то заподозрил, потому что почти сразу поднялся проведать Дэвида. Сын лежал с закрытыми глазами, притворившись спящим, и это, похоже, удовлетворило отца. Однако Дэвид слишком перенервничал, чтобы вернуться на лестницу.

– Я просто хочу, чтобы ты кое-что понял, Дэвид, – говорил ему отец. – Я люблю тебя, и так будет всегда, независимо от того, с кем еще мы разделим нашу жизнь. Твою маму я тоже любил и всегда буду ее любить, но Роза так помогала мне в последнее время… Она хороший человек, Дэвид. Она любит тебя. Постарайся дать ей шанс, ладно?

Дэвид не отозвался. Он с трудом перевел дыхание. Ему всегда хотелось брата или сестру, но не так. Он хотел, чтобы малыш родился у мамы с папой. По-другому было неправильно. Это будет ненастоящий брат или сестра. Потому что он или она родится от Розы. А это совсем другое.

Отец положил руку ему на плечо.

– Ну, ты хочешь что-нибудь сказать? – спросил он.

– Я хочу пойти домой, – сказал Дэвид.

Отец задержал руку на пару секунд, а потом убрал ее. Он как-то обмяк, будто кто-то выпустил из него немного воздуха.

– Хорошо, – печально кивнул он. – Тогда идем домой.

* * *

Через шесть месяцев Роза подарила жизнь маленькому мальчику, и Дэвид с отцом уехали из дома, где он вырос, чтобы поселиться вместе с Розой и Джорджи, его единокровным братом. Роза жила в роскошном большом старом доме на северо-западе Лондона. В доме было три этажа, большой сад впереди и позади него, а вокруг лес. Отец сказал, что несколько поколений семьи Розы жили в этом доме, и он был по меньшей мере в три раза больше, чем их собственный. Сначала Дэвид не хотел переезжать, но отец мягко объяснил ему, почему так будет лучше. Дом был ближе к его новому месту работы, а из-за войны ему приходится проводить там все больше времени. Если они будут жить ближе, отец чаще сможет видеть Дэвида и даже иногда приезжать на обед. Еще отец сказал, что в центре становится все опаснее, а за городом будет чуть поспокойнее. Немецкие налеты продолжаются, говорил отец, и, хотя он уверен, что в конце концов Гитлера побьют, улучшение наступит нескоро.

Дэвид не мог сказать точно, чем отец зарабатывает на жизнь. Он знал, что папа хорошо разбирается в математике и до недавнего времени преподавал в большом университете. Потом он ушел из университета, чтобы работать на правительство в старом загородном доме. Рядом были армейские казармы, солдаты охраняли ворота этого дома и патрулировали окружавший его парк. Когда Дэвид спрашивал отца о работе, тот просто отвечал, что проверяет расчеты для правительства. Но в день их окончательного переезда в дом Розы он как будто почувствовал, что Дэвид заслуживает большего.

– Я знаю, ты любишь истории и книжки, – сказал отец, когда они вслед за мебельным фургоном выехали из города. – Мне кажется, ты задаешь себе вопрос, почему я не люблю их так же сильно, как ты. Что ж, в некотором смысле я люблю истории, и это часть моей работы. Ты замечал, что порой на первый взгляд кажется, будто история говорит об одном, а на самом деле выходит совершенно другое? Что в них есть скрытый смысл, который нужно найти?

– Как в Библии? – спросил Дэвид.

По воскресеньям священник часто объяснял только что прочитанные вслух библейские истории. Дэвид не всегда слушал его, потому что священник был очень скучный, но удивительно то, что удавалось разглядеть в историях, казавшихся Дэвиду совсем простыми. Создавалось впечатление, что священник специально усложняет их – возможно, просто для того, чтобы было о чем подольше говорить. Дэвида церковь не слишком волновала. Он все еще злился на Бога за то, что случилось с мамой, и за то, что в их жизнь вошли Роза и Джорджи.

– Но некоторые истории не предназначены для того, чтобы их понимал каждый, – продолжал отец. – Они предназначены для очень немногих, поэтому их смысл тщательно зашифрован. Для этого используют слова или числа, а иногда и то и другое, но цель остается неизменной. Она заключается в том, чтобы никто посторонний не смог ничего понять. Если не знаешь шифра, история выглядит полной бессмыслицей. Так немцы, отправляя сообщения, используют шифры. И мы тоже. Есть очень сложные шифры, а есть совсем простые, и часто именно они оказываются самыми сложными. Я пытаюсь разгадать скрытый смысл историй, написанных теми, кто не хотел, чтобы я их понял.

Отец повернулся к Дэвиду и положил руку ему на плечо.

– Я доверился тебе, – сказал он. – Ты никогда и никому не должен рассказывать, чем я занимаюсь. – Приложил палец к губам. – Совершенно секретно, старина.

– Совершенно секретно, – повторил его жест Дэвид. И они поехали дальше.

* * *

В новом доме спальня Дэвида оказалась на самой верхотуре, в маленькой комнате с низким потолком. Роза выбрала ее для него, потому что там было полно книг и книжных полок. Книги Дэвида заняли место рядом с другими, старыми и непонятными. Он старался наилучшим образом расставить свои книги и в конце концов расположил их по цветам и размерам, потому что так они лучше смотрелись. В результате эти книги перемешались с теми, что были здесь раньше, так что том сказок втиснулся между историей коммунизма и исследованием последних сражений Первой мировой войны. Дэвид попробовал немного почитать про коммунизм, так как не вполне понимал, что это такое (кроме того, что его отец считал коммунизм чем-то очень плохим). Он осилил страницы три и потерял интерес: чуть не уснул от этих разговоров о «праве собственности рабочих на средства производства» и «хищничестве капиталистов». История Первой мировой войны была немного лучше, хотя бы из-за множества рисунков со старыми танками, вырезанных из иллюстрированных журналов и вложенных между страницами. Еще там были скучный учебник французской лексики и книга о Римской империи с очень интересными картинками – художник с явным удовольствием изображал, какие ужасы римляне творили с другими народами, а те отвечали им тем же.

Книга греческих мифов, принадлежавшая Дэвиду, оказалась точно того же размера и цвета, что стоящие рядом сборники стихотворений, поэтому он то и дело вытягивал вместо мифов стихи. Некоторые стихотворения оказались не так уж плохи. Одно было о каком-то человеке вроде рыцаря (правда, в стихотворении он назывался Чайльдом[3 — Браунинг Р. Чайльд Роланд к Темной башне пришел.]), о его поисках Темной башни и о том, какие тайны башня скрывает. Хотя Дэвиду показалось, что стихотворение неправильно кончается. Рыцарь добрался до башни – и это всё? Дэвиду хотелось узнать, что там, в той башне, и что будет с рыцарем, до нее добравшимся, но поэт явно не считал это важным. Тогда Дэвид задумался о людях, которые пишут стихи. Ему казалось, что стихотворение становится по-настоящему интересным, только когда рыцарь доходит до башни, но как раз на этом месте поэт решил отвлечься и написать что-то еще. Возможно, он собирался продолжить позже, а потом забыл или не смог придумать достаточно впечатляющее чудовище. Дэвид представил себе поэта, окруженного клочками бумаги с кучей зачеркнутых и перечеркнутых существ.

Дэвид пытался придать форму твари в сердцевине стихотворения, но не сумел. Это оказалось труднее, чем он думал, потому что ничего не подходило. Дэвид мысленно видел лишь некое расплывчатое существо, скорчившееся в заросших паутиной уголках его воображения, где в темноте извивалось и ползало все то, чего он боялся.

Дэвид осознал изменения в комнате, как только начал заполнять пустые места на полках: рядом с трудами из прошлого новые книги выглядели и звучали как-то смущенно. Судя по виду, они были напуганы и говорили с Дэвидом блеклыми и скучными голосами. У старых книг были кожаные переплеты, некоторые из них хранили позабытые знания или те, что были признаны ошибочными, когда наука обнаружила новые истины. Книги, хранящие эти старые знания, так и не смирились с умалением своей значимости. Получалось, что они хуже сказок, потому что сказкам в каком-то смысле полагается быть выдуманными и неправдивыми, а эти книги предназначались для более серьезных дел. Мужчины и женщины усердно трудились над ними, излагая на бумаге итог всех своих знаний и предположений о нашем мире. То, что они заблуждались и их предположения по большей части оказались опровергнуты, было для книг поистине невыносимо.

Огромная книга, на основании тщательного изучения Библии утверждавшая, будто конец света наступит в 1783 году, просто обезумела: она отказывалась верить, что на дворе давно не 1782 год. Ведь иначе пришлось бы признать ее содержание ошибочным, а существование – бесцельным, не более чем курьезом. Тоненькая работа о марсианских цивилизациях – ее написал человек, с помощью большого телескопа разглядевший каналы там, где их никогда не было, – без устали трещала о том, что марсиане укрылись в недрах планеты и тайно сооружают там огромные машины. Она занимала место среди книг о языке жестов для глухих, которые, к счастью, ничего из этой болтовни не слышали.

Но Дэвид обнаружил здесь и книги, подобные его собственным. Это были толстые иллюстрированные тома с волшебными историями и народными сказками, чьи краски не потускнели. Именно этим томам он уделил внимание в первые дни своего пребывания в новом доме. Дэвид лежал на кушетке у окна и время от времени поглядывал в сторону леса, как будто ожидал, что сказочные волки, ведьмы и великаны вдруг материализуются – ведь иллюстрации к этим сказкам удивительным образом напоминали лес, окружавший дом. Впечатление усиливалось самим видом книги: часть историй вписали в нее от руки, а картинки тщательно нарисовал какой-то очень талантливый художник. Дэвид не нашел имени автора добавленных от руки сказок, а другие истории были ему незнакомы, хотя и созвучны тем, что он знал почти наизусть.

В одной истории принцесса, околдованная чарами волшебника, танцевала ночи напролет и спала все дни, но в конце не избавлялась от заклятия с помощью принца или умного слуги – нет, она просто умерла, чтобы вернуться в виде призрака и замучить колдуна так, что тот кинулся в пылающую бездну и сгорел дотла. За маленькой девочкой, гулявшей по лесу, погнался волк, она побежала от него и встретила лесника с топором. И в этой истории лесник не просто убил волка и возвратил девочку семье, о нет. Он отрубил волку голову, а девочку уволок в свою хижину в самой темной чаще, где она оставалась, пока не стала достаточно взрослой для замужества. Тогда ее и лесника обвенчал филин, хотя девочка плакала и звала родителей все те годы, пока оставалась пленницей. И она родила леснику детей, и он воспитал их, чтобы они охотились на волков и выискивали людей, сбившихся с пути. Им было велено убивать мужчин, забирать все ценное из их карманов, а женщин приводить к отцу.

Дэвид читал эти истории день и ночь, закутавшись в одеяла, потому что в доме у Розы всегда было холодно. Ветер задувал сквозь щели в оконных рамах и рассохшиеся двери, шелестя страницами книг, как будто отчаянно искал там некие сведения, необходимые для его целей. Длинные стебли плюща, покрывавшие дом спереди и сзади, за десятилетия пробились сквозь стены, так что усики вились под потолком в углах комнаты Дэвида или скручивались под подоконником. Поначалу Дэвид пытался обрезать их ножницами, но через считаные дни плющ возвращался, еще длиннее и толще прежнего, и цепко впивался в дерево и штукатурку. Насекомые тоже проникали сквозь щели, так что граница между природой и домом становилась все более размытой и неясной. Дэвид находил жуков, собиравшихся в чулане, и уховерток, исследующих ящик с носками. По ночам он слышал скребущихся за деревянной обшивкой мышей. Как будто природа заявляла претензии на комнату Дэвида, как на свою собственность.

Хуже того, когда он засыпал, ему все чаще снилось существо, которое Дэвид называл Скрюченным Человеком. Скрюченный Человек ходил по лесам, очень похожим на те, которые виднелись за окном. Скрюченный Человек шел по кромке леса, пристально глядя на зеленую лужайку, где стоял точно такой же дом, как у Розы. Во сне он разговаривал с Дэвидом. У него была едкая усмешка, и Дэвид не мог понять его слов.

– Мы ждем, – говорил Скрюченный Человек. – Добро пожаловать, ваше величество. Все приветствуют нового короля.

IV

О Джонатане талви, билли голдинге и людях, обитающих у железной дороги

У комнаты Дэвида была странная планировка. Потолок низкий и неровный, скошенный в тех местах, где он не должен клониться, и предоставляющий трудолюбивым паукам массу возможностей ткать свою паутину. Исследуя самые темные уголки книжных полок, Дэвид не раз стряхивал с лица и волос пряди паутины, а ее создатель поспешно забивался в угол и, злобно съежившись, вынашивал планы своей паучьей мести. В одном углу комнаты стоял деревянный ящик для игрушек, в другом – большой гардероб. Между ними располагался комод с зеркалом на нем. Стены были выкрашены светло-голубой краской, так что в солнечный день комната казалась частью окружающего дом пейзажа, особенно с плющом, пробивающимся сквозь стены, и случайными насекомыми, обеспечивающими кормом пауков.

Единственное оконце выходило на лужайку и лес. Если встать на кушетку, можно было увидеть шпиль церкви и крыши домов близлежащей деревни. Лондон был на юге, но с тем же успехом он мог быть в Антарктике, потому что деревья плотно укрывали дом от окружающего мира. Дэвид очень любил читать на кушетке под окном. Книги все так же перешептывались и галдели, но он уже мог одним словом водворить тишину. Во всяком случае, они замолкали, пока Дэвид читал. Казалось, они были счастливы, когда он поглощал их истории.

Снова наступило лето, так что у Дэвида появилась куча времени для чтения. Отец уговаривал его подружиться с окрестными ребятами, в том числе с эвакуированными из города, но Дэвид не хотел с ними водиться. Они, в свою очередь, заметили в нем какую-то печаль, отчужденность и тоже сторонились его. Место сверстников заняли книги. Старые книги, в особенности с волшебными сказками, такими странными и зловещими от рукописных добавлений и дорисованных картинок, еще сильней завораживали Дэвида. Они напоминали ему о маме, но по-хорошему, – а все, что напоминало о маме, помогало отстраниться от Розы и ее сына Джорджи. Когда Дэвид не читал, то смотрел в окно на еще одну диковину этого поместья: углубленный в землю сад, разбитый на лужайке около деревьев.

