о если б без слова сказаться душой было можно
Афанасий Афанасьевич Фет 1820 1892
«Что не выразишь словами, звуком на душу навей»
А. А. Фет – самый музыкальный их всех поэтов XIX века. У него был абсолютный слух к мелодии стиха. Недаром 26 августа 1888 года Петр Ильич Чайковский писал поэту К. Р. (так подписывал свои стихи великий князь Константин Романов, так его и следует именовать. – В. Р.): «Считаю его поэтом безусловно гениальным. Фет есть явление совершенно исключительное, нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами. Скорее можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэтами, и смело делает шаг в нашу область. Потому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете… Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые поддаются выражению словом.
Как беден наш язык! – Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах».
К. Р. сообщил этот отзыв поэту, и тот согласился с ним.
Эту тему Фет развивает не только в приведенных выше поздних стихах, она возникала у него гораздо раньше, в 1844 году.
Как мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся.
С любимой мечтою
Не хочется сердцу расстаться.
Но цвет вдохновенья
Печален средь будничных терний;
Былое стремленье
Далеко, как отблеск вечерний.
Но память былого
Все крадется в сердце тревожно…
О, если б без слова
Сказаться душой было можно!
При жизни особого признания поэт не имел. Зубоскалы из «Искры» и «Свистка» написали на него бесчисленное множество пародий. Да и то сказать: над кем они не смеялись? Над Тургеневым, Толстым, Достоевским, Полонским, Случевским…
Сейчас эти пародии заставляют разве что недоуменно пожимать плечами: «О, если б протяжным мычаньем сказаться душе было можно!» Не бог весть какой перл остроумия!
Быть высмеянными – участь всех, кто ищет новые пути в поэзии. Зато Фета вполне оценили символисты.
В его время считалось, что нежелательно употреблять одно слово в стихотворении дважды или трижды. А у Фета есть стихи, которые строятся на сплошной анафоре (единоначатии):
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод.
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это все – весна.
А что он делал с ритмами? На такое и в начале ХХ века не всякий решался. Первая строфа может показаться вполне укладывающейся в рамки обычного ритма. Анапест с женской клаузулой – не очень привычно, но воспринимается. Однако недаром она напечатана так, как напечатана.
Вторую и третью строфы в эту схему никак не уложить.
Ветер злой, ветр крутой в поле
Заливается,
А сугроб на степной воле
Завивается.
При луне на версте мороз –
Огонечками.
Про живых ветер весть пронес
С позвоночками.
Под дубовым крестом свистит,
Раздувается.
Серый заяц степной хрустит,
Не пугается.
Заметили? Нет больше в нечетных строках ни цезуры перед последней стопой, ни самой последней стопы. Клаузула становится мужской.
Современники язык ломали, непривычные к таким экспериментам. А Фету нипочем: он музыкант. Он может в стихотворении с длинными строками сжать последнюю строку четверостишия до одного слова, что дает удивительный музыкальный эффект.
Тихая, звездная ночь,
Трепетно светит луна;
Сладки уста красоты
В тихую звездную ночь.
Друг мой! В сиянье ночном
Как мне печаль превозмочь.
Ты же светла, как любовь,
В тихую, звездную ночь.
Друг мой, я звезды люблю –
И от печали не прочь…
Ты же еще мне милей
В тихую, звездную ночь.
Эти стихи, ставшие быстро знаменитыми, тоже подвергались идиотским насмешкам («Лезет в меня ерунда в тихую звездную ночь»). Там, где большинство слышит один тон, Фет слышит несколько. Вспомним, что о Бетховене его современники говорили: это же слушать невозможно!
Сейчас едва ли кто может усомниться в том, что поэзия А. А. Фета – одна из вершин русской лирики. Приведем один отзыв, резко противоречащий тому, что тогда писалось о Фете. Умышленно не назовем пока имени автора. Назовем лишь дату – 1865 год. «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет».
Кто же был столь прозорлив? Человек из совсем противоположного лагеря – Н. А. Некрасов. Тот самый, которого через десять лет А. А. Фет безжалостно отстегает такими стихами:
Молчи, поникни головою,
Как бы представ на Страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут!
На рынок! Так кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца.
Там сбыт малеванному хламу,
На этой затхлой площади,
Но к музам, к чистому их храму,
Продажный раб, не подходи!
Влача по прихоти народа
В грязи низкопоклонный стих,
Ты слова гордого СВОБОДА
Ни разу сердцем не постиг.
Не возносился богомольно
Ты в ту свежеющую мглу,
Где беззаветно лишь привольно
Свободной песне да орлу.
Вчера златокудрявый,
Румяный майский день
Принес мне двух душистых
Любовниц соловья.
Одна одета ризой
Из снежных облаков,
Другая же – туникой
Авроры молодой.
(«Две розы»)
Первую книгу молодого поэта положительно отметил В. Г. Белинский.
Фет печатался в «Москвитянине» и «Отечественных записках». Многие стихи этого периода известны сейчас как лучшие стихи Фета. Многие из них стали романсами: «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «Шёпот, робкое дыханье»; пятнадцать композиторов написали романсы на стихи «Я пришел к тебе с приветом», девять – «Я тебе ничего не скажу». Это ли не доказательство музыкальности поэзии Фета?
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
Надежды юности на получение дворянства рухнули. «Отец», по-видимому, обеспечивать его не собирался. Мальчика очень любил дядя, Петр Неофитович, и не раз говорил ему, будучи бездетным, что все оставит ему, но дядя скончался скоропостижно, деньги были немедленно расхищены. Поэт остался ни с чем.
В это время падает и общественный интерес к поэзии, молодой поэт понимает, что литературой ему не прокормиться, и решает во что бы то ни стало стать потомственным дворянином. Путь для этого был единственный – военная служба. Первый же офицерский чин давал дворянство. И Фет поступает унтер-офицером в Кирасирский орденский полк.
Через год он стал офицером. Но, увы, в это время Николай I подписал манифест, по которому лишь чин майора определял принадлежность к дворянству.
Возможность стать дворянином отодвигалась на много лет. Но отступать было некуда, и Фет продолжал тянуть служебную лямку. Он превращается в исполнительного, подтянутого службиста. Выбирает место службы поглуше (Крылово Херсонской губернии), потому что там скорее можно было выслужить чины. Здесь он встретил женщину, они полюбили друг друга, но она была бедна. Любовь Фета отступила перед прозаическим расчетом. В «Воспоминаниях» он называет ее Еленой Лариной, но сейчас точно известно, что это была Мария Лазич, сербка по национальности. Она трагически погибла, бросив спичку, которая попала на ее легкое платье. Возможно, это было самоубийство.
Памятью об этом трагическом событии, по-видимому, были позже продиктованы стихи:
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, –
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой все поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.
И в дальнейшем он возвращается памятью к этому ужасному событию:
Когда читала ты мучительные строки,
Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом
И страсти роковой вздымаются потоки, –
Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,
В полночной темноте безвременно горя,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за темный весь предел, –
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел!
В 1853 году Фет переходит в лейб-гвардии уланский Его Императорского высочества полк, стоявший в Новгородской губернии, неподалеку от Санкт-Петербурга. Как раз в это время кончается «черная дыра» в поэзии, в обществе растет спрос на стихи. Повышается и поэтическая активность Фета.
В 1855 году выходит новый сборник его стихов. В нем поражает художническая наблюдательность поэта. Мы, люди нового века, выросшие в каменных джунглях городов, не знаем природы, не отличим одной птицы от другой, а Фет пишет так:
Клубятся тучи, млея в блеске алом,
Хотят в росе понежиться поля,
В последний раз, за третьим перевалом,
Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде жилья не видно на просторе.
Вдали огня иль песни – и не ждешь!
Все степь да степь. Безбрежная, как море,
Волнуется и наливает рожь.
За облаком до половины скрыта,
Луна светить еще не смеет днем.
Вот жук взлетел и прожужжал сердито,
Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой,
Там перепел откликнулся вдали,
И, слышу я, в изложине росистой
Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,
И, как река, засветит Млечный Путь.
Юрий Нагибин вспоминает, что однажды в Ницце он слышал рассказ Георгия Адамовича о том, что Фет особенно гордился одним своим четверостишием. И было чем – это был прыжок от романтизма к символизму, когда и слова такого никто не знал.
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Подлежащего-то нет! Такое впору написать Блоку.
Но перспектива желанного дворянства продолжала убегать от поэта. Новый царь, Александр II, издал указ, по которому для дворянства нужен был уже не майорский, а полковничий чин. В обозримом будущем Фету достичь этого никак не удалось бы.
Теперь военная служба была ему не нужна, и он уходит с нее. Все было напрасно. Фет решает «пойти другим путем» и женится на дочери богатого чаеторговца М. П. Боткиной, сестре критика, и получает огромное приданое.
В это же время он становится достаточно популярен как поэт. Тогда же критики набрасываются на него, как борзые. Печально известный своими статьями о Пушкине, Д. И. Писарев «вытоптался» и на Фете: «Со временем продадут его пудами для оклеивания комнат под обои и завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г-н Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы». Опять польза! Сколько раз ею допекали Пушкина. Нельзя не вспомнить покойного советского поэта Н. И. Глазкова: «Полезен также унитаз, но это – не поэзия». Виссарион Зайцев был поглупее Писарева, и мысли его довел до абсурда: «Такое занятие, как выдумывать такие стихи, ничем не отличается от перебирания пальцами, которому с наслаждением предаются многие купчихи»… И еще: «Он в стихах придерживается гусиного мировоззрения». Вот уж воистину: с больной головы на здоровую!
Нет, у Фета и мозги были на месте, и руки тем концом вставлены. Он решает стать сельским хозяином. Покупает имение, где голая равнина, но которое может приносить хороший доход. И проявляет завидное упорство и трудолюбие: заводит полевое хозяйство, мельницу, конный завод. Между прочим, лошадей он знал и любил (ведь кавалерийский офицер!). Маяковский, ехидно заметивший, что поэт Фет много раз употребил в стихах слово «конь», но ни разу «лошадь», потому что, дескать, «конь» – изысканно, а «лошадь» буднично, был не прав: на самом деле, мы встретим у Фета слова «донец», «аргамак», «стригун», «пристяжная». Знал он цену этим вещам. Фет пишет статьи, в которых встает перед нами как прижимистый и расчетливый хозяин крайне консервативных убеждений, чем окончательно настраивает против себя так называемую демократическую критику. Сейчас эти статьи напечатаны в «Новом мире», и мы во многих случаях не можем не согласиться с ними.
В это же время из-под его пера выходят поэтические шедевры, такие как «Певице»:
Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.
Общим местом стало повторять, что Л. Н. Толстой не любил стихов, но вот для Фета он делал безусловное исключение. Они сходятся на почве увлечения философией Шопенгауэра. Еще до сближения с Фетом он писал Боткину: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» А затем ему пришелся по душе и сам Фет – деловой, озабоченный, серьезно и правильно относящийся к жизни. «Я свежее и сильнее вас не знаю человека», – признавался ему Лев Николаевич. Толстой увлекался сапожным делом и стачал две пары сапог. Одна досталась Сухотину, зятю его, а вторую после долгих примерок и сомнений в качестве материала купил Фет. Сухотин поставил сапоги в гостиной, как реликвию, что не вызвало симпатий у мастера. Фет же стал носить свою пару до полного износа, чем порадовал создателя «Войны и мира». Дружил Фет и с семьей Толстого, видимо, ему нравились обе сестры Берс. Есть несколько стихотворений, посвященных С. А. Толстой.
Вот одно из них:
Когда так нежно расточала
Кругом приветы взоров ты,
Ты мимолетно разгоняла
Мои печальные мечты.
И вот, исполнен обаянья
Перед тобою, здесь, в глуши,
Я понял, светлое созданье,
Всю чистоту твоей души.
Пускай терниста жизни проза,
Я просветлеть готов опять
И за тебя, звезда и роза,
Закат любви благословлять.
Хоть меркнет жизнь моя бесследно,
Но образ твой со мной везде;
Так светят звезды все победно
На темном небе и в воде.
А жизнь его еще отнюдь не меркла: шел 1866 год, поэту не было и сорока лет.
Другой сестре Берс, Татьяне Кузминской, с которой отчасти написана Толстым Наташа Ростова, поэт посвящает такие стихи, которые сейчас стали популярным романсом. Музыку на них писали многие композиторы:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Как ястребу, который просидел
На жердочке суконной зиму в клетке,
Питаяся настрелянною птицей,
Весной охотник голубя несет
С надломленным крылом – и, оглядев
Живую пищу, старый ловчий щурит
Зрачок прилежный, поджимает перья
И вдруг нежданно, быстро, как стрела,
Вонзается в трепещущую жертву,
Кривым и острым клювом ей взрезает
Мгновенно грудь, и, весело раскинув
На воздух перья, с алчностью забытой
Рвет и глотает трепетное мясо, –
Так бросил мне кавказские ты песни,
В которых бьется и кипит та кровь,
Что мы зовем поэзией. – Спасибо,
Полакомил ты старого ловца!
В 1873 году Фет, по прошению на высочайшее имя, добивается признания его дворянином Шеншиным. По этому поводу Тургенев поиронизировал: «Как Фет – вы имеете имя, как Шеншин – только фамилию». Ходила в те годы злая эпиграмма: «Искупят прозу Шеншина стихи пленительные Фета». Как он ни ненавидел фамилию Фет, обрекшую его на столь долгие мучения, в поэзии он все-таки им остался. Имя – не этикетка, его не снимешь. Но в быту он требовал, чтоб его и письменно и устно именовали только Шеншиным:
Я между плачущих Шеншин,
А Фет я только средь поющих.
Он покупает новое имение Воробьевку в Курской губернии со старинной усадьбой и парком. И еще – дом в Москве на Плющихе. Выпускает один за другим сборники своих «Вечерних огней». Его поэтический голос не слабеет.
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор.
Он богат, признан, у него много свободного времени. Обычно под старость поэты начинают писать хуже, этого никак нельзя сказать о Фете.
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, –
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Он много переводит: и латинскую поэзию, и многое другое. Но следует справедливости ради сказать, что, хотя он и получил звание члена-корреспондента Академии наук за эту работу, переводчиком он был не просто плохим, а архискверным. В который раз приходится повторять, что поэт и поэт-переводчик – это профессии смежные, но не тождественные. Да и прозу (философскую) он переводил так же тяжело и невразумительно. Два тома его любимого Шопенгауэра лучше читать по-немецки (даже при скромном знании языка). Его работу убивало стремление к буквальности. Это почти то же, что переводы В. Меркурьевой из Шелли. А вот из Фета – пример того, как переводить не следует. Все на месте – эквиритмичность и эквилинеарность, а поэзии – нет. Посмотрите хотя бы перевод из Гете «Паж и мельничиха». Нормальная немецкая фраза: «Wohin geist du», то есть «Куда ты идешь?» – превращается в «Куда ж ты прочь?»
В последние годы жизни Фет сдружился с великим князем Константином Константиновичем (поэтом К. Р.). К. Р., видимо, был хорошим человеком, да и поэтом, хотя и не первостепенным, но и неплохим. Однако рядом с Фетом он был по меньшей мере маловат. Обращенный к августейшему приятелю стих: «Я робко за тобой пою» – вызвал многочисленные насмешки и нарекания. Возможно, у Фета были соображения, простите, корыстные. Вскоре он получает звание камергера и очень этим гордится. Он даже выходил на крыльцо помещичьего дома в Воробьевке в придворном мундире с пресловутым ключом на заду.
Но, Боже мой, какая все это суета по сравнению со старческими недугами, приступами астмы, все более одолевавшими его.
Своему старому другу А. Л. Бржеской он пишет:
Далекий друг, пойми мои рыданья,
Ты мне прости болезненный мой крик.
С тобой цветут в душе воспоминанья,
И дорожить тобой я не отвык.
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
Где ж это все? Еще душа пылает,
По-прежнему готова мир объять.
Напрасный жар! Никто не отвечает,
Воскреснут звуки – и замрут опять.
Лишь ты одна! Высокое волненье
Издалека мне голос твой принес.
В ланитах кровь, и в сердце вдохновенье. –
Прочь этот сон, – в нем слишком много слез!
Горел напрасно я душой,
Не озаряя ночи черной:
Я лишь вознесся пред тобой
Стезею шумной и проворной.
Эти огненные слезы горят на небосклоне российской поэзии. Многие звезды угасли, но эти горят все ярче и, несмотря на тяжелую жизнь поэта, даруют нам просветление.
Как мошки зарею…
Как мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся;
С любимой мечтою
Не хочется сердцу расстаться.Но цвет вдохновенья
Печален средь буднишних терний;
Былое стремленье
Далеко, как отблеск вечерний.Но память былого
Всё крадется в сердце тревожно…
О, если б без слова
Сказаться душой было можно! 11 августа 1844
Статьи раздела литература
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.
О если б без слова сказаться душой было можно
ЛЕВ УСПЕНСКИЙ И ЕГО КНИГИ
Если бы попросили людей, хорошо знающих Льва Васильевича Успенского, коротко охарактеризовать личность писателя, они бы ответили, что прежде всего поражают его огромные разносторонние знания, его поразительная память, редкое трудолюбие и работоспособность, его жизнерадостность и сильно развитое чувство юмора.
Многие из них дали бы совсем короткую характеристику: «Он все знает».
В наше время – время грандиозных открытий, бурного развития науки и техники, в век космонавтики и электроники – невозможно «все знать». Но Лев Васильевич «дает повод» так о нем говорить. Он является исключительно образованным человеком: он ученый-лингвист, знаток археологии, истории в широком смысле этого слова, в частности истории Петербурга, географ, землемер, ботаник, фотограф, знаток античности, писатель, поэт, переводчик.
Лев Васильевич пишет филологические книги, книги об археологии, географии, книги на мифологические темы, книги из истории нашего города, военные рассказы, повести и романы. Все, о чем он пишет, он хорошо знает и рассказывает читателям со знанием дела.
Этому помогает превосходная память писателя.
В редакциях газет и издательств частенько можно слышать: «Это знает Лев Васильевич, это нужно поручить Льву Васильевичу, нужно спросить у Льва Васильевича».
Такое отношение к писателю хорошо, емко выразил в дружеской эпиграмме ленинградский поэт Михаил Александрович Дудин:
Л. В. Успенский проявляет самый живой интерес ко всему, чем живет наша страна, чем живет весь большой мир – наша планета Земля.
Писатель-гражданин быстро и живо откликается на все события, происходящие как в нашей стране, так и за рубежом. Отсюда – частые выступления Льва Васильевича в газетах и по радио. Он прекрасный оратор, его речь жива и образна, он говорит языком, доступным всем, приводит интересные примеры, пословицы и поговорки; его речь то полна острыми, гневными словами, когда он говорит о поджигателях войны, то полна восхищения и лиризма, когда он говорит о делах и жизни советских людей, о славной советской молодежи.
В 1960 году писательская общественность Ленинграда, работники издательств, редакций газет, журналов и радио, юные и взрослые читатели торжественно отметили шестидесятилетие Льва Васильевича Успенского и тридцатилетие его творческой деятельности.
Было сказано много слов благодарности писателю за его большой, вдохновенный труд; ему желали долгих лет жизни и выражали уверенность в том, что писатель порадует многими и многими книгами своих требовательных, но всегда чутких и благодарных читателей.
В адрес юбиляра поступило много телеграмм от разных учреждений и читателей, было много преподнесено писателю адресов и цветов.
Виновник торжества, добродушный великан, с гривой седых волос и доброй, с лукавинкой улыбкой, был смущен, взволнован и растроган; он, по-видимому, не ожидал такого праздника, устроенного в его честь.
Книги Льва Васильевича читают и взрослые и школьники с одинаковым интересом, а это самая высокая оценка книг и труда писателя.
Издательство «Детская литература» по-издательски отметило юбилей писателя, выпустив его книгу «Повести и рассказы» (о которой еще будет речь впереди).
В 1960 году в издательстве «Детская литература» вышла также языковедческая книга «Ты и твое имя» (Лен. отдел.).
Прошло десять лет. В эти годы Лев Васильевич продолжал много и плодотворно работать.
В это время писатель работал еще над двумя филологическими книгами: «Имя дома твоего» и над этимологическим словариком школьника «Почему не иначе?». Обе книги вышли в 1967 году в издательстве «Детская литература».
Прошло десять лет – очень малый срок для истории и большой срок в человеческой жизни, – но Лев Васильевич Успенский по-прежнему бодр, работоспособен, по-прежнему оптимистичен и скор на шутку и остроту.
9 февраля Льву Васильевичу Успенскому исполнилось 70 лет. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 марта 1970 года за заслуги в развитии советской литературы и в связи с семидесятилетием со дня рождения Лев Васильевич Успенский награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Лев Васильевич Успенский родился двадцать седьмого января (9 февраля) 1900 года в Петербурге в семье инженера-геодезиста. Отец – Василий Васильевич Успенский – происходил из разночинной семьи: дед будущего писателя был провинциальным банковским бухгалтером.
А все это было в семье Льва Васильевича. Мать будущего писателя, Наталья Алексеевна, происходила из дворянской семьи Костюриных, имение которых было в Псковской губернии. Она без согласия отца уехала в Петербург поступать на Высшие женские курсы и, чтобы стать самостоятельной, вступила в фиктивный брак с Василием Васильевичем Успенским, потом этот брак перешел в обычный законный брак.
Детство Льва Васильевича было вполне благополучным, кроме него, в семье был только один ребенок, брат Всеволод Васильевич, на два с половиною года младше его. Зимой жили в Петербурге, от двух лет и до двенадцати – на Выборгской стороне, летом – Псковская губерния, Великолучина.
Выезды в деревню имели большое значение: мальчик знакомился с жизнью псковских крестьян, с природой Озерного края. Он начинал понимать, что знакомые псковские поля и перелески – это часть огромной страны, его Родины, России.
Будучи в раннем детстве очень любознательным и наблюдательным (эти качества сохранились на всю жизнь), Лев Васильевич в пять лет незаметно для родителей научился читать.
В школу поступил в 1906 году, но, по настоянию врача, был переведен в детский сад (мальчику было шесть лет), где начал изучать французский язык. Немецким языком он уже занимался дома с преподавательницей.
В этом же году произошло событие исключительной для него важности: ему подарили книгу Д. Дефо «Робинзон Крузо». С жадностью и трепетом прочел он эту книгу.
Впечатление от книги было так велико, так ярко, что до сих пор, более шестидесяти лет спустя, Лев Васильевич помнит все картинки из этой книги и даже многие подписи под ними.
В раннем детстве сильнейшим увлечением была зоология, мир животных. Читал и перечитывал Брема.
Другим большим увлечением раннего детства были паровозы, железная дорога: самое любимое место для прогулок – платформа на Финляндском вокзале.
И няня и мальчик Левушка получали оба большое удовольствие: первая могла сколько угодно беседовать со знакомыми старушками, а ее питомец часами мог наблюдать за маневрами паровозов. Любовь к паровозам Лев Васильевич сохранил до сих пор.
Общительный, любознательный мальчик, окруженный лаской и вниманием родителей и няни, которую нежно любил и о которой сохранил самые теплые воспоминания, живо интересовался окружающей действительностью.
Однажды, гуляя по своей излюбленной железнодорожной платформе, мальчик увидел в окнах за решетками чьи-то лица.
На вопрос сына, что это за люди смотрят, мать ответила, что это храбрые революционеры, их посадил за решетку царь-вампир, который пьет народную кровь; мать поддерживала связь с революционно настроенным студенчеством; в эпоху реакции прятала подпольщиков в доме; постоянно, под видом прислуги, жили жены арестованных рабочих заводов «Русский дизель» и Нобеля.