какое произведение шостаковича стало предметом жесткой критики со стороны партийных кругов
Сумбур вместо музыки. Шостакович, травля или крити
версия с гиперссылками и иллюстрациями: http://samlib.ru/b/baranow_p_a/svm.shtml
«В музыке откровенно провозглашается возвращение к первобытным варварским культурам доисторического общества, воспеваются эротизм, психопатия, половые извращения, аморальность и бесстыдство современного буржуазного героя XX столетия.»
Т. Хренников. Выступление на собрании композиторов и музыковедов Москвы, 1928г.
6 февраля 1936г., спустя 9 дней после статьи о «Леди Мабкет» в «Правде» выходит статья «Балетная фальшь», посвящённая балету Шостаковича «Светлый ручей». Эта статья известна куда меньше, и из текста понятно, почему.
«Светлый ручей» — это название колхоза. Либретто услужливо указывает точный адрес этого колхоза: Кубань. Перед нами новый балет, все действие которого авторы и постановщики пытались взять из нынешней колхозной жизни. Изображаются в музыке и танцах завершение уборочных работ и праздник урожая. По замыслу авторов балета, все трудности позади. На сцене все счастливы, веселы, радостны. Балет должен быть пронизан светом, праздничным восторгом, молодостью.
Нельзя возражать против попытки балета приобщиться к колхозной жизни. Балет — это один из наиболее у нас консервативных видов искусства. Ему всего труднее переломить традиции условности, привитые вкусами дореволюционной публики. Самая старая из этих традиций — кукольное, фальшивое отношение к жизни. В балете, построенном на этих традициях, действуют не люди, а куклы. Их страсти — кукольные страсти. Основная трудность в советском балете заключается в том, что тут куклы невозможны. Они выглядели бы нестерпимо, резали бы глаза фальшью.
Это налагало на авторов балета, на постановщиков, на театр серьезные обязательства. Если они хотели представить колхоз на сцене, надо изучить колхоз, его людей, его быт. Если они задались целью представить именно кубанский колхоз, надо было познакомиться с тем, что именно характерного в колхозах Кубани. Серьезная тема требует серьезного отношения, большого и добросовестного труда. Перед авторами балета, перед композитором открылись бы богатейшие источники творчества в народных песнях, в народных плясках, играх.
Жизнь колхоза, его новый, еще только складывающийся быт, его праздники — это ведь очень значительная, важная, большая тема. Нельзя подходить к этому с налета, с кондачка — все равно, в драме ли, в опере, в балете. Тот, кому действительно дороги и близки новые отношения, новые люди в колхозе, не позволит себе превратить это в игру с куклами. Никто не подгоняет наше балетное и музыкальное искусство. Если вы не знаете колхоза, если не знаете, в частности, колхоза на Кубани, не спешите, поработайте, но не превращайте ваше искусство в издевательство над зрителями и слушателями, не опошляйте жизни, полной радости творческого труда…
Далее в статье цитируется Некрасов, который писал об аналогичном «крестьянском балете» своего времени.
«…Гурия рая!
Ты мила, ты воздушно легка,
Так танцуй же ты „Деву Дуная“,
И в покое оставь мужика!»
Наши художники, мастера танца, мастера музыки безусловно могут в реалистических художественных образах показать современную жизнь советского народа, используя его творчество, песни, пляски, игры. Но для этого надо упорно работать, добросовестно изучать новый быт людей нашей страны, избегая в своих произведениях, постановках и грубого натурализма и эстетствующего формализма.
Музыка Д. Шостаковича подстать всему балету. В «Светлом ручье», правда, меньше фокусничанья, меньше странных и диких созвучий, чем в опере «Леди Макбет Мценского уезда». В балете музыка проще, но и она решительно ничего общего не имеет ни с колхозами, ни с Кубанью. Композитор так же наплевательски отнесся к народным песням Кубани, как авторы либретто и постановщики к народным танцам. Музыка поэтому бесхарактерна. Она бренчит и ничего не выражает. Из либретто мы узнаем, что она частично перенесена в колхозный балет из неудавшегося композитору «индустриального» балета «Болт». Ясно, что получается, когда одна и та же музыка должна выразить разные явления. В действительности она выражает только равнодушное отношение композитора к теме.
Авторы балета — и постановщики и композитор — по-видимому, рассчитывают, что публика наша так нетребовательна, что она примет все, что ей состряпают проворные и бесцеремонные люди…
Эта статья носит совершенно другой характер, чем первая. И её появление спустя неделю с лишним после идеологического разгрома вполне понятно и объяснимо. Шостаковича заклеймили на высшем – идейно-политическом, можно сказать, мировоззренческом уровне. Дали понять, какие идеологические вещи в советском обществе категорически неприемлемы. А затем, спустившись с небес на землю, сказали «ба! Да он ещё и халтурит»! Отсюда и эта вторая статья вдогонку первой. Как постскриптум. Дескать, да совсем забыли сказать, тов. Шостакович. Халтурить по принципу «тяп-ляп и вышел балет» тоже нельзя.
65. Ешё раз о XIII симфонии Шостаковича
На фотографии дирижер Кирилл Кондрашин, не побоявшийся гнева вождей. Первый дирижер XIII симфонии Дмитрия Шостаковича
18 декабря 1962 XIII сифония Дмитрия Шостаковича была исполнена. Верхи были против, и не только на словах. Идеологи, пытавшиеся управлять искусством пытались остановить ее исполнение. Они заставили Евтушенко изменить текст. Они заставили Гмырю отказаться от сольной партии. Мравинский отказался дирижировать. Накануне исполнения они сделали так, что и солист Нечипайло не смог прийти в зал.
И всё-таки XIII симфония была исполнена: Дирижировал Кирилл Колндрашин, солировал певец Громадский. Я вскоре узнал об этом, но услышать ее мне довелось лишь через много лет. А подробности того, что происходило в те декабрьские дни мы узнали совсем недавно. Я приведу несколько отрывков воспоминаний, которые взяты с сайта http://www.forumklassika.ru/showthread.php?t=17340. Дата публикации в Издательстве «Текст» 2 октября 2012 г.
После отказа Гмыри Шостакович, по совету Галины Вишневской, встретился с солистом Большого театра А. Ведерниковым, «проиграл ему всю симфонию, дал ноты». Ведерников петь отказался, с «линией партии» не разошелся. Ноты вернул. Вишневской.
Что заставило дирижера отступиться от Тринадцатой. Еще летом 62-го, после встречи с Мравинским, Шостакович писал Гмыре: Евгения Александровича «. заинтересовала симфония, и он думает над ней поработать и исполнить ее». Осенью стало ясно, что Мравинский Симфонию в работу не возьмет. И тогда право на премьеру Тринадцатой симфонии Дмитрий Дмитриевич отдает руководителю Государственного оркестра Московской филармонии Кириллу Петровичу Кондрашину.
Новую симфонию Шостаковича для баса соло, хора басов и большого симфонического оркестра Кондрашин принял с гордостью и воодушевлением и сразу приступил к работе. Он посоветовал пригласить на сольную партию артиста Большого театра Виктора Нечипайло и дублером (для подстраховки) солиста Московской филармонии Виталия Громадского. С хором занимался руководитель знаменитой Республиканской русской хоровой капеллы А. А. Юрлов. Началась подготовка премьеры.
«Яркую» речь произнес советский философ Л. Ф. Ильичев.
Г. П. Вишневская: «В день концерта, рано утром. мне домой в панике звонит Нечипайло и говорит, что не может вечером петь Тринадцатую симфонию, потому что его занимают в спектакле Большого театра».
Что почувствовала тогда Галина Павловна? Она тоже рекомендовала Нечипайло на сольную партию, рассказала ему «гнусную историю с Ведерниковым» и, получив согласие певца на участие в Симфонии, вручила те самые ноты.
Теперь стал ясен точный «ход» партийного начальства: Нечипайло обязали петь в опере «Дон Карлос» вместо другого артиста, которому «велели заболеть».
Казалось, премьера не состоится. Дублер Нечипайло Виталий Громадский на последних репетициях не пел, телефона у него не было, и дома его не застали. Но волею судеб 18 декабря 1962 года Тринадцатая симфония Шостаковича прозвучала в Большом зале Московской консерватории.
Генеральная прошла при переполненном зале, под присмотром партийных чиновников. Но ее вдруг остановили. И время будто остановилось.
А вечером играли премьеру. Консерватория была оцеплена усиленным нарядом милиции. Иногда оцепление прорывали. Зал был заполнен до предела. На концерте присутствовал дипкорпус и представители иностранной прессы. В первом отделении прозвучала симфония Моцарта. Антракт казался бесконечным. Напряжение нарастало. Все ждали начала второго отделения.
Е. Евтушенко: «. на протяжении пятидесяти минут со слушателями происходило что-то очень редкое: они и плакали, и смеялись, и улыбались, и задумывались».
Т. Грум-Гржимайло: «Это был прорыв. Это была победа».
А с другой стороны размашистым шагом уже шел, нет, мчался, почти вприпрыжку, долговязый поэт. «
А 18 декабря 1962 года я слушал здесь премьеру необыкновенной симфонии Шостаковича под несчастливо-счастливым номером 13 — может быть, единственной в мире симфонии, на которой люди и плакали, и смеялись. Эта симфония по мановению дирижерской палочки легко превращала консерваторский зал то в Голгофу, то в тюремную камеру, где томится Дрейфус, то в белостокскую улочку, над которой реет белый пух погрома, то в каморку Анны Франк, то в ярмарочный балаган со скоморошьими дудочками, то в мрачные своды, под которыми происходит суд над Галилеем, то в московский магазин с тихо движущимися полупризраками женщин.
Весь консерваторский зал встал, когда на сцену между музыкантами, стучащими смычками по пюпитрам, как-то боком начал протискиваться судорожно сжимающий собственные руки человек с чуть смешным петушиным хохолком, с косо сидящими очками — Шостакович.
Я никогда не видел никого так похожего на собственную судьбу, как он. Она была такой же судорожной, дергающейся, такой же перекореженной, как он сам. Весь его облик воззывал о его беззащитности, и в то же время он был могуч тем, что, не притворяясь могучим, принял на себя бремя защиты тех, кто был еще беззащитней, чем он.
Его Ленинградская симфония была противовоздушной звуковой обороной родного города.
Его музыка была тем единственным, что во время войны выдавали не по карточкам.
После войны он оказался слишком нежелательно знаменитым для властей, и тогда после снисходительно-унизительной моральной порки его решили принизить бесцеремонным использованием.
Ему бесконечно навязывали интервью, речи, тосты на официальных банкетах, подписание всяческих коллективных здравиц. Ему время от времени навешивали очередные ордена и лауреатские бляшки, которые давили на его сердце.
Его не засадили за колючую проволоку, но она вдруг ржаво прорастала сквозь щели между клавишами рояля так, что кровоточили кончики пальцев
Когда его насильно послали в Америку, на пресс-конференции он скороговоркой выпаливал благодарности партии, потому что члены его семьи оставались заложниками.
Потом он сам вступил в партию, надеясь, что теперь-то они от него отстанут, не будут лезть в душу так беспардонно, как раньше, и его семья будет в безопасности. Но лезть в душу продолжали. Правда, несколько повежливей, заменив льстивой настырностью прежнее хамство.
Он стал председателем Союза композиторов РСФСР для того, чтобы помогать другим, и помогал, насколько было возможно.
Он пожертвовал свободой внешней во имя тайной внутренней свободы. Но такая тайная свобода у него никак полностью не получалась, как полностью не получилась она и у самого Пушкина. Ему подсовывали стукачей, записывали его телефонные разговоры.
Однажды, выпивая — как всегда, лихорадочно, — он вдруг нервически расхохотался, когда к нему позвонил из Америки композитор Сэм Барбер, а кто-то их явно начал подслушивать и даже, как бы по-дружески предупреждая об этом, кашлянул в трубку.
— Воображаю, как в их Главном Подслушивательном Центре сидит кто-нибудь и переставляет, переключает бесчисленные проводочки, напевая мою песенку: «Родина слышит, Родина знает. »
Есть такая присказка: «Не родись красивой, а родись счастливой». Можно и по-другому: «Уродился гением? Запасись терпением».
Еще Пастернак заметил в «Охранной грамоте»: «. Одинаковой пошлостью стали давно слова — гений и красавица. А сколько в них общего». И красивую женщину, и гения все хотят заполучить, если не подкупом, то силой. Со всех сторон протягиваются жадные взгляды, липкие руки. Вся жизнь — сквозь строй этих глаз и рук.
Но в день премьеры Тринадцатой симфонии, после того как в воздухе консерваторского зала зависли нежные колокольчиковые звуки финала, казалось, что этих липких рук больше нет. Аплодисменты, как белоснежные чайки, взлетали из всех рукавов, и гений стоял на сцене над этим бушующим плеском, неуклюже кланяясь.
И вдруг он ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя. Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты были адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают. »
Хотите, верьте, хотите, нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.
А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую, — я все еще не мог осознать, что это реальность.
Но совсем другие — липкие руки были еще впереди. Собственно говоря, и мой путь на эту консерваторскую сцену лежал сквозь те же липкие руки. (Евтушенко)
Гений и власть: как Шостакович заигрывал с номенклатурой
Композитор Дмитрий Шостакович (1906 — 1975)
Лев Иванов/РИА «Новости»
Первые по-настоящему серьезные разногласия с советской властью у Дмитрия Шостаковича, потомка польских революционеров и сына участника шествия к Зимнему дворцу 1905 года, начались во второй половине 1930-х: его вторая опера «Леди Макбет Мценского уезда», основанная на повести Николая Лескова, после двух неполных сезонов на ленинградской сцене, а также выездных показов в Буэнос-Айресе, Нью-Йорке, Цюрихе и Стокгольме, каждый из которых встречал восторженную реакцию публики, добралась до Москвы, до Большого, где в январе 1936-го ее лично оценил Иосиф Сталин.
Безусловно, не все в отношениях номенклатуры и композитора складывалось безоблачно и до того злосчастного зимнего дня — в частности, его Третья симфония и некоторые балеты были подвергнуты резкой критике, которая имела перед собой явно политическую подоплеку, но автору удавалось достаточно беспроблемно «искупить вину» перед Советами «идейно верными» сочинениями и музыкой для детищ патриотического кинематографа строящейся страны.
Однако именно та постановка «Леди Макбет» стала отчасти поворотной для карьеры Шостаковича, вселив в него страх за собственную свободу и даже жизнь, а также надолго отбив у композитора желание творить исключительно душой.
Считается, что о реакции властей на оперу Дмитрий Дмитриевич узнал из очередного номера газеты «Правда», где вышла статья под заголовком «Сумбур вместо музыки». Материал, что примечательно, был издан без авторской подписи, из-за чего композитор небеспричинно сделал пугающий вывод — критика была написана фактически под диктовку самого Сталина.
В публикации, в частности, Шостаковича откровенно громили за потворство буржуазной публике, «нарочито нестройный, сумбурный поток звуков», «игру в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо», примитивизм, вульгарность, нежелание прислушиваться к желаниям советской аудитории. Наконец, — и это, пожалуй, самое страшное — в статье подчеркивалось, что подобную оперу композитор сочинил не из-за бездарности (на тот момент талант Шостаковича не могли оспаривать даже в подобных материалах), но намеренно: по сути между строк советского гражданина, известного уже тогда во всем мире, называли «врагом народа».
По мотивам «Сумбура вместо музыки» против композитора была развернута самая настоящая травля, и Шостакович практически не сомневался: со дня на день к нему домой заявятся представители власти со всем из этого вытекающим. Однако в реальности ему удалось отделаться «малой кровью» (тут стоит отметить, что и в целом к людям из мира музыки в СССР относительно несколько более снисходительно, чем к тем же литераторам): из репертуара была выведена «лишь» его Четвертая симфония, тогда как уже Пятая вернула композитору несправедливо отобранную «открытую» любовь масс.
Окончательно реабилитироваться Шостакович сумел уже в годы Великой Отечественной войны.
Его Седьмая симфония, завершенная после эвакуации в Куйбышев (в первые месяцы блокады Ленинграда композитор по собственному желанию оставался в городе и даже был зачислен в пожарную команду войск противовоздушной обороны), стала знаковой в борьбе советской армии против сил гитлеровской Германии и ее союзников. При этом некоторые музыковеды полагают, что исключительно патриотически-военным гимном данное сочинение не было — якобы композитор, отважно остававшийся в родном городе, оккупированном немцами, высмеивал не только всеобщего врага, но параллельно отдавал должное «друзьям» из НКВД и всей советской власти в целом.
К тому же, спустя всего несколько лет после капитуляции гитлеровских войск Шостакович вновь оказался персоной нон грата, попав под раздачу постановления ЦК от 10 февраля 1948 года, в котором главные отечественные композиторы приравнивались к «формалистическим извращенцам», а их творчество — называлось чуждым советскому народу и культуре.
Очередной ужас в жизни Шостаковича, к счастью, продлился недолго (хоть и стоил ему сильнейшей депрессии, нескольких должностей и званий): в 1949-м композитор внезапно был отправлен в США, где в качестве члена советской делегации выступил с продолжительным докладом (при этом достаточно идейно правильным) на Всемирном конгрессе деятелей науки и культуры в защиту мира. Еще спустя год он был удостоен очередной Сталинской премии, а немногим позднее стал народным артистом СССР, лауреатом Ленинской и Государственной премий, наконец — героем социалистического труда. Подобный статус «политически прилежного» лица советского народа за рубежом, однако, едва ли радовал самого композитора — члену КПСС (кем он, конечно же, стал не по своей воле) пришлось надолго забыть о своем настоящем «я», что четко отразилось и на его творчестве (достаточно взять кантату «Песнь о лесах», восторженно расхваленную критиками и «верхами»).
Вернуться на собственный путь Шостакович, на протяжении карьеры умело балансировавший между творчеством «для души» и творчеством «для народа», сумел уже только после смерти «вождя» — фактическим шагом через условный рубеж для него стала Десятая симфония, в которой автор наконец-таки сумел дать волю собственному индивидуализму.
По мнению музыкального педагога Веры Каменевой, Шостакович в ходе своей карьеры «побывал на обоих полюсах, от мощного прессинга до большого фавора», что непосредственным образом сказалось на его музыке. Композитор будто бы и сам не знал, каким будет отклик на то или иное его сочинение: и в результате они в большинстве своем получались очень тревожными и нервными.
«Шостакович — очень депрессивная музыка, — отметила она. — Он страдал алкоголизмом, у него были очень напряженные отношения с властью. Параллельно с ним творил Сергей Прокофьев, и, на мой взгляд, они два антипода. Прокофьев — жизнеутверждающий. У обоих авторов очень саркастичная музыка, они часто высмеивали строй, при котором жили. Но у Прокофьева сарказм — солнечный, а Шостакович уходил в депрессивную сторону».
Дмитрий Шостакович — композитор, которого любила и гнобила советская власть
Дмитрий Шостакович жил и творил в самое неподходящее для своего дарования время — в годы, когда творчество было очень регламентировано, а экспериментам не находилось места. И все же его музыка стала отражением глубинных переживаний — и советского народа, и человечества в целом. 25 сентября со дня рождения композитора исполняется 115 лет. Вспоминаем драматичную историю его жизни.
Худенький мальчик с тонко поджатыми губами, с узким, чуть горбатым носиком, невзрачный, зажатый и нерешительный. Этот мальчик, садясь за рояль, приковывал к себе тысячи внимательных взглядов. Дерзкий музыкант, его невероятная техника, сухая и стремительная, поражала воображение. А каденцию из его Первого фортепианного концерта никто, кроме него, не мог сыграть в столь быстром темпе и без технических потерь.
Рьяный футбольный болельщик, азартный игрок в покер, любитель водки и папирос. И вместе с тем вежливый, тактичный и любящий просто приехать в гости и помолчать вместе с другом.
Его музыку не понимали, ругали и осуждали одни, и одновременно восхваляли другие. Он всегда балансировал на грани. Гениальный композитор с абсолютным слухом, который мог услышать отсутствие флажолетов на арфе за ревом литавр и духовых и пропущенную ноту ре на английском рожке за гамом всего оркестра.
«Желания учиться не выражал»
Дед композитора Болеслав Шостакович был членом революционной организации «Земля и воля», принимал участие в восстании 1863 года, а в 1864 году организовал побег из Москвы Ярослава Домбровского (этот момент еще сыграет свою роль в жизни композитора). Впоследствии был отправлен в пожизненную ссылку в Томскую губернию, где женился на Варваре Шапошниковой, вместе с которой участвовал в революционной деятельности.
Отец Дмитрия, тоже Дмитрий, был одним из шестерых детей, в 1897 году переехал в Петербург и там поступил на естественное отделение университета. Талантливый натуралист, он дружил с Менделеевым, а работал инженером-химиком в Главной палате мер и весов. В 1902 году Дмитрий Болеславович Шостакович познакомился с Софьей Васильевной Кокоулиной, чьи предки были сосланы в Сибирь за чрезмерное рвение в борьбе с разложением и деморализацией православной церкви. Софья получила хорошее образование в закрытом Иркутском институте благородных девиц, а после — в консерватории.
Митя был вторым ребенком в семье. Родился он 25 сентября 1906 года в доме № 2 на тихой небольшой улице Подольской, а спустя некоторое время семья переехала на Николаевскую улицу, дом 9, на самый верхний — пятый — этаж, где и прошли детские годы будущего великого композитора.
У Мити было две сестры: Мария (на три года старше) и младшая Зоя.
Несмотря на то что в доме Шостаковичей всегда звучала музыка (мать частенько садилась к фортепиано, аккомпанировала мужу, любившему исполнять романсы Варламова и Алябьева), маленький Митя к музыке никакого интереса не проявлял. Как он писал впоследствии: «До тех пор, пока не начал учиться музыке, желания учиться не выражал».
За рояль Митя вслед за старшей сестрой Марией сел, когда ему исполнилось 9 лет. Карьеру музыканта мать ему не прочила, но хотела, чтобы все ее дети, как и положено их кругу, имели элементарное музыкальное образование.
Музыкой со своими детьми Софья Васильевна занималась сама, это были простые уроки игры на фортепиано, без какой-либо особой системы или педагогики.
«В этом месте солдат выстрелил»
Меньше чем через год после начала занятий выяснилось, что у Мити абсолютный слух и превосходная память. Ноты мальчик с листа читал легко и быстро, а в руках была невероятная техническая свобода.
Тогда же маленький Митя под влиянием Первой мировой войны написал свое первое произведение — поэму для фортепиано «Солдат», всю в приписках и пометах, сделанных неуверенной детской рукой, например «В этом месте солдат выстрелил».
Военные годы семья переживала непросто, и мальчик часто был предоставлен самому себе — часами просиживал за фортепиано, пробовал необычные аккорды, вслушивался в незнакомые созвучия и пытался их записывать. С едой дома было плохо, несмотря на все ухищрения матери. Но Митя не особо обращал на это внимание: придя из школы и не найдя в кладовой ровным счетом ничего, он отправлялся во двор играть с товарищами.
В то время Митя посещал коммерческое училище. Все предметы мальчику давались легко, и он во всем и всегда хотел быть лучшим.
Тогда же Митя завязал знакомство с Борисом Кустодиевым, их прочная духовная связь просуществовала вплоть до 1927 года — смерти великого художника. А на память остались два портрета: маленький Шостакович в матроске, держащий в руках ноты Шопена, и рисунок, где Митя сидит за роялем.
В Митины 10 лет мать, которая не испытывала особых восторгов по поводу композиторских способностей сына и относилась к его сочинениям со скептицизмом, отдала его в музыкальную школу Гляссера. Спустя всего два года Митя играл уже все 48 прелюдий и фуг Баха из «Хорошо темперированного клавира». Спустя еще 35 лет он напишет свои 24 прелюдии и фуги, взяв за образец «ХТК» Баха. Полная свобода гармоний, надругательство над канонами, тотальный хроматизм. Критики тогда вопрошали: «Для кого это, товарищ Шостакович?»
В 1917-м мать отправила Митю и Марусю к профессору Петроградской консерватории А. А. Розановой. Тогда же Шостакович учился импровизации у самого Григория Бруни, однако быстро бросил эти занятия