Он слегка напоминал пустой плавательный бассейн с четырьмя каменными ступенями, которые спускались в прямоугольник зелени, окаймленный дорожкой из каменных плит. Траву на лужайке регулярно косил садовник, мистер Бриггс – он приходил каждый четверг, чтобы ухаживать за растениями и помогать природе там, где это необходимо, – но каменные части углубленного сада пришли в полное запустение. На стенах образовались большие трещины, а в одном углу каменная кладка полностью обвалилась, образовав такой большой пролом, что Дэвид мог бы пролезть туда при желании. Впрочем, так далеко он никогда не заходил и лишь просовывал в проем голову. Затхлое пространство за кладкой кишело всевозможными копошащимися в темноте существами. Отец Дэвида решил, что углубленный сад – самое подходящее место для бомбоубежища, если они решат, что без него не обойтись. Но пока он лишь складывал в садовом сарае мешки с песком и листы гофрированного железа, к большой досаде мистера Бриггса, которому приходилось пробираться через эти завалы за своими инструментами. Углубленный сад стал тайным приютом Дэвида за пределами дома, особенно когда тот хотел избавиться от книжного шепота или от вторжений Розы в его жизнь, осуществляемых из лучших побуждений, но для Дэвида нежелательных.

Отношения Дэвида и Розы нельзя было назвать безоблачными. Выполняя просьбу отца, он старался всегда быть с ней вежливым, но не любил ее и возмущался тем, что она стала частью его мира. Не просто потому, что Роза завладела или пыталась завладеть местом мамы, хотя и это было достаточно плохо. Ее попытки готовить на обед то, что он любил, несмотря на строгое нормирование продуктов, раздражали Дэвида. Роза хотела, чтобы он полюбил ее, и от этого нравилась ему еще меньше.

Вдобавок ко всему, Дэвид считал, что ее присутствие отвлекает отца от воспоминаний о маме. Отец так крепко был связан с Розой и их младенцем, что начал забывать о покойной жене. Маленький Джорджи оказался требовательным ребенком, он непрерывно кричал и вечно болел, так что местный врач был в доме частым гостем. Отец и Роза души не чаяли в ребенке, даже когда тот всю ночь не давал им спать, отчего они потом ходили усталые и раздраженные. В результате Дэвид все чаще оказывался предоставлен самому себе, отчего испытывал и благодарность к Джорджи за эту свободу, и обиду за невнимание к своим собственным нуждам. Однако он получил больше времени для чтения, и это было неплохо.

Чем сильнее очаровывали его старые книги, тем больше он хотел узнать что-нибудь об их бывшем владельце, потому что они явно принадлежали кому-то, очень похожему на Дэвида. Наконец на форзацах двух книг он увидел имя: Джонатан Талви – и очень захотел узнать об этом человеке побольше.

Поэтому в один прекрасный день Дэвид подавил свою неприязнь к Розе и спустился в кухню. Миссис Бриггс, домработница и жена мистера Бриггса, садовника, отправилась навестить сестру в Истборн, так что Розе пришлось целый день заниматься хозяйством. Из птичника доносилось кудахтанье кур. Прежде Дэвид помогал мистеру Бриггсу кормить их, а еще смотрел, чтобы кролики не слишком разоряли огород, и выискивал лазейки, через которые во двор могла проникнуть лиса. Неделю назад мистер Бриггс убил лису, попавшуюся в западню. Капкан чуть ли не обезглавил ее, и Дэвид сказал, что ему жалко лису. Мистер Бриггс выбранил его, указав на то, что эта лиса могла передавить всех кур, если бы пролезла в курятник, однако Дэвид все еще переживал, вспоминая мертвое животное. Язык зверька был прикушен мелкими острыми зубами, а шкура растерзана там, где лиса грызла себя, пытаясь выбраться из капкана.

Дэвид приготовил себе стакан лимонада, сел во главе стола и спросил Розу, как она поживает. Роза бросила мыть посуду и повернулась к нему с лицом, сияющим от радости и удивления. Дэвид очень хотел быть с ней добрее, чтобы побольше выяснить, но Роза, не привыкшая говорить с ним о чем-либо, кроме еды и времени, когда надо ложиться спать, на что неизменно получала угрюмые односложные ответы, тут же воспользовалась возможностью навести мосты. Так что Дэвиду не пришлось много притворяться. Роза вытерла руки посудным полотенцем и села рядом с ним.

– Спасибо, хорошо, – ответила она. – Немного устала с Джорджи и прочим, но это пройдет. Все, что происходит в последнее время, немного непривычно. Уверена, ты чувствуешь себя так же, оттого что мы четверо вдруг собрались все вместе. Но я рада, что ты здесь. Этот дом слишком велик для одного, однако мои родители хотели, чтобы он остался в семье. Это было… важно для них.

– Почему? – спросил Дэвид.

Он изо всех сил старался не выглядеть слишком заинтересованным. Ему не хотелось, чтобы Роза поняла единственную причину, по которой он с ней разговаривал: ему просто хотелось побольше узнать об этом доме, а особенно о его комнате и тех книгах.

– Знаешь, – сказала она, – этот дом давным-давно принадлежит нашей семье. Его построили мои дедушка и бабушка, они жили тут со своими детьми. И надеялись, что дом и дальше останется в семье, что здесь всегда будут жить дети.

– Это их книги стоят в моей комнате? – спросил Дэвид.

– И их тоже, – ответила Роза. – А другие принадлежали их детям: моему отцу, его сестре и… – Она помедлила.

– Джонатану? – предположил Дэвид, и Роза кивнула. Взгляд ее стал печальным.

– Да. Джонатану. Откуда ты знаешь его имя?

– Оно там подписано. Я думал, кто же это такой…

– Это мой дядя, старший брат отца, хотя я никогда с ним не встречалась. Твоя комната была когда-то его спальней, и там много его книг. Жаль, если они тебе не нравятся… Я думала, комната тебе подойдет. Конечно, она темновата, зато там куча полок и, конечно же, книг. Мне следовало быть повнимательней.

Дэвид удивился:

– Почему? Мне она нравится, и книги тоже.

Роза отвернулась.

– Нет-нет, ничего, – сказала она. – Это не важно.

– Нет, – возразил Дэвид, – пожалуйста, расскажите мне.

Роза вздохнула.

– Джонатан исчез. Ему было всего четырнадцать. С тех пор прошло много лет, но мои родители оставили комнату так, как было при нем, потому что надеялись на его возвращение. Однако он не вернулся. С ним пропал еще один ребенок, маленькая девочка. Ее звали Анна, она была дочерью одного из друзей моего деда. Друг деда с женой погибли при пожаре, и мой дед взял Анну в свою семью. Ей было семь лет. Мой дед решил, что Джонатану не помешает младшая сестра, а ей – старший брат, который станет о ней заботиться. В общем, они, должно быть, ушли и… Не знаю; что-то с ними случилось, потому что больше их не видели. Вот такая трагедия. Их долго искали. Искали в лесу и в реке, расспрашивали во всех соседних городках. Бабушка с дедушкой даже поехали в Лондон и где только можно разместили объявления и портреты, но никто не откликнулся. Потом у них родились еще двое детей, мой отец и его сестра Кэтрин, но они никогда не забывали Джонатана и не прекращали надеяться, что он и Анна когда-нибудь вернутся домой. Мой дед не оправился от этой потери. Похоже, он винил себя за то, что случилось. Наверное, думал, что мог их защитить. Мне кажется, именно поэтому он умер совсем молодым. А бабушка перед смертью попросила моего отца ничего не менять в комнате и оставить на своих местах все книги на случай, если Джонатан вернется. Она никогда не теряла надежды. Об Анне бабушка тоже беспокоилась, но Джонатан был ее старшим сыном. Она каждый день выглядывала из окна спальни в надежде увидеть, что он идет по садовой дорожке, повзрослевший, но по-прежнему родной, ее сын. Что он вернется и расскажет удивительную историю своего исчезновения. Мой отец выполнил ее просьбу, и все книги остались на своих местах. Когда папа и мама умерли, так же поступила и я. Я всегда мечтала о собственной семье и, наверное, просто почувствовала, что Джонатан, так любивший свои книги, будет рад, если они не сгниют нечитанными, а понравятся когда-нибудь другому мальчику или девочке. Теперь это твоя комната, но если ты предпочитаешь другую, пожалуйста. Места у нас много.

– Каким был Джонатан? Ваш дедушка рассказывал о нем?

Роза задумалась.

– Ну, мне тоже было интересно, и я расспрашивала дедушку. Я немало о нем узнала. Дедушка говорил, что он был очень тихим. Как и ты, любил читать. Даже забавно: он любил волшебные сказки, но они пугали его, причем самые страшные Джонатан любил больше всего. Он боялся волков. Я запомнила, как дедушка однажды сказал мне об этом. В ночных кошмарах волки гнались за Джонатаном, причем не простые волки: они приходили из историй, которые он читал, поэтому умели говорить. Кошмары были такими тяжелыми, что мой дед отобрал у него книги, но Джонатан не мог жить без них, так что в конце концов пришлось их вернуть. Там есть очень старые книги. Они были старыми уже тогда, когда принадлежали Джонатану. Несколько экземпляров могли быть очень ценными, если б кто-то однажды не исписал их. Там есть сказки и рисунки, вписанные от руки. Дедушка предполагал, что это работа того, кто продал ему книги. Книготорговец из Лондона, престранный человек. Он продавал массу детских книг, но, по-моему, не слишком любил детей. Думаю, ему просто нравилось их пугать.

Роза смотрела в окно, погрузившись в воспоминания о своем дедушке и пропавшем дяде.

– После того как Джонатан и Анна пропали, дедушка отправился в книжную лавку. По-моему, он надеялся, что туда приедут за книгами какие-нибудь родители, которые сами или через своих детей могут что-то знать о пропавших. Но когда он пришел на нужную улицу, книжной лавки уже не было. Она стояла заколоченной. Никто здесь больше не жил и не работал, и никто не смог ему рассказать, что случилось с книготорговцем. Возможно, он умер. Дедушка говорил, что он был очень старый. Очень старый и очень странный.

Звонок в дверь нарушил чары гармонии, возникшей между Дэвидом и Розой. Это пришел почтальон, и Роза отправилась его встречать. Вернувшись, она спросила Дэвида, не хочет ли он перекусить, но Дэвид отказался. Он уже злился на себя за то, что уступил Розе, хоть и разузнал кое-что в результате. Он не хотел, чтобы она подумала, будто теперь между ними все наладилось. Нет, это совсем не так. И он отправился к себе спальню, оставив ее на кухне одну.

По дороге Дэвид заглянул к Джорджи. Малыш спал в кроватке, большой противогаз и мехи для нагнетания воздуха лежали рядом. Не его вина, что он здесь, уговаривал себя Дэвид. Он же не просил о том, чтобы появиться на свет. И все же Дэвид не мог заставить себя полюбить его. Что-то разрывалось внутри каждый раз, когда он видел, как отец берет на руки своего нового ребенка. Младенец был символом всего неправильного, всего, что изменилось. После маминой смерти Дэвид и отец сблизились, потому что им больше не на кого было положиться. А теперь у отца есть еще и Роза, и новый сын. А у Дэвида больше нет никого. Он теперь сам по себе.

Дэвид вышел из комнаты и вернулся к себе в мансарду, где провел остаток дня, листая старые книги Джонатана Талви. Он сидел у окна и думал о том, что здесь когда-то сидел Джонатан. Ходил по тем же коридорам, ел на той же кухне, играл в той же гостиной и даже спал в той же кровати, что и Дэвид. Возможно, где-то в прошлом он по-прежнему совершает это, и оба они, Дэвид и Джонатан, занимают одно и то же место, но на разных ступенях истории. Джонатан невидимой тенью пересекает мир Дэвида, не подозревая, что каждую ночь делит постель с незнакомцем. От этой мысли Дэвида передернуло, но, с другой стороны, ему было приятно думать, что между двумя мальчиками, так похожими друг на друга, может существовать какая-то связь.

Он гадал, что же случилось с Джонатаном и малышкой Анной. Может быть, они убежали, хотя Дэвид был уже достаточно взрослым, чтобы понять огромную разницу между выдуманным побегом из книг и реальностью, где встретились четырнадцатилетний мальчик и девочка семи лет. Если что-то заставило их бежать, они должны были быстро устать, проголодаться и пожалеть о содеянном. Отец говорил Дэвиду, что, если тот когда-нибудь потеряется, надо или самому найти полисмена, или попросить об этом взрослых. Но не следует при этом обращаться к одиноким мужчинам. Нужно обратиться к даме или к семейной паре, желательно с ребенком. Осторожность никогда не помешает, говорил отец. Не так ли произошло с Джонатаном и Анной? Вдруг они заговорили с неправильным человеком, который вовсе не собирался помогать им, и этот человек похитил их и спрятал в таком месте, где никто не сумел их отыскать? Но зачем ему это понадобилось?

Лежа в постели, Дэвид вспомнил ответ на этот вопрос. Прежде чем мама окончательно уехала в «не совсем больницу», он слышал, как она обсуждает с отцом смерть местного мальчика. Его звали Билли Голдинг, и он пропал по дороге из школы домой. Этот мальчик учился в другой школе и не был приятелем Дэвида, но тот знал, как он выглядел, потому что Билли был очень хорошим футболистом и играл в парке по утрам в субботу. Болтали, будто один человек из «Арсенала» говорил с мистером Голдингом, что Билли может вступить в клуб, когда подрастет. Правда, кто-то другой утверждал, что Билли это выдумал. А потом Билли пропал, и две субботы подряд в парк приезжала полиция и всех расспрашивала. Они говорили с Дэвидом и его отцом, но Дэвид ничем не мог им помочь. На третью субботу полиция уже не приехала.

Пару дней спустя Дэвид услышал в школе, что тело Билли Голдинга нашли у железнодорожных путей.

В ту ночь, готовясь ко сну, Дэвид услышал разговор родителей в их спальне. Тогда-то он узнал, что Билли был раздет, а полиция арестовала мужчину, который жил со своей матерью в маленьком чистеньком домике недалеко от того места, где нашли тело. Из разговора Дэвид понял: прежде чем Билли умер, с ним случилось что-то очень плохое, и это плохое было связано с человеком из маленького чистенького домика.

В тот вечер мама специально пришла, чтобы поцеловать Дэвида. Она очень крепко его обняла и снова предупредила, что никогда нельзя разговаривать с незнакомыми. Мама сказала, что сразу после школы он должен идти домой, а если кто-то чужой подойдет к нему, предложит конфету или пообещает подарить голубя, нужно уходить как можно быстрее. Если же тот человек увяжется за ним, нужно подойти к первому дому и рассказать людям, что происходит. Он никогда, никогда не должен уходить с незнакомцем, что бы тот ни говорил. Дэвид ответил, что такого никогда не будет. Когда он давал маме обещание, его беспокоил один вопрос, но он его не задал. Мама и так выглядела обеспокоенной, и Дэвид не хотел, чтобы она встревожилась еще сильнее и перестала отпускать его на улицу. Однако вопрос остался даже после того, как мама погасила свет и он остался лежать в темной комнате. Вопрос был такой: «А что делать, если он заставит меня идти с ним?»

Теперь, в другой спальне, Дэвид думал о Джонатане Талви с Анной и гадал: а если тот человек из маленького чистенького домика, который жил со своей матерью и носил в карманах конфеты, заставил их пойти вместе с ним к железнодорожным путям? И там, в темноте, играл с ними так же, как с Билли…

* * *

В тот вечер за обедом отец снова говорил о войне. Война пока никак не касалась Дэвида. Бои шли где-то далеко, хотя они видели их в кинохронике, когда ходили смотреть какой-нибудь фильм. Все оказалось гораздо скучней, чем ожидал Дэвид. Раньше война казалась очень увлекательной, но реальность пока была совсем иной. Правда, над домом часто пролетали эскадрильи «Спитфайров» и «Харрикейнов», а над Ла-Маншем постоянно шли воздушные бои. Немецкие бомбардировщики совершали налет за налетом на аэродромы к югу от Лондона, разбомбили церковь Сент-Джайлз в ист-эндском Крипплгейте (мистер Бриггс назвал это «типичным нацистским поведением», а отец Дэвида несколько менее эмоционально объяснил неудачной попыткой уничтожить нефтеперерабатывающий завод в Темзхейвене). Тем не менее Дэвиду казалось, что все это далеко. У него не было ощущения, что война идет на заднем дворе. В Лондоне люди разбирали на сувениры сбитые немецкие самолеты, хотя никому не разрешалось приближаться к обломкам. Нацистские летчики, выпрыгнувшие с парашютом, то и дело будоражили общественность. Здесь же, в пятидесяти милях от Лондона, все было очень спокойно.

Отец поместил рядом с тарелкой сложенную «Дейли экспресс». Газета была тоньше, чем обычно, всего шесть листов. Отец объяснил это тем, что введено нормирование бумаги. «Магнет»[4 — «Магнет» и «Бойз оун пейпер» – английские иллюстрированные журналы для мальчиков.] перестали печатать в июле, лишив Дэвида похождений Билли Бантера[5 — Билли Бантер – персонаж детских комиксов Фрэнка Ричардса.], но пока оставался ежемесячный «Бойз оун пейпер», все номера которого Дэвид аккуратно сохранял наряду с выпусками «Боевой авиации».

– Ты должен идти воевать? – спросил он после обеда.

– Нет, вряд ли, – отозвался отец. – Вооруженным силам я больше пригожусь на своем месте.

– Совершенно секретно, – сказал Дэвид.

– Да, совершенно секретно, – улыбнулся отец.

У Дэвида до сих пор дух захватывало при мысли, что его отец, возможно, разведчик или, по крайней мере, знает о разведчиках. Пока это была единственная интересная сторона войны.

Той ночью Дэвид лежал в постели и смотрел на лунный свет, льющийся в окно. Небо было чистым, а луна очень яркой. Вскоре глаза у него закрылись, ему стали сниться волки, маленькие девочки и старый король в разрушенном замке, крепко спящий на своем троне. Рядом с замком проходили железнодорожные пути, и там, в высокой траве, брели три фигуры. Это были мальчик, девочка и Скрюченный Человек. Они скрылись под землей, и Дэвид ощутил запах леденцов и мармелада, а затем услышал плач маленькой девочки, тут же заглушенный звуком приближающегося поезда.

V

О незваных гостях и превращениях

В начале сентября Скрюченный Человек все-таки вторгся в мир Дэвида.

Это было длинное, напряженное лето. Отец проводил на работе больше времени, чем дома, иногда не ночевал в своей постели по два, а то и три дня подряд. Часто он просто не мог приехать домой после заката. Все дорожные знаки были убраны, чтобы помешать немцам, если они вторгнутся в страну, и отец не раз сбивался с пути, возвращаясь домой даже при свете дня. А если б он попытался вести машину в темноте с выключенными фарами, кто знает, чем бы это закончилось?

Роза между тем столкнулась со всеми трудностями материнства. Дэвид задавал себе вопрос, насколько тяжело это давалось его маме, если сам он был таким же требовательным, как Джорджи. Он надеялся, что нет. В условиях постоянного стресса снисходительность Розы к Дэвиду и его капризам таяла. Теперь они едва заговорили друг с другом, да и терпение отца по отношению к ним обоим тоже таяло. Накануне вечером, за ужином, он взорвался, когда Роза посчитала оскорбительным невинное замечание Дэвида, и они вступили в перепалку.

– Почему, черт возьми, вы не можете найти общий язык? – закричал отец. – Не ради этого я возвращаюсь домой! Криков и нервотрепки мне на работе хватает.

Джорджи, сидевший на своем высоком стуле, тут же заревел.

– Ну, посмотри, чего ты добился! – воскликнула Роза и, швырнув салфетку на стол, кинулась к Джорджи.

Отец закрыл лицо руками.

– Значит, я во всем виноват, – сказал он.

– Ну не я же! – откликнулась Роза.

Их взгляды сошлись на Дэвиде.

– Что? – встрепенулся он. – Вы меня обвиняете? Отлично!

И выскочил из-за стола, не закончив ужин. Он не наелся: рагу состояло из овощей с вкраплениями нескольких противных кусочков дешевой колбасы, дабы скрасить однообразие. Оставшееся на тарелке ему придется доедать завтра, но его это не заботило. Разогретое рагу хуже не станет, потому что хуже не бывает. Направившись к себе в комнату, Дэвид ожидал услышать приказ отца вернуться и доесть, но его никто не окликнул. Он тяжело опустился на кровать. Когда же наконец закончатся летние каникулы? Для Дэвида нашли место в школе неподалеку от дома, и лучше уж ходить туда, чем каждый день проводить с Розой и Джорджи.

Он не слишком часто встречался с доктором Моберли, в основном потому, что ни у кого не было времени возить его в Лондон. Тем не менее припадки, похоже, прекратились – он больше не падал на землю и не терял сознания. Но началось нечто куда более странное и тревожное – еще страннее книжного шепота, к которому Дэвид почти привык.

Он стал видеть сны наяву. Только так он смог назвать то, что с ним происходило. Что-то похожее случается, когда поздно вечером читаешь или слушаешь радио и вдруг на мгновение засыпаешь: ты видишь сон, но не понимаешь, что уже уснул, а только чувствуешь: мир стал очень странным. Дэвид играл в своей комнате, читал или гулял в саду, и все вдруг начинало мерцать. Стены пропадали, книга падала из рук, на месте сада вырастали холмы и высокие серые деревья. Он вдруг попадал в незнакомое место, в сумеречную страну теней и холодных ветров, несущих запахи диких зверей. Иногда он даже слышал голоса. Они окликали его и почему-то казались знакомыми, но, как только он старался на них сосредоточиться, видение заканчивалось и Дэвид снова возвращался в свой мир.

Самое странное заключалось в том, что один из голосов звучал в точности как мамин. И этот голос говорил громче и отчетливей всех остальных. Мама обращалась к нему из темноты. Она звала его и говорила, что жива. Самые яркие сны наяву Дэвид видел рядом с углубленным садом, но они так тревожили его, что он старался держаться оттуда подальше. Эти видения были такими мучительными, что Дэвид был готов рассказать о них доктору Моберли, если у отца найдется время отвезти его на прием. Возможно, он даже расскажет доктору о шепчущих книгах, думал Дэвид. Вдруг это как-то связано. Но потом он вспомнил вопросы доктора Моберли насчет мамы и угрозу «попасть в психушку». Когда Дэвид рассказывал, как ему не хватает мамы, доктор Моберли начинал говорить о горе и утрате, о том, как это естественно, хотя нужно стараться преодолеть свою боль. Но одно дело – тяжело переживать смерть мамы, и совсем другое – слышать ее голос, взывающий из теней углубленного сада, словно она, живая, стоит за полуразрушенной кладкой. Дэвид не знал, как отреагирует на это доктор Моберли. Он не хотел, чтобы его «упрятали в психушку», но сны очень пугали его. Дэвид хотел, чтобы они прекратились.

Это случилось в один из последних дней каникул. Дома сидеть надоело, и Дэвид отправился в лес позади имения. Он нашел большую палку и сбивал ею длинную траву. Потом обнаружил в кустах паутину и постарался выманить паука с помощью маленьких веточек. Одну ветку бросил почти в центр паутины, но ничего не вышло. Дэвид сообразил: это оттого, что веточка не движется. Именно борьба насекомого привлекает паука, и это привело Дэвида к мысли, что пауки гораздо умнее, чем положено быть таким маленьким существам.

Он обернулся и увидел окно своей спальни. Стелющийся по стенам плющ почти целиком окружал раму, так что его комната казалась неотъемлемой частью мира природы. С такого расстояния Дэвид заметил, что гуще всего плющ разросся именно у его окна, лишь чуть тронув все остальные окна на этой стороне дома. Плющ здесь стелился не в ширину, обвивая нижние части стены, как обычно бывает, но узкой полосой тянулся вверх, прямо к окну Дэвида. Словно сказочный бобовый стебель, который привел Джека к великану, плющ как будто точно знал, куда ему надо.

А потом в комнате мелькнула фигура. Он увидел за стеклом силуэт в травянисто-зеленой одежде. Сначала решил, что это Роза или миссис Бриггс. Но потом вспомнил, что миссис Бриггс ушла в деревню, а Роза вообще редко заходит в его комнату, причем всегда спрашивает разрешения. И на отца это было не похоже. У человека в комнате были совсем другие очертания. На самом деле, подумал Дэвид, кто бы ни был там, в комнате, у него совсем неправильная форма. Фигура была слегка сгорблена, словно так привыкла шастать тайком по чужим углам, что ее тело согнулось, позвоночник искривился, руки стали как скрученные ветки, а пальцы растопырились, готовые схватить все, что на глаза попадется. Дэвид различил узкий нос с горбинкой и кривую шляпу на голове. На мгновение фигура скрылась из виду, но тут же снова появилась с книгой в руках. Она перелистывала страницы, пока не нашла что-то, что ее заинтересовало. Остановилась и начала читать.

Тут Дэвид услышал, как в детской заплакал Джорджи. Фигура выронила книгу и прислушалась. Дэвид увидел ее растопыренные пальцы – будто Джорджи висел прямо перед эти существом, как яблоко на дереве в ожидании того, кто его сорвет. Дэвид увидел, как левая рука потянулась к заостренному подбородку и потерла его; фигура размышляла, что ей делать дальше. И тут она бросила взгляд через плечо в сторону леса. Заметила Дэвида и, застыв на мгновение, рухнула на пол, однако Дэвид успел увидеть угольно-черные глаза на бледном лице, таком длинном и узком, будто его растянули на дыбе. Рот у существа был очень широкий, а губы темные-темные, как старое кислое вино.

Дэвид побежал к дому и ворвался на кухню, где читал газету отец.

– Папа, там кто-то у меня в комнате! – воскликнул он.

– Что ты имеешь в виду? – Отец удивленно посмотрел на него.

– Там человек! – настаивал Дэвид. – Я гулял в лесу и посмотрел на мое окно, а он там. У него очень длинное лицо и шляпа. Потом он услышал, как закричал малыш, замер и прислушался. Затем увидел, что я смотрю на него, и спрятался. Пожалуйста, папа, ты должен мне поверить!

Отец наморщил лоб и отложил газету.

– Дэвид, если ты дурачишься…

– Да нет же, честно!

Вслед за отцом он поднялся по лестнице, все еще сжимая в руке палку. Дверь в его комнату была закрыта, и отец чуть помедлил, прежде чем ее отворить. Затем повернул ручку. Дверь открылась.

Пару секунд ничего не происходило.

– Видишь, – сказал отец Дэвида. – Там ничего…

Что-то ударило отца по лицу, и он громко вскрикнул. Что-то в панике затрепетало и забилось, будто кто-то ударялся о стены и об окно. Как только прошло первое потрясение, Дэвид заглянул в комнату и увидел незваного гостя: это была сорока, черно-белым пятном метавшаяся по комнате в поисках выхода.

– Стой снаружи и закрой дверь, – распорядился отец. – Это злобные птицы.

Дэвид сделал, как ему было сказано, хотя все еще дрожал от страха. Он услышал, что отец открыл окно и прикрикнул на сороку, подгоняя ее к нему, пока птица не затихла и слегка вспотевший отец не открыл дверь.

– Что ж, она напугала нас обоих, – произнес он.

Дэвид заглянул в комнату. На полу осталось несколько перьев, но и только. Никаких следов птицы или привидевшегося ему человечка. Дэвид подошел к окну. Сорока уселась на осыпающуюся стену углубленного сада. Казалось, она смотрит на них.

– Это просто сорока, – сказал отец. – Ее ты и видел.

Дэвид хотел поспорить, но понимал: отец назовет его дурачком, если он будет настаивать, что здесь был кто-то еще, гораздо больше и отвратительней сороки. Сороки не носят шляп и не тянутся к плачущим младенцам. Дэвид видел и эти глаза, и сгорбленное тело, и длинные растопыренные пальцы.

Он снова посмотрел на углубленный сад. Сорока исчезла.

Отец выразительно вздохнул:

– Ты все еще не веришь, что это была сорока?

Он встал на колени и заглянул под кровать. Открыл гардероб и дверь в ванную. Даже проверил за книжными полками, хотя туда едва пролезала рука Дэвида.

– Видишь? – спросил отец. – Это была обыкновенная птица.

Но сам он видел, что ему не удалось убедить Дэвида, так что они вместе обыскали все комнаты на третьем этаже, а потом и остальные этажи, пока не выяснили окончательно, что в доме нет никого, кроме Дэвида, его отца, Розы и младенца. Тогда отец оставил Дэвида и снова уткнулся в газету.

Вернувшись в свою комнату, Дэвид поднял книгу, валявшуюся на полу у окна. Это был один из сборников сказок Джонатана Талви, и он был открыт на сказке о Красной Шапочке. Здесь же была картинка с волком, нависшим над маленькой девочкой: с его когтей капала бабушкина кровь, а зубы оскалились, чтобы проглотить внучку. Кто-то – по-видимому, Джонатан – исчиркал фигуру волка черным карандашом, словно пытался защититься он него. Дэвид закрыл книгу и поставил на полку. Тут он заметил, какая тишина стоит в комнате. Не было слышно никакого шепота. Все книги затихли.

Допустим, сорока вытащила эту книгу, размышлял Дэвид. Но она не могла влететь в комнату через закрытое окно. Здесь был кто-то еще, несомненно. В старых сказках люди всегда превращаются – или их превращают – в животных и птиц. Разве не мог Скрюченный Человек обернуться сорокой, чтобы его не нашли?

Когда вечером Дэвид лежал в постели, на границе между явью и сном, из темноты углубленного сада донесся мамин голос, зовущий его по имени и умоляющий не забывать ее.

И Дэвид понял, что стремительно приближается время, когда ему придется войти туда и наконец взглянуть в лицо тому, что там таится.

VI

О войне и пути между мирами

На следующий день между Дэвидом и Розой произошла самая тяжелая стычка.

Она долго назревала. Роза кормила грудью Джорджи, и ей приходилось вставать среди ночи, чтобы позаботиться о малыше. Но даже после того, как его накормили, Джорджи продолжал метаться и кричать, и тут отец Дэвида мало чем мог помочь, даже когда был рядом. Это постоянно приводило к спорам с Розой. Все начиналось с мелочей – посуда, которую отец забывал убрать, или грязь, которую он принес в кухню на подошвах ботинок, – и быстро перерастало в крик, а заканчивалось слезами Розы и плачем вторящего матери Джорджи.

Дэвид считал, что отец выглядит старше и более усталым, чем прежде. Дэвид о нем беспокоился. Они больше не были так близки, как раньше. В то утро, утро большой стычки, Дэвид стоял в дверях ванной и смотрел, как отец бреется.

– Ты очень много работаешь, – сказал Дэвид.

– Наверное.

– Ты все время устаешь.

– Я устаю оттого, что вы с Розой не ладите.

– Прости, – сказал Дэвид.

– Гм-м, – сказал отец.

Он закончил бриться, смыл пену с лица водой из раковины и вытерся розовым полотенцем.

– Я почти не вижу тебя, – сказал Дэвид. – Мне тебя не хватает.

Отец улыбнулся ему и нежно потрепал за ухо.

– Я понимаю, – сказал он. – Но все мы должны сейчас идти на жертвы, и множество мужчин и женщин жертвуют куда большим, чем ты и я. Они каждый день рискуют жизнью, и я обязан делать все возможное, чтобы помочь им. У меня очень важное дело – я помогаю выяснять, что замышляют немцы, что они знают о наших войсках. Это моя работа. Не забывай, как нам повезло, что мы здесь. В Лондоне куда тяжелее.

Накануне немцы сильно бомбили Лондон. Отец Дэвида сказал, что над островом Шеппи сражались около тысячи самолетов. Дэвид гадал, как теперь выглядит Лондон. Неужели там теперь сгоревшие дома и груды обломков вместо улицы? Остались ли голуби на Трафальгарской площади? Он решил, что остались. Голуби недостаточно сообразительны, чтобы перебраться куда-нибудь. Возможно, отец прав и им действительно повезло, что они оттуда уехали, но все-таки жизнь в Лондоне представлялась Дэвиду увлекательной. Временами пугающей, но увлекательной.

– Когда-нибудь это кончится, и все мы сможем вернуться к нормальной жизни, – сказал отец.

– Когда? – спросил Дэвид.

Отец выглядел озадаченным.

– Я не знаю. Не очень скоро.

– Несколько месяцев?

– Дольше, я полагаю.

– Папа, мы победим?

– Мы держимся, Дэвид. Пока это лучшее, что мы можем сделать.

Дэвид ушел одеваться. Все вместе позавтракали, прежде чем отец ушел на работу, но с Розой они почти не разговаривали. Дэвид знал, что они опять поругались, так что после ухода отца решил держаться от Розы еще дальше, чем обычно. Он отправился к себе в комнату играть в солдатики, а потом лег почитать в тени за домом.

Там-то и нашла его Роза. Перед ним была раскрытая книга, но Дэвид думал о чем-то другом. Его взор был устремлен в дальний конец лужайки, где находился углубленный сад. Он не отводил глаз от отверстия в кладке, словно ожидал уловить внутри какое-то движение.

– Вот ты где, – сказала Роза.

Дэвид поднял на нее взгляд. Глаза слепило солнце, так что пришлось зажмуриться.

– Что тебе надо? – спросил он.

Он совсем не хотел, чтобы вышло вот так. Вопрос прозвучал дерзко и грубо, но он этого не хотел – во всяком случае, не более, чем всегда. Он собирался сказать что-то вроде «чем я могу помочь?», предварив это словами «да», «конечно» или «привет». Но когда он об этом подумал, было поздно.

Под глазами у Розы залегли темные круги. Кожа стала бледной, на лбу и на лице появилось больше морщин, чем прежде. Еще она поправилась, и Дэвид считал, что это из-за ребенка. Он спрашивал у отца, и тот велел ни единым словом не намекать об этом Розе, ни в коем случае. Он говорил очень серьезно. Он использовал слова «жизненно важно», чтобы подчеркнуть, насколько важно держать при себе подобные мнения.

Теперь Роза, еще сильнее растолстевшая, побледневшая и утомленная, стояла рядом с Дэвидом, и он видел, несмотря на бившее в глаза солнце, как она наливается гневом.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать?! – закричала она. – Ты день-деньской валяешься, зарывшись в свои книги, и ничего не делаешь по дому. Ты не способен удержаться в рамках приличия. Что ты о себе возомнил?!

Дэвид хотел извиниться, но не стал. Она была несправедлива. Он предлагал ей помощь, но Роза отказывалась, в основном потому, что занималась капризничающим Джорджи или чем-то еще. Мистер Бриггс ухаживал за садом, и Дэвид всегда помогал ему подметать и сгребать листья, но это было на улице, и Роза не видела, чем он занят. Миссис Бриггс занималась уборкой и большей частью стряпни, но, когда Дэвид пытался протянуть ей руку помощи, она неизменно прогоняла его, утверждая, что он только путается под ногами. В итоге Дэвид решил, что лучше всего пореже попадаться им всем на глаза. К тому же шли последние дни летних каникул. Деревенская школа на несколько дней опаздывала с открытием из-за нехватки учителей, но отец не сомневался, что Дэвид сядет за парту не позже начала следующей недели. С этого дня и до коротких каникул в середине семестра он будет целый день в школе, а по вечерам придется делать домашние задания. Почти такой же рабочий день, как у отца. Почему он не может расслабиться, пока есть возможность? Теперь Дэвид разозлился не меньше Розы. Он встал и увидел, что ростом не ниже ее. Слова полились еще раньше, чем он осознал, что произносит их: мешанина из полуправды, оскорблений и ярости, которую он подавлял с тех пор, как родился Джорджи.

– Нет, что ты о себе возомнила? – кричал он. – Ты не моя мать и не смеешь так со мной говорить. Я сюда переезжать не хотел. Я хотел остаться с моим папой. Мы прекрасно жили вместе, а потом появилась ты. А теперь еще и Джорджи, и ты считаешь, что я стою на вашем пути… Нет, это ты стоишь на моем пути, на моем и папином! Он по-прежнему любит мою маму, как и я. Он по-прежнему думает о ней и никогда не будет любить тебя так, как любил ее, никогда! Можешь делать что угодно и говорить что угодно, но он по-прежнему любит ее! Он. По-прежнему. Любит. Ее.

Роза ударила его. Стукнула ладонью по щеке. Это была слабая пощечина, и Роза сразу отдернула руку, сообразив, что делает, но Дэвид все-таки покачнулся от удара. Щека горела, глаза наполнились слезами. Он стоял, разинув рот, совершенно ошеломленный, а потом прошмыгнул мимо Розы и убежал к себе в комнату. И не оглядывался, хотя она звала его и просила прощения. Запер за собой дверь и отказался открыть ее, когда Роза стучала. Потом она ушла и больше не возвращалась.

Дэвид сидел в комнате, пока не вернулся отец. Он слышал, как Роза говорила с ним в прихожей. Голос отца становился все громче. Роза пыталась успокоить его. Послышались шаги на лестнице. Дэвид знал, что будет дальше.

Дверь в комнату чуть не слетела с петель, когда отец забарабанил по ней кулаками.

– Дэвид, открой! Открой немедленно!

Дэвид послушался; повернул ключ в замке и поспешно отступил перед ворвавшимся в комнату отцом. Лицо того побагровело от гнева. Он замахнулся, будто хотел ударить Дэвида, но передумал. Сглотнул, сделал глубокий вдох и помотал головой. Затем снова заговорил, и голос его был удивительно спокоен, что встревожило Дэвида еще больше, чем предшествующая ярость.

– Ты не имеешь права говорить с Розой подобным образом, – сказал отец. – Ты будешь относиться к ней с уважением – так же, как ко мне. Нам всем очень нелегко, но это вовсе не извиняет твое сегодняшнее поведение. Я еще не решил, что сделаю с тобой и как ты будешь наказан. Не будь уже слишком поздно, я отослал бы тебя в закрытую школу, чтобы ты понял, как тебе повезло сейчас.

Дэвид попробовал вставить слово:

– Но Роза уда…

Отец поднял руку:

– Я ничего не желаю слышать об этом. Если ты еще раз откроешь рот, тебе придется плохо. Сегодня ты останешься в этой комнате. Ты не выйдешь отсюда и завтра. Не будешь читать и не будешь играть со своими игрушками. Твоя дверь будет открыта, и, если я увижу, что ты читаешь или играешь, ей-богу, ты отведаешь ремня. Ты будешь сидеть на своей кровати и думать о том, что сказал, и о том, как ты собираешься помириться с Розой, когда тебе будет позволено вернуться в общество цивилизованных людей. Я разочаровался в тебе, Дэвид. Я воспитывал тебя в расчете на лучшее поведение. Мы оба рассчитывали на это, твоя мать и я.

На этом он удалился.

Дэвид бросился на кровать. Он не хотел плакать, но не смог сдержаться. Это было несправедливо. Он не должен был так говорить с Розой, но и она не должна была бить его. Пока лились слезы, он уловил бормотание книг на полках. Дэвид настолько привык к этому, что почти перестал замечать их шепот, как не замечаешь пение птиц или шум листвы, но сейчас бормотание становилось все громче. До него донесся запах гари, словно от зажженной спички или от искр на трамвайных проводах. Когда пришла первая судорога, он стиснул зубы, но не было никого, чтобы это засвидетельствовать. В комнате появилась огромная трещина, распоровшая материю этого мира, и за ней он увидел другую явь. Там был замок с развевающимися на зубчатых стенах знаменами. Колонны солдат маршировали через ворота. Затем этот замок исчез, и его место занял другой, окруженный поваленными деревьями. Этот был темнее первого, с расплывчатыми очертаниями, и над ним возвышалась, словно указующий в небо палец, одна высокая башня. Самое верхнее окно в башне светилось, и Дэвид почувствовал, что там кто-то есть. Кто-то чужой и знакомый одновременно. И этот кто-то взывал к нему маминым голосом. Он говорил:

– Дэвид, я не умерла. Приди и спаси меня.

* * *

Дэвид не знал, долго ли он оставался без сознания и спал ли после этого, но, когда он открыл глаза, в комнате было темно. Дэвид ощутил металлический привкус во рту и понял, что прикусил язык. Ему хотелось пойти к отцу и рассказать о приступе, но он сомневался, что тот ответит ему сочувствием. В доме стояла тишина, и Дэвид решил, что все уже спят. Луна освещала ряды книг, но они снова угомонились, если не считать редких всхрапов, доносящихся от самых неповоротливых и скучных томов. Там лежала история национального управления угольной промышленностью, заброшенная на верхнюю полку и нелюбимая, – в ней не было ничего интересного, да еще она имела отвратительную привычку очень громко храпеть, а потом оглушительно кашлять, отчего со страниц ее поднимались облачка черной пыли. Сейчас Дэвид слышал ее кашель, но он знал, что некоторые из самых старых книг страдают бессонницей. Именно те, в которых жили любимые им загадочные и мрачные волшебные истории. Он чувствовал, что они ждут, когда произойдет некое событие, хотя не знал, какое именно. Дэвид был уверен, что ему снился сон, хотя не мог точно припомнить смысл этого сновидения. Несомненно, сон не был приятным, но от него остались лишь ощущение тревоги и жгучая боль в левой ладони, словно ее хлестнули ядовитым плющом. Подобное жжение он чувствовал и на щеке, будто что-то противное коснулось его, пока Дэвид пребывал в другом мире.

Он уснул одетым, поэтому вылез из постели, разделся в темноте и натянул пижаму. Потом вернулся в кровать и принялся ворочаться на подушке то так, то эдак, пытаясь устроиться поудобнее, но сон не шел. Лежа с закрытыми глазами, Дэвид понял, что окно открыто. Он не любил, когда оно было открыто. Насекомые попадали сюда даже при закрытом окне, и меньше всего на свете Дэвид хотел, чтобы, пока он спит, к нему в комнату снова явилась сорока.

Дэвид вылез из постели и осторожно приблизился к окну. Что-то обвилось вокруг его ступни, и он в ужасе отдернул ногу. Это был усик плюща. Его побеги пробились сквозь стену, и зеленые щупальца потянулись по шкафу, по ковру и комоду. Дэвид говорил о плюще мистеру Бриггсу. Садовник обещал взять лестницу и подрезать плющ снаружи, но еще не успел. Дэвиду не нравилось дотрагиваться до плюща. Растение казалось живым и словно захватывало комнату Дэвида.

Он отыскал свои тапочки и надел их, прежде чем дойти по плющу до окна. И там услышал женский голос, зовущий его по имени:

– Дэвид…

– Мама? – неуверенно спросил он.

– Да, Дэвид, это я. Послушай меня. Не бойся.

Но Дэвид боялся.

– Пожалуйста, – продолжал голос. – Мне нужна твоя помощь. Я замурована. Я замурована в этом странном месте и не знаю, что делать. Пожалуйста, приходи, Дэвид. Приходи, если любишь меня.

– Мама, – сказал он. – Я боюсь.

Голос снова зазвучал, но теперь совсем слабо.

– Дэвид, – говорил он, – они утащили меня. Не позволяй им отнять меня у тебя. Пожалуйста! Приди за мной и забери меня домой. Иди ко мне через сад…

И после этих слов Дэвид отбросил страх. Он схватил халат и как можно быстрее и тише побежал по лестнице и через траву. В темноте задержался. Ночное небо было неспокойно, с высоты доносился низкий неровный тарахтящий звук. Дэвид посмотрел вверх и увидел какое-то слабое свечение во мраке, словно у падающего метеора. Это был самолет. Дэвид не сводил взгляда с огонька, пока не подбежал к ступеням, ведущим в углубленный сад, и спустился туда быстро, как только мог. Он не хотел задерживаться – ведь если задержаться, можно подумать о том, что будет дальше, а если он начнет думать, то испугается. На бегу в сторону бреши в стене Дэвид ощущал, как сминается трава под ногами, и видел, как разгорается огонь в небесах. Самолет уже пылал красным цветом, шум его фырчащих моторов рассекал ночь. Дэвид остановился и наблюдал за его снижением. Самолет стремительно опускался в окружении горящих осколков. Он был слишком велик для истребителя. Бомбардировщик… Дэвид уже различал очертания крыльев и слышал ужасное тарахтение уцелевших моторов падавшей на землю машины. Она становилась все больше и больше, пока наконец не заполнила небо, заслонив их дом и осветив ночь красным и оранжевым пламенем. Он летел прямо в углубленный сад, языки пламени лизали немецкий крест на фюзеляже, словно что-то на небесах хотело остановить Дэвида на его пути между мирами.

Выбор был сделан. Дэвид не колебался. Сквозь пролом в стене он протиснулся во мглу – и в этот миг мир, который он покинул, обратился в ад.

VII

О леснике и его топорной работе

Кирпичная кладка исчезла. Теперь Дэвид водил пальцами по шершавой коре. Он находился в стволе дерева, а перед ним было дупло, из которого открывался вид на темный лес. Падали листья, медленными зигзагами опускаясь на землю. Подлесок зарос колючим кустарником и жгучей крапивой, но Дэвид не заметил ни одного цветка. Все краски пейзажа ограничивались двумя цветами: зеленым и коричневым. Все здесь было озарено странным сумеречным светом, будто в предрассветные часы или на закате дня.

Дэвид замер во мраке ствола. Голос мамы пропал, теперь до него доносились лишь едва уловимый шорох листьев и отдаленный шум бегущей по камням воды. Не было ни немецкого самолета, ни малейших признаков, что он когда-либо существовал. Дэвиду хотелось вернуться, добежать до дома и разбудить отца, чтобы рассказать ему о том, что он видел. Но что он мог сказать, и разве поверит ему отец после того, что случилось? Нужны доказательства, какие-то свидетельства этого нового мира. Поэтому Дэвид вылез из ствола. Над ним было беззвездное небо, затянутое тяжелыми тучами. Сначала воздух показался ему свежим и чистым, но когда он вдохнул его полной грудью, то почувствовал в нем что-то еще, не такое приятное, оседавшее на языке: металлический привкус, сочетание меди и гнили. Это вызвало в памяти день, когда они с отцом нашли на обочине дороги дохлую кошку с распоротой шкурой и торчащими внутренностями. Кошка пахла почти так же, как ночной воздух в новом мире. Дэвид поежился, и не только от холода.

Вдруг он услышал позади ужасный шум, и в спину ему полыхнуло жаром. Он бросился на землю и покатился по ней. Ствол дерева стал набухать и раздуваться, а дупло расширялось, становилось похожим на вход в огромную, покрытую корой пещеру. В глубине ее мерцали языки пламени, и потом, словно пасть, изрыгающая невкусный кусок, она выплюнула часть горящего фюзеляжа немецкого бомбардировщика вместе с телом одного из летчиков, застрявшим в остатках гондолы, и пулеметом, нацеленным прямо на Дэвида. Обломок пронесся сквозь заросли, оставляя за собой черный горящий след, и упал на поляне, извергая дым и чад.

Стряхнув с одежды листья и грязь, Дэвид попытался приблизиться к горящему самолету. Это был «Ю-88», как Дэвид определил по гондоле. Он видел останки стрелка, уже охваченные огнем. Ему захотелось знать, уцелел ли кто-то из экипажа. Тело застрявшего летчика было прижато к растрескавшемуся стеклу гондолы, на обугленном черепе белел оскалившийся рот. Дэвид никогда прежде не наблюдал смерть так близко в таком жестоком, зловонном и обугленном виде. Он не мог не думать о последних мгновениях немца в западне испепеляющего жара, с горящей кожей. Его захлестнула волна жалости к мертвому человеку, чье имя он никогда не узнает.

Что-то просвистело у его уха, оставив теплый след, словно ночное насекомое, и тут же последовал треск. Мимо прожужжало второе насекомое, но Дэвид уже припал к земле и пополз, пытаясь укрыться от рвущихся патронов. Он нашел углубление в земле и нырнул туда, накрыв голову руками и пытаясь слиться с землей, пока не прекратится град пуль. Только уверившись, что весь боезапас израсходован, отважился поднять голову. Потом осторожно встал и посмотрел на огненные вспышки и фонтаны искр в небесах. Он впервые заметил, какие огромные деревья растут в этом лесу – выше и толще самых старых дубов за домом. Серые и совершенно голые у земли стволы на высоте не меньше ста футов распускались густыми кронами, почти лишенными листьев.

От разрушенного корпуса оторвалась какая-то черная коробка и упала, слегка дымясь, недалеко от Дэвида. Она была похожа на старую фотокамеру, только с колесиками на боку. На одном из колесиков Дэвид разобрал слово «Blickwinkel». Под ним была табличка с надписью «Auf Farbglas Ein». Это был прицел для бомбометания. Дэвид видел такие на картинках. Немецкие летчики использовали их, чтобы находить цели на земле. Возможно, этим и занимался человек, сгоревший в обломках, а до этого сидевший в гондоле над проносящимся под ним городом. Жалости Дэвида к мертвецу поубавилось. Прицел делал их работу более эффективной, а потому более отвратительной. Он думал о семьях, съежившихся в бомбоубежищах Андерсона, о плачущих детях, о взрослых, уповающих на то, что летящая с неба смерть минует их, о толпах людей на станциях метро, прислушивающихся к взрывам, о пыли и грязи, падающей на их головы, когда бомбы сотрясают землю… И им еще повезло.

Правой ногой он изо всех сил пнул бомбардировочный прицел и почувствовал удовлетворение при звуке бьющегося стекла, когда вдребезги разлетелись хрупкие линзы.

Возбуждение прошло. Дэвид сунул руки в карманы пижамы и попытался ближе познакомиться с окрестностями. В четырех-пяти шагах от него над травой возвышались четыре ярко-лиловых цветка. Это были первые увиденные им здесь яркие краски. У этих растений были желтые и оранжевые листья, а сердцевины самих цветков напомнили Дэвиду лица спящих детей. Даже во мраке леса ему казалось, будто он различает сомкнутые веки, приоткрытые рты, дырочки ноздрей. Они не были похожи на цветы, которые он видел прежде. Если сорвать один и принести отцу, может, удастся убедить его, что это место действительно существует…

Дэвид направился к цветам. Под его ногами хрустела сухая листва. Он был совсем близко, когда у ближнего из цветов поднялись веки, явив маленькие желтые глаза. Потом зашевелились губы, и раздался вопль. Тотчас проснулись остальные, и все как один завернулись в листья, с обратной стороны жесткие, колючие и чуть поблескивавшие липким осадком. Что-то подсказало Дэвиду, что не стоит трогать эти колючки. Он вспомнил о крапиве и ядовитом плюще. И с ними-то лучше не связываться, а кто знает, каким ядом обороняются здешние растения?

Дэвид поморщился. Ветер унес запах горящего самолета, и этот смрад сменился другим. Металлический запах, который он ощутил раньше, усилился. Дэвид еще на несколько шагов углубился в чащу и увидел под опавшими листьями что-то неровное, с просвечивающими синими и красными пятнами. По очертаниям это немного походило на человеческую фигуру. Дэвид подошел поближе и разглядел одежду, а под ней мех. Он удивленно поднял брови. Это было животное, но оно носило одежду. У него были когтистые пальцы и ноги, как у собаки. Дэвид бросил взгляд туда, где должно было быть лицо, но не увидел его. Голова была отрублена, причем недавно, судя по луже еще не высохшей крови. Дэвид прижал ладонь ко рту, с трудом сдерживая тошноту. От вида двух трупов за считаные минуты у него свело живот.

Он отскочил от тела и повернулся к своему дереву. И прямо у него на глазах огромный проем в стволе исчез; дерево сжалось до своего первоначального размера, а кора словно бы затянула брешь, полностью скрыв проход в его собственный мир. Дерево стало просто одним из многих в этом лесу гигантских деревьев, едва ли отличимых одно от другого. Дэвид потрогал дерево, нажал, постучал в надежде отыскать какой-нибудь способ снова отворить дверь в свою прежнюю жизнь, но ничего не вышло. Он чуть не плакал, однако понимал, что если разревется, то все пропало. Он станет просто маленьким мальчиком вдали от дома, беспомощным и напуганным. Дэвид огляделся по сторонам и заметил выступающий из земли большой плоский камень. Ухватившись за край камня, он вытащил его и принялся колотить по стволу: раз, другой, снова и снова, пока не отбил кусок коры, упавший на землю. Дэвиду показалось, что дерево содрогнулось, словно человек, вдруг испытавший тяжелое потрясение. Белая древесина покраснела и начала сочиться чем-то очень похожим на кровь, по трещинам и желобкам в коре стекавшую на землю.

Послышался голос:

– Не делай этого. Деревья такого не любят.

Дэвид обернулся. Недалеко от него в тени деревьев стоял человек. Он был большой, высокий, с широкими плечами и короткими темными волосами. На нем были коричневые кожаные сапоги почти до колен и короткая куртка из звериной шкуры. Глаза у него были такие зеленые, что он казался частью леса, принявшей человеческий образ. На правом плече человек держал топор.

Дэвид выронил камень.

– Простите, – сказал он. – Я не знал.

Человек молча рассматривал его.

– Нет, – наконец произнес он. – Вряд ли это сделал ты.

Он направился к Дэвиду, и тот инстинктивно попятился, пока не нащупал рукой ободранный ствол. Он снова почувствовал, что дерево дрожит, но уже не так сильно, как прежде, словно оно постепенно восстанавливалось после полученного ранения, а присутствие незнакомца внушило ему уверенность, что ничего дурного больше не случится. Дэвид не разделял этой уверенности: у человека был топор, причем такой, каким запросто можно отрубить голову.

Когда мужчина вышел из тени, Дэвид рассмотрел его лицо. Он решил, что за внешней суровостью скрывается доброта и этому человеку можно доверять. Мальчик чуть расслабился, хотя по-прежнему с опаской поглядывал на огромный топор.

– Кто вы? – спросил Дэвид.

– Я могу задать тебе тот же вопрос, – ответил мужчина. – Этот лес находится под моим присмотром, и я тебя никогда здесь не видел. И все же отвечу на твой вопрос. Я – Лесник. У меня нет другого имени – во всяком случае, такого, о котором стоит упоминать.

Лесник подошел к горящему самолету. Пламя уже утихло, и можно было разглядеть каркас. Он был похож на скелет большого зверя, преданный огню после того, как с костей сняли поджарившееся мясо. От стрелка мало что осталось – тот стал тенью в переплетении металлических обломков. Лесник удивленно покачал головой и вернулся к Дэвиду. Он положил руку на оголенный ствол раненого дерева, внимательно осмотрел причиненное Дэвидом повреждение и погладил дерево, как коня или собаку. Встав на колени, снял мох с близлежащих камней и прикрыл выбоину в стволе.

– Всё в порядке, старина, – сказал он дереву. – Скоро все пройдет.

Высоко над головой Дэвида зашелестели ветки, хотя остальные деревья не шелохнулись. Лесник снова обратился к Дэвиду:

– А теперь твоя очередь. Как тебя зовут, и что ты здесь делаешь? Неподходящее место для мальчика, чтобы бродить в одиночку. Ты попал сюда в этой… штуке? – Он показал на самолет.

– Нет, сначала пришел я, а потом появился он. Меня зовут Дэвид. Я попал сюда через ствол дерева. Там была дыра, но она исчезла. Вот почему я отбивал кору. Я надеялся прорубить дорогу обратно или хотя бы пометить дерево, чтобы потом найти его…

– Ты пришел сквозь дерево? – переспросил Лесник. – Откуда ты пришел?

– Из сада, – ответил Дэвид. – В углу был небольшой пролом, и я там нашел путь сюда. Мне показалось, что я слышу мамин голос, и я пошел на него. А теперь обратный путь исчез.

– А как ты притащил сюда это? – Лесник кивнул в сторону обломков.

– Там был бой. Он упал с неба.

Если Лесник удивился, то никак этого не показал.

– Внутри труп человека, – сказал он. – Ты знал его?

– Это стрелок, летчик. Раньше я никогда его не видел. Он был немцем.

– Теперь он мертвец… – Лесник снова потрогал дерево, словно надеялся отыскать следы прохода. – Да, прохода здесь больше нет. Ты правильно сделал, пытаясь пометить дерево, пусть даже таким грубым способом.

Из-под куртки он извлек небольшой моток грубого шпагата. Отмотав нужную длину, перевязал ствол. Потом достал из маленького кожаного мешочка какое-то серое клейкое вещество и обмазал им шпагат. Пахло не слишком приятно.

– Это отпугнет животных и птиц, чтобы те не сгрызли веревку, – объяснил Лесник, подбирая свой топор. – Завтра мы решим, что с тобой делать, а пока нужно отвести тебя в безопасное место.

Дэвид не шевельнулся. Он еще чувствовал запах крови и разложения, а теперь увидел топор так близко, что разглядел на нем красные пятна. Такие же красные пятна были и на одежде мужчины.

– Прошу прощения, – как бы невзначай заметил он, – но если вы заботитесь о лесе, зачем вам топор?

Лесник с насмешливым удивлением взглянул на Дэвида, словно понял, что мальчик старается скрыть беспокойство, и все же был впечатлен его хитростью.

– Топор не для леса, – сказал он. – А для тех, кто обитает в лесу.

Затем вскинул голову и принюхался. Потом махнул топором в сторону обезглавленного трупа:

– Ты чувствуешь его запах?

Дэвид кивнул.

– И я видел его. А вы?

– Я тоже.

– Он похож на человека, но не человек.

– Нет, – сказал Лесник. – Это не человек. Мы поговорим о нем позже. Меня тебе нечего бояться, но есть тут другие существа, которых нам обоим следует опасаться… Пойдем-ка. Их время близится, а жар и запах горящей плоти привлечет их сюда.

Дэвид сознавал, что выбора у него нет, и потому пошел за Лесником. Он замерз, у него промокли тапки, так что Лесник дал ему куртку и посадил Дэвида на спину. Уже давным-давно никто не носил его на спине. Для отца он стал чересчур тяжел, но Лесник как будто вовсе не тяготился таким грузом. Они шли и шли через лес, и деревьям не видно было конца. Дэвид пытался глядеть по сторонам, но Лесник шагал так быстро, что оставалось лишь покрепче держаться у него на спине. Тучи рассеялись, показалась луна. Она была ярко-красной, словно огромная дыра в ночи. Лесник, ускорив шаг, произнес:

– Нам надо торопиться. Скоро они будут здесь.

Не успел он произнести эти слова, как с севера донесся оглушительный вой, и Лесник пустился бежать.

VIII

О волках и о тех, кто хуже волков

Проносящийся мимо лес расплывался серыми, коричневыми и бледно-зелеными пятнами. Колючки цеплялись за куртку Лесника и пижамные штаны Дэвида, которому не раз пришлось уклоняться от высоких кустов, норовящих ткнуть ветками прямо в лицо. Вой прекратился, но Лесник ни на мгновение не замедлил шаг. Он не говорил ни слова, так что молчал и Дэвид. Ему было страшно. Один раз он попробовал оглянуться, но чуть не потерял равновесие и попыток больше не повторял. Они всё еще были в чаще леса, когда Лесник вдруг застыл на месте и прислушался. Дэвид хотел спросить его, что случилось, но передумал и постарался понять, почему они внезапно остановились. Он почувствовал покалывание в затылке, его волосы встали дыбом – несомненно, за ними кто-то наблюдал. Затем справа послышался едва различимый шорох листьев, а слева – хруст веток. Их кто-то преследовал, хотя и старался приблизиться к ним как можно более скрытно.

– Держись крепче, – сказал Лесник. – Мы почти пришли.

Он рванулся вправо, с ровной земли прямо в гущу папоротника, и Дэвид тут же услышал, как зашумел за ними лес – погоня возобновилась уже в открытую. Он поцарапал руку, кровь из раны капала на землю, а пижама порвалась от колена до лодыжки. Потерял тапку, и ночной воздух жалил голую ступню. Пальцы болели от холода и напряжения, но Дэвид не ослаблял хватки. Они продрались сквозь очередные заросли и оказались на неровной тропе, вьющейся по склону по направлению к какому-то саду. Он оглянулся и увидел две бледные сферы, мерцавшие в лунном свете, и мелькнувший клок густого меха.

– Не оглядывайся, – сказал Лесник. – Все, что угодно, только не оглядывайся.

Дэвид стал смотреть перед собой. Он был перепуган и очень жалел, что отправился сюда на зов мамы. Под курткой незнакомца он оставался просто мальчиком в пижаме, одной тапке и старом синем халате, и единственным подходящим для него местом была его собственная спальня.

Лес поредел, и Дэвид с Лесником оказались на участке заботливо обработанной земли с грядками овощей. Перед ними стояла самая странная из виденных Дэвидом хижин, окруженная низким деревянным забором. В центре жилища, сложенного из бревен, находилась дверь, по обе стороны от нее виднелись окна, на одной стороне покатой крыши высился дымоход, но на этом какое-либо сходство с обычной хижиной заканчивалось. На фоне ночного неба ее силуэт походил на ежа, так как вся лачуга ощерилась деревянными и металлическими шипами, вставленными между бревнами или пронзающими их насквозь. Когда они приблизились, Дэвид разглядел осколки стекла и острые камни в стенах и даже на крыше, так что в лунном свете дом сверкал, будто усеянный алмазами. На окнах были тяжелые решетки, дверь утыкана вбитыми изнутри огромными гвоздями. Не хижина, а крепость. Они зашли за ограду и уже приближались к дому, когда из-за его стены показалась какая-то фигура и направилась к ним. Она походила на огромного волка, только верхняя часть ее тела была облачена в роскошную белую с золотом рубаху, а нижняя – в ярко-красные бриджи. Потом Дэвид увидел, как это существо поднялось на задние лапы и встало, подобно человеку. Стало ясно, что это не совсем животное: уши у него были почти человеческие, но заканчивались сверху клочками волос, да и морда была не такая длинная, как у волка. Губы существа выворачивались из-за выступающих клыков, и оно предостерегающе рычало, однако в его глазах явно читалась борьба между волком и человеком. Это не были глаза животного. В них светились хитрость и ум, а еще голод и вожделение.

Теперь из леса выступили и другие подобные существа – некоторые в одежде, в основном состоявшей из драных штанов и курток. Эти тоже встали на задние лапы, но обыкновенных волков было гораздо больше. Поменьше размером, они стояли на всех четырех лапах и казались Дэвиду дикими и неразумными. Больше всего его пугали те, в ком проглядывали человеческие черты.

Лесник опустил Дэвида на землю.

– Стой рядом со мной, – сказал он. – Если что-то случится, беги в хижину.

Он хлопнул Дэвида по поясу, и мальчик почувствовал, как что-то упало в карман куртки. Осторожно потянулся к карману, притворившись, что хочет погреть руку. Внутри рука нащупала большой железный ключ. Дэвид сжал его так крепко, словно жизнь мальчика зависела от этого ключа, что было недалеко от истины.

Вышедший из-за дома человек-волк пристально уставился на Дэвида, и его взор был так страшен, что мальчик стал смотреть на землю под ногами, на затылок Лесника – куда угодно, только не в эти глаза, одновременно знакомые и чужие. Человек-волк тронул длинным когтем один из шипов на стене, словно попробовал на прочность, а потом заговорил. Голос у него был низкий и глухой, он рычал и брызгал слюной, но Дэвид ясно различал каждое сказанное слово.

– Вижу, ты не сидел без дела, Лесник, – сказала бестия. – Укрепил свою берлогу.

– Лес меняется, – ответил Лесник. – Повсюду незнакомые существа.

Он поудобнее ухватил топор. Если человек-волк и заметил скрытую угрозу, то никак этого не показал. Он просто зарычал, соглашаясь, будто они с Лесником были соседями, неожиданно встретившимися во время вечерней прогулки.

– Вся страна меняется, – сказал человек-волк. – Старый король больше не может управлять королевством.

– Я не настолько мудр, чтобы судить о таких вещах, – ответил Лесник. – Я никогда не встречался с королем, и он не обсуждает со мной государственные дела.

– Может, стоило бы, – отозвался человек-волк. Он почти улыбался, но без всякого дружелюбия. – В конце концов, ты управляешь этим лесом, как своим королевством. Не забывай, что есть и другие, готовые оспорить твое право управлять им.

– Ко всем обитающим здесь существам я отношусь с уважением, насколько они этого заслуживают. Однако таков порядок вещей: повсюду должен править человек.

– А может, пришло время другого порядка, – возразил человек-волк.

– И какой же это будет порядок? – спросил Лесник. Дэвид расслышал в его голосе насмешку. – Порядок волков, хищников? То, что ты ходишь на задних лапах, не делает тебя человеком, а золото в ухе не делает тебя королем.

– Есть множество разных королевств и королей, – сказал человек-волк.

– Здесь ты править не будешь, – отрезал Лесник. – Только попробуй, и я убью тебя и всех твоих братьев и сестер.

Человек-волк оскалился и зарычал. Дэвид содрогнулся, но Лесник не сдвинулся ни на дюйм.

– Похоже, ты уже начал… Там, в лесу, твоя работа? – с деланой небрежностью поинтересовался человек-волк.

– Это мои леса. В них всё – моя работа.

– Я имею в виду труп несчастного Фердинанда, моего разведчика. Он, кажется, потерял голову.

– Как его звали?.. У меня не было возможности спросить. Он слишком рьяно пытался перегрызть мне горло, чтобы успеть поболтать.

Человек-волк облизнулся.

– Он был голоден. Мы все голодны.

Он перевел взгляд с Лесника на Дэвида, словно уже закончил разговор, и вдруг обратил внимание на мальчика.

– Голод его больше не мучает, – сказал Лесник. – Я облегчил его муки.

Но человек-волк уже забыл о Фердинанде. Его внимание целиком сосредоточилось на Дэвиде.

– Что же ты нашел в своих странствиях? Кажется, ты сам обнаружил в лесу незнакомое существо – новое мясо…

При этих словах с его морды стекли длинные пряди слюны. Лесник положил руку на плечо Дэвида и прижал мальчика к себе. Другая его рука крепко сжимала топор.

– Это сын моего брата. Он гостит у меня.

Упав на четыре лапы, волк ощетинился и принюхался.

– Ты лжешь! – зарычал он. – У тебя нет брата, у тебя вообще нет семьи. Ты живешь здесь один и всегда жил. А с ним пришли новые запахи. Он… Другой.

– Он мой, и я его защитник, – настаивал Лесник.

– В лесу был огонь. Что-то странное там горело. Это появилось вместе с ним?

– Ничего об этом не знаю.

– Если не ты, может, мальчишка знает и объяснит, откуда взялось вот это…

Человек-волк кивнул одному из своих, и что-то темное мелькнуло в воздухе и упало рядом с Дэвидом. Это была обуглившаяся голова немецкого стрелка. Летный шлем вплавился в череп, и перед Дэвидом предстали зубы, застывшие в смертельной гримасе.

– В нем было мало съедобного, – сказал человек-волк. – Отдавал золой и кислятиной.

– Люди не едят людей, – с отвращением произнес Лесник. – Такими поступками вы выдаете свою истинную натуру.

Человек-волк пропустил это мимо ушей.

– Ты не сможешь уберечь мальчишку. Другие тоже о нем узнают. Отдай его нам, и мы защитим его всей стаей.

Но глаза человека-волка опровергали его слова, да и все в этой твари кричало о голоде и нужде. Под серой шкурой выпирали ребра, выступавшие из-под края белой рубахи, а конечности обтянула кожа. Остальные тоже явно недоедали. Они медленно приближались к Дэвиду и Леснику, не в силах сопротивляться голоду.

Вдруг справа мелькнуло расплывчатое пятно. Один из обыкновенных волков не смог устоять перед искушением и прыгнул. Лесник повернулся, взлетел топор, раздался короткий пронзительный визг, и почти обезглавленный волк рухнул на землю. Стая завыла, волки встревоженно заерзали и завертелись. Человек-волк уставился на поверженное животное, потом, ощетинившись и оскалившись, повернулся к Леснику. Дэвид подумал, что сейчас чудище непременно бросится на них, а следом и все остальные, чтобы растерзать их на месте. Однако та часть существа, в которой были проблески человеческого, переборола звериную половину, и человек-волк сдержал ярость. Он снова поднялся на задние лапы и покачал головой.

– Я велел им держаться на расстоянии, но они слишком изголодались. Появились новые враги и новые хищники, с которыми приходится бороться за пищу. Кроме того, этот не такой, как мы с тобой, Лесник. Мы не животные. А все прочие неспособны сдерживать порывы.

Лесник и Дэвид попятились к обещавшей спасение хижине.

– Не обманывай себя, тварь, – сказал Лесник. – Нет никаких «нас». У меня больше общего с листьями на деревьях и пылью на земле, чем с тобой и тебе подобными.

Несколько волков уже подползли и принялись пожирать павшего товарища, но среди них не было ни одного одетого. Последние жадно смотрели на труп, но, подобно своему вожаку, старались сохранять видимость самообладания. Впрочем, они держались из последних сил. Дэвид видел, как раздуваются их ноздри на запах крови, и не сомневался, что без Лесника люди-волки уже растерзали бы мертвого зверя на мелкие кусочки. Обыкновенные волки были каннибалами по натуре, однако те, что походили на людей, – куда страшнее.

Человек-волк обдумывал ответ Лесника. Спрятавшись за своего спутника, Дэвид вытащил из кармана ключ и готов был вставить его в замок.

– Если нас ничего не связывает, – задумчиво протянул человек-волк, – значит, моя совесть чиста. – Он взглянул на собравшуюся стаю и завыл. Затем рявкнул: – Время еды!

Дэвид сунул ключ в скважину и стал его поворачивать, в то время как человек-волк опустился на четыре лапы и напрягся, готовый к прыжку.

Вдруг с края леса донесся предостерегающий лай одного из волков. Зверь повернулся к пока невидимой угрозе, и это привлекло внимание всей стаи, так что сбитый с толку вожак потерял решающие секунды. Дэвид отважился взглянуть и увидел какое-то существо – оно ползло по стволу дерева, обвивая его, как змея. Волк, поскуливая, пятился от него. В этот момент с нижней ветки протянулся зеленый стебель плюща и захлестнул волчью шею. Туго затянув петлю, он вскинул волка высоко над землей, и тот, задыхаясь, тщетно сучил лапами.

Внезапно весь лес ожил смутными очертаниями извивающихся зеленых прядей, затягивающихся на лапах, мордах и шеях, выдергивающих в воздух волков и людей-волков, все туже и туже стягивающих их на земле, пока не прекращалось всякое сопротивление. Волки сопротивлялись, кусаясь и огрызаясь, но они были бессильны против такого врага. Те, кто еще мог, отступали. Дэвид чувствовал, как ключ поворачивается в замке, пока вожак стаи дергался взад и вперед, разрываясь между жаждой плоти и стремлением уцелеть. Стебли плюща двигались в его направлении, стелились по сырой земле огорода. Человеку-волку нужно было немедленно выбирать: бороться или бежать. Он в последний раз яростно рявкнул на Лесника и Дэвида, повернулся к ним хвостом и бросился на юг, а Лесник втолкнул Дэвида в хижину и крепко запер дверь, заглушив доносящийся от кромки леса предсмертный вой.

IX

О ликантропах и о том, как они появились на свет

Дэвид подошел к зарешеченному окну, когда по маленькой хижине распространилось теплое оранжевое зарево. Лесник убедился, что дверь надежно заперта, а волки убежали, и только потом сложил дрова в очаге и разжег огонь. Если его и встревожило то, что случилось у дома, он этого никак не показывал. Он был удивительно спокоен, и какая-то часть этого спокойствия передалась Дэвиду. А ведь должен был до смерти перепугаться. В конце концов, ему угрожали говорящие волки, он своими глазами видел нападение живого плюща, к его ногам упала обугленная и наполовину обглоданная острыми зубами голова немецкого летчика… А он был всего лишь озадачен и сгорал от любопытства.

У Дэвида покалывало в пальцах рук и ног. В комнате становилось теплее, и у него потекло из носа, так что он сбросил с себя куртку хозяина. Вытер нос рукавом халата – и тут слегка застыдился. Халат, и без того на вид довольно жалкий, оказался его единственной верхней одеждой, так что не стоило усугублять его плачевное состояние. Кроме халата, у него осталась одна тапка, разорванные и грязные пижамные штаны и пижамная рубаха, по сравнению со всем остальным почти как новенькая.

Помимо решетки окно защищали внутренние ставни с узкой горизонтальной щелью, позволявшей видеть, что происходит снаружи. Через эту щель Дэвид разглядел мертвых волков, утягиваемых в лес; за некоторыми оставались кровавые следы.

– Они становятся все наглей и коварней, поэтому готовы убивать, – сказал Лесник. Он тоже подошел к окну. – Год назад они не решились бы напасть на меня или того, кто находится под моей защитой, но теперь этих тварей больше, чем прежде, и число их растет с каждым днем. Вскоре им хватит сил, чтобы попытаться захватить королевство.

– На них напал плющ, – проговорил Дэвид. Он до сих пор не мог поверить в то, что увидел.

– Лес – по крайней мере, этот – может себя защитить, – ответил Лесник. – Эти твари неестественны, они угрожают порядку вещей. Лес не хочет иметь с ними ничего общего. Думаю, это связано с королем, с угасанием его власти. Этот мир разваливается и с каждым днем становится все непривычней. Ликантропы – самые ужасные из новых существ. В них смешались и борются за превосходство все самые мерзкие качества человека и животного.

– Ликантропы? – переспросил Дэвид. – Так вы называете этих странных волков?

– Они не волки, хотя волки рыщут вместе с ними. Но и не люди, хотя ходят на задних лапах, когда считают нужным, а их вожак обвешал себя драгоценностями и носит красивую одежду. Он называет себя Лероем, умен и честолюбив, хитер и жесток. Теперь он собирается воевать с королем. Я слышал рассказы путников, прошедших через эти леса. Они говорят о больших стаях волков, передвигающихся по стране. Белые волки с севера и черные волки с юга идут на зов своих серых братьев и их вожаков – оборотней.

И пока Дэвид сидел у огня, Лесник рассказал ему историю.

* * *

Первая история Лесника

На опушке леса жила одна девочка. Она была веселая и умная и всегда носила красную накидку, по которой ее можно было легко найти, если девочка вдруг заблудится, – ведь красная накидка выделяется на фоне кустов и деревьев. Шли годы, девочка взрослела и становилась все прекраснее. Многие мужчины хотели взять ее в жены, но она им отказывала. Никто не казался ей достаточно хорош, потому что она была умнее любого из них и не считала их ровней.

Ее бабушка жила в хижине на опушке леса, и девушка часто навещала ее с корзинкой хлеба и мяса. Пока бабушка спала, девочка в красном бродила по лесу, ела дикие ягоды и незнакомые лесные плоды. Однажды, когда она гуляла в темной роще, ей повстречался волк. Он остерегался ее и предпочел бы остаться незамеченным, но у девушки было острое зрение. Она увидела волка, посмотрела ему в глаза – и влюбилась в странного зверя. Пошла за ним и забралась в чащу, где прежде никогда не бывала. Волк пытался отделаться от нее, забираясь в самые непролазные места без единой тропинки, но девушка была слишком проворна и преследовала его милю за милей. Наконец волку это надоело. Он подошел к девушке, оскалился и угрожающе зарычал, но та не испугалась.

– Милый волк, – прошептала она, – тебе нечего меня бояться.

Затем протянула руку и положила ее на голову волка. Успокаивая его, она пропускала мех сквозь пальцы. И волк увидел, как прекрасны ее глаза (они казались еще прекраснее, потому что смотрели на него), как нежны ее руки (они казались еще нежней, потому что гладили его), какие мягкие и алые у нее губы (они казались еще мягче, потому что ласкали его). Девушка нагнулась и поцеловала волка. Затем сбросила свою красную накидку, отставила корзинку с цветами и возлегла со зверем. От их союза произошло существо, в котором было больше человеческого, чем волчьего. Это был первый из ликантропов, тот, кого зовут Лерой, а за ним появились и остальные. Были и другие женщины, соблазненные девушкой в красной накидке. Она бродила по лесным тропинкам, заманивая тех, кто попадался ей на пути, обещаниями спелых сочных ягод и родниковой воды, такой чистой, что от нее кожа снова выглядит молодой. Иногда приходила на окраину города или деревни и ждала там, пока мимо пройдет какая-нибудь девушка, чтобы увлечь ее в лес фальшивыми криками о помощи. Но некоторые уходили с ней по доброй воле, потому что есть женщины, мечтающие возлечь с волком.

Ни одну из них больше никто не видел, потому что однажды ликантропы набросились на тех, кто их породил, и сожрали всех при свете луны.

Вот так они появились в мире.

* * *

Когда рассказ был окончен, Лесник подошел к дубовому сундуку в углу около кровати, отыскал в нем рубаху, пришедшуюся Дэвиду впору, длинные штаны и пару ботинок, чуть-чуть великоватых, но грубые шерстяные носки сделали их вполне пригодными. Ботинки были кожаные и, судя по всему, ненадеванные великое множество лет. Дэвид удивился, откуда они взялись, ведь они явно принадлежали ребенку. Он спросил об этом Лесника, но тот отвернулся и принялся выкладывать на стол хлеб и сыр.

За едой Лесник подробно расспрашивал Дэвида о том, как мальчик попал в лес, и о мире, который он покинул. Здесь было о чем рассказать, но сведения о войне и летающих машинах интересовали Лесника гораздо меньше, чем история самого Дэвида, его семьи и его матери.

– Говоришь, что слышал ее голос? – произнес Лесник. – Но ведь она умерла, так как же это может быть?

– Не знаю, – ответил Дэвид. – Но это был ее голос. Я точно знаю.

Лесник как будто засомневался.

– Я давным-давно не видел в этом лесу женщин. Если она здесь, в этом мире, то попала сюда другим путем.

Лесник, в свою очередь, рассказал Дэвиду о мире, в котором тот оказался. Он говорил, что здесь есть король, но, состарившись и утомившись, он утратил контроль над королевством и живет затворником в своем замке на востоке. Лесник рассказал и о ликантропах, возжелавших править всеми остальными, как это делают люди, и о новых замках, появившихся в отдаленных местах королевства, – темных прибежищах тайного зла. А еще он рассказал про мошенника, не имеющего имени и не похожего ни на одно другое существо в государстве. Даже король боялся его.

– Это не Скрюченный Человек? – вдруг спросил Дэвид. – Не тот, кто ходит в кривой шляпе?

Лесник перестал жевать хлеб.

– Откуда ты знаешь?

– Я видел его, – ответил Дэвид. – Он был в моей спальне.

– Это он, – кивнул Лесник. – Он ворует детей, и больше их никто никогда не видит.

Лесник говорил о Скрюченном Человеке с такой печалью и таким гневом, что Дэвид задумался: не ошибся ли Лерой, вожак ликантропов? Возможно, у Лесника когда-то была семья, но случилось что-то очень скверное, и он остался совсем один…

X

О мошенниках и мошенничестве

В ту ночь Дэвид спал на кровати Лесника. Она пахла сушеными ягодами и сосновыми шишками, а еще звериными шкурами и выделанной кожей. Сам Лесник дремал в кресле у очага, под рукой у него лежал топор, а на лице мерцали тени от затухающего огня.

Дэвид заснул далеко не сразу, хотя Лесник заверил его, что в хижине им ничто не грозит. Щели в окнах были закрыты, и даже трубу прикрывала металлическая плита с просверленными маленькими отверстиями, чтобы преградить обитателям леса все пути. Из леса не доносилось ни звука, однако это не была спокойная мирная тишина. Лесник рассказал Дэвиду, что ночью лес изменяется: призрачные твари, существа из земных глубин овладевают им, как только сгущается мгла, а большинство обычных ночных животных либо погибли, либо стали еще осторожней, чем прежде.

Мальчика обуревала целая гамма чувств. Дэвид чувствовал, конечно же, страх, а еще мучительное сожаление: почему же он оказался настолько глуп, что покинул свое безопасное жилище и сунулся в этот новый мир? Ему хотелось вернуться к привычной жизни, как бы ни была она трудна, но также хотелось еще немного посмотреть на эту страну. К тому же он пока не нашел объяснения маминому голосу. Может, так и происходит с мертвыми? Может, они попадают в эту страну по дороге в какое-то другое место? Или его мама попала в ловушку? Не произошла ли какая-то ошибка? Может, мама не должна была умереть и теперь старается задержаться здесь в надежде, что кто-нибудь найдет ее и отведет к тем, кого она любит? Нет, Дэвиду пока нельзя возвращаться. Дерево он пометил и сумеет отыскать дорогу домой, когда узнает правду о маме и о том, какую роль в ее судьбе играет этот мир.

Дэвид думал о том, обнаружил ли отец его отсутствие, и при этой мысли глаза мальчика увлажнились. Падение немецкого самолета должно было разбудить всю округу. Сад, наверное, уже окружен армией и силами противовоздушной обороны. Дэвида должны были сразу хватиться. В этот самый момент его повсюду ищут. Он почувствовал удовлетворение при мысли о том, что таким образом занял более важное место в жизни отца. Сейчас тот, наверное, беспокоится о нем посильнее, чем о работе, кодах и Розе с Джорджи.

А что, если они вовсе не переживают из-за его пропажи? Что, если им стало только легче? Отец и Роза заживут новой семьей, не беспокоясь об остатках старой, – разве только раз в год, в годовщину его исчезновения. Со временем и это поблекнет, и вспоминать о нем будут лишь мимоходом, примерно как о дядюшке Розы, Джонатане Талви, воскресшем лишь после расспросов самого Дэвида…

Мальчик постарался отогнать эти мысли и закрыл глаза. Когда он наконец уснул, ему приснились отец, Роза, его единокровный маленький брат и существа, вылезающие из глубин земли, чтобы подстеречь чужие страхи и воплотить их в реальность.

А в самых темных уголках его сновидений кривлялась тень, с ликованием подбрасывая в воздух свою скрюченную шляпу.

* * *

Дэвид проснулся, когда Лесник готовил завтрак. За маленьким столом у дальней стены они ели черствый белый хлеб и пили крепкий черный чай из грубо сделанных кружек. Снаружи едва рассвело. Дэвид решил, что сейчас самое раннее утро, еще не взошло солнце, но Лесник сказал, что по-настоящему солнца не видно уже давным-давно и света в этом мире больше нет. Дэвид задумался, не попал ли он каким-то образом далеко на север, где зимой ночь длится месяц за месяцем. Но ведь даже в Арктике долгие темные зимы сменяются непрерывным светом в летние дни. Нет, это не северные земли. Это что-то иное.

После еды Дэвид вымыл в лохани лицо и руки, а потом попытался почистить пальцем зубы. Закончив, он приступил к своим ритуалам прикосновений и подсчетов, и только когда в комнате воцарилась тишина, сообразил, что Лесник внимательно наблюдает за ним из своего кресла.

– Что ты делаешь? – спросил тот.

Впервые вопрос Лесника привел Дэвида в замешательство, так что мальчик замялся, стараясь придумать благовидное оправдание своим действиям. В конце концов он решился сказать правду.

– Это правила. Такие у меня ритуалы. Я начал придерживаться их, чтобы оградить маму от зла. Думал, что они помогут.

– Ну и как?

Дэвид покачал головой.

– Видимо, нет. А может, и помогли, но недостаточно. Наверное, вы считаете их странными… Думаете, что я и сам странный, потому что все это делаю…

Он боялся взглянуть на Лесника, страшась того, что прочитает в глазах этого человека. Потупив взор, мальчик разглядывал свое искаженное отражение в лохани.

Лесник прервал молчание.

– У нас у всех свои ритуалы, – мягко заговорил он. – Но у них должны быть цель и результат, который можно увидеть и утешиться, иначе они совершенно бесполезны. Без результата ритуалы подобны бесконечному хождению зверя в клетке. Даже если сами они не являются признаком безумия, то, несомненно, ведут к нему.

Лесник встал и взял в руки топор.

– Посмотри, – сказал он, указывая пальцем на лезвие. – Каждое утро я убеждаюсь, что мой топор начищен и заточен. Я осматриваю дом, проверяя, по-прежнему ли надежны двери и окна. Я ухаживаю за своей землей, поливаю ее и пропалываю. Я хожу по лесу и расчищаю тропы. Я стараюсь вылечить поврежденные деревья. Это и есть мои ритуалы, и мне нравится выполнять их.

Он осторожно положил руку на плечо мальчика, и Дэвид увидел в его лице понимание.

– Правила и ритуалы – дело хорошее, но они должны приносить удовлетворение. Можешь ли ты честно сказать, что получаешь его от прикосновений и подсчетов?

Дэвид покачал головой.

– Нет, но мне страшно, когда я от них отступаю. Я боюсь того, что может произойти.

– Тогда найди такие ритуалы, чтобы они тебя не тревожили. Ты говорил, что у тебя родился брат. Почему бы не уделять ему внимание каждое утро? Заботься об отце и о мачехе. Ухаживай за цветами в саду или в горшках на подоконнике. Ищи тех, кто слабее тебя, и старайся им помочь. Пусть это будут твои ритуалы, правила, определяющие твою жизнь.

Дэвид кивал, но при этом отворачивал лицо, чтобы скрыть свои чувства. Наверное, Лесник прав, но он не смог бы заставить себя делать все это для Джорджи и Розы. Можно найти какие-то другие обязанности, попроще, однако оберегать захватчиков, вторгшихся в его жизнь, было выше сил мальчика.

Лесник взял старую одежду Дэвида – рваный халат, испачканную пижаму, единственную грязную тапку – и сложил в мешок из грубой ткани. Закинув мешок за плечо, отпер дверь.

– Куда мы идем? – спросил Дэвид.

– Мы собираемся вернуть тебя в твою страну, – ответил Лесник.

– Но дыра в дереве исчезла.

– Значит, попробуем сделать так, чтобы она снова появилась.

– Но ведь я не нашел маму.

Лесник печально посмотрел на него:

– Твоя мать умерла. Ты сам мне сказал.

– Но я слышал ее! Я слышал мамин голос.

– Возможно. Или это было что-то похожее, – сказал Лесник. – Не буду утверждать, что мне известны все тайны этой страны, но я точно знаю, что это опасное место, и с каждым днем становится все опаснее. Ты должен вернуться. Ликантроп Лерой был прав в одном: я не смогу тебя защитить. Я и себя-то с трудом защищаю. А теперь пойдем. Это лучшее время, потому что ночные звери уже крепко спят, а самые опасные из дневных еще не проснулись.

Дэвид понял, что выбора у него нет, вышел из хижины вслед за Лесником и направился в лес. Лесник то и дело останавливался и прислушивался, жестом призывая Дэвида не шуметь.

Они шли уже около часа, когда Дэвид наконец спросил:

– Где же ликантропы и волки?

Пока он не видел никого, кроме насекомых и птиц.

– Боюсь, недалеко, – отозвался Лесник. – Они рыщут в поисках пищи в тех частях леса, где для них меньше всего опасности, но со временем опять попытаются похитить тебя. Поэтому ты должен уйти отсюда раньше, чем они вернутся.

Дэвид содрогнулся при мысли о Лерое и его волках, бросающихся на него, об их когтях и клыках, рвущих его на части. Он начал понимать, какую цену можно заплатить в этом месте за поиски мамы, да и решение вернуться домой было уже принято за него. По крайней мере, сейчас. Он всегда сможет прийти сюда снова, если захочет. Ведь углубленный сад никуда не делся, если только упавший немецкий самолет не разрушил его.

Они вышли на поляну, где росли громадные деревья, через одно из которых Дэвид попал в мир Лесника. На этой поляне Лесник застыл как вкопанный, так что Дэвид чуть в него не врезался. Он осторожно выглянул из-за его спины, чтобы выяснить причину внезапной остановки.

– О нет, – всхлипнул Дэвид.

Каждое дерево, насколько хватало глаз, было помечено бечевкой, и каждая бечевка, судя по запаху, была обмазана тем самым вонючим веществом, которое Лесник использовал, чтобы ее не перегрызли животные. Теперь невозможно было сказать, какое дерево скрывало проход из мира Дэвида в этот. Он походил немного, пытаясь отыскать скрытое дупло, но все деревья были одинаковыми, кора везде гладкая. Казалось, все углубления и наросты, отличавшие одно дерево от другого, были заполнены или срезаны, а узенькая тропинка, что вилась через лес, начисто исчезла, так что у Лесника не осталось никаких ориентиров. Даже обломки немецкого бомбардировщика куда-то запропастились, и глубокая борозда от него исчезла. Потребовались бы сотни часов и много-много рук, чтобы устроить такое, подумал Дэвид. Как же можно справиться с этим за одну ночь, да еще так, что не осталось ни следа?

– Кто мог это сделать? – спросил он.

– Мошенник, – ответил Лесник. – Скрюченный Человек в скрюченной шляпе.

– Но зачем? – удивился Дэвид. – Почему он просто не убрал веревку? Разве этого не хватило бы?

Прежде чем ответить, Лесник на минуту задумался.

– Да, но это бы его так не позабавило. Вышла бы не такая хорошая история.

– История? – переспросил Дэвид. – Что за история?

– Ты – часть истории, – сказал Лесник. – Ему нравится творить истории. Он любит собирать и рассказывать сказки. Это будет очень хорошая история.

– Но как же я попаду домой? – воскликнул Дэвид. Лишь только путь в его мир исчез, ему очень захотелось там оказаться, хотя он отчаянно желал остаться здесь и искать маму, когда Лесник пытался вернуть его туда против воли. Все это было очень странно.

– Он не хочет, чтобы ты вернулся домой, – произнес Лесник.

– Я ничего ему не сделал, – сказал Дэвид. – Зачем он старается удержать меня здесь? Почему поступает так подло?

– Я не знаю. – Лесник покачал головой.

– А кто знает? – спросил Дэвид.

Он почти кричал от отчаяния. Ему хотелось, чтобы здесь появился кто-нибудь, кто знает побольше Лесника. Тот был хорош рубить головы волкам и давать непрошеные советы, но, похоже, в делах королевства он не слишком разбирался.

– Король, – наконец подал голос Лесник. – Король может знать.

– Но ведь ты говорил мне, что он больше не правит королевством и его давным-давно никто не видел.

– Это не значит, что он ничего не знает о том, что происходит, – сказал Лесник. – Говорят, у короля есть книга. «Книга потерянных вещей». Это самое ценное, чем он владеет. Он прячет ее в тронном зале дворца, и никому, кроме него, не дозволено смотреть на нее. Говорят, король черпает в ней свою мудрость и обращается к ней в минуты сомнений и тревог. Возможно, на ее страницах найдется и ответ на вопрос, как отправить тебя домой.

Дэвид внимательно следил за выражением лица Лесника, пытаясь прочитать его мысли. Непонятно почему, у него возникла уверенность, что Лесник не говорит всей правды о короле. Но прежде чем он снова начал задавать вопросы, Лесник закинул мешок со старой одеждой Дэвида в гущу кустов и зашагал туда, откуда они пришли.

– Надо еще кое-что сделать, прежде чем продолжить наше путешествие, – сообщил он. – Путь предстоит неблизкий.

Бросив последний тоскующий взгляд на лес одинаковых деревьев, Дэвид повернулся и направился к хижине вслед за Лесником.

Когда они ушли и воцарилась тишина, из-под стелющихся корней огромного старого дерева выбралось существо. Спина его была согнута, пальцы растопырены, а на голове сидела кривая шляпа. Существо быстро пробралось сквозь подлесок к зарослям кустов, усеянных вздувшимися, сладкими от мороза ягодами, но предпочло плодам грубый и грязный мешок, застрявший в листве. Пошарило в мешке, вытащило пижамную куртку Дэвида, прижало ее к лицу и принюхалось.

– Парень пропал, – прошептало существо. – Пропадет и младенец.

С этими словами оно схватило мешок, и чернота леса поглотила его.

XI

О детях, заблудившихся в лесу, и о том, что с ними случилось

Дэвид и Лесник без происшествий добрались до хижины. Там они сложили провизию в два кожаных мешка и наполнили две оловянные фляги водой из протекавшего за домом ручья. Дэвид увидел, как Лесник встал на колени у кромки воды и принялся исследовать какие-то следы на влажной земле, но ничего о них не сказал. Мальчик взглянул на них мимоходом и подумал, что они похожи на следы большой собаки или волка. В следах собралось немного воды, и Дэвид понял, что они появились недавно.

Лесник вооружился топором, луком с колчаном стрел и длинным ножом. Кроме того, он достал из сундука короткий меч. Чуть помедлил, чтобы сдуть пыль с клинка, и протянул его Дэвиду вместе с кожаным ремнем. Дэвид прежде никогда не держал в руках настоящий меч, и его умение владеть холодным оружием ограничивалось играми в пиратов с деревянными палками. Но с мечом на боку он почувствовал себя сильнее и гораздо храбрее.

Лесник запер хижину, затем прижал к двери ладонь и склонил голову, словно в молитве. Он выглядел очень печальным, и Дэвиду показалось, что Лесник сомневается, увидит ли он когда-нибудь свой дом. После чего они направились в лес, на северо-восток. Они шли ровным шагом, и их путь озаряло слабое сияние, заменявшее здесь дневной свет. Через несколько часов Дэвид устал. Лесник дал ему отдохнуть, но совсем недолго.

– До темноты мы должны выйти из леса, – сказал он. Дэвиду не нужно было спрашивать почему. Он и сам боялся услышать, как тишину леса разрывает вой волков и ликантропов.

По дороге Дэвид успевал глядеть по сторонам. Он не узнавал ни одного из увиденных деревьев, хотя некоторые казались ему знакомыми. У дерева, похожего на старый дуб, из-под вечнозеленых листьев свисали сосновые шишки. Другое размерами и формой походило на большую елку, только с серебристой листвой, усеянную гроздьями красных ягод. Время от времени Дэвид замечал цветы с детскими лицами. Они таращили любопытные глазки, хотя при появлении Лесника и мальчика предусмотрительно прикрывались листьями и дрожали мелкой дрожью в ожидании, когда минует угроза.

– Как называются эти цветы? – спросил Дэвид.

– У них нет названия, – ответил Лесник. – Иногда дети сбиваются с тропы и теряются в лесу, так что больше их никто не видит. Они умирают от когтей диких зверей или от злобы жестоких людей, а их кровь впитывается в землю. Потом вырастает вот такой цветок, часто вдали от того места, где испустил дух ребенок. Они собираются вместе, в точности как испуганные дети. Мне кажется, так лес хранит память о них. Лес чувствует утрату ребенка. Дэвид уже понял, что Лесник не заговаривает первым, так что ему оставалось задавать вопросы, и Лесник отвечал на них со всей возможной обстоятельностью. Он пытался дать Дэвиду представления о географии этой страны: замок короля лежит далеко на востоке, и земли в той стороне пустынны, лишь редкие поселения нарушают безлюдный пейзаж. Глубокое ущелье отделяет чащу Лесника от территорий на востоке, и путникам нужно преодолеть здешний лес, чтобы продолжить путешествие в замок короля. На юге находится огромное черное море, но немногие отваживались добраться дотуда. Там царят водные твари, морские драконы, огромные волны и вечные шторма. На севере и на западе высятся горные цепи, но они непроходимы, потому что почти целый год с их вершин не сходит снег.

По дороге Лесник рассказал Дэвиду еще кое-что о ликантропах.

– В былые времена, прежде чем появились ликантропы, волки были вполне предсказуемыми существами, – объяснял он. – У каждой стаи, редко превышавшей пятнадцать – двадцать особей, была своя территория, где они жили, охотились и размножались. Затем появились ликантропы, и все изменилось. Стаи начали расти, их отношения усложнились, одни территории увеличивались за счет других, подняла голову жестокость. Раньше умирала примерно половина волчат. Им нужно больше корма, чем их родителям, и, если еды не хватало, они голодали. Иногда их убивали собственные родители, но лишь в тех случаях, когда замечали признаки болезни или безумия. В целом волки были хорошими родителями, они делили добычу с молодняком, оберегали его, дарили зверенышам любовь и внимание. Но ликантропы принесли с собой новое отношение к молодняку: они кормят только сильнейших, не больше двух-трех в помете, а иногда обходятся и без этого. Слабых пожирают. Стая остается сильной, но природа ее меняется. Каждый за себя, и между ними нет никакой привязанности. Только власть ликантропов удерживает их под контролем. Мне кажется, без ликантропов они снова стали бы прежними.

Лесник рассказал Дэвиду, как отличить самцов от самок. У самок более узкие морды и лоб. Шеи и плечи у них тоньше, лапы короче, хотя в молодости они проворнее ровесников-самцов, а потому становятся лучшими охотниками и более опасными врагами. В нормальной волчьей стае самки часто бывали вожаками, но и тут ликантропы посягнули на естественный порядок вещей. Среди них были и самки, но важные решения принимали Лерой и его помощники. Возможно, здесь их слабое место, предположил Лесник. Их самонадеянность заставляет отказаться от тысячелетнего женского инстинкта. Теперь ими движет только жажда власти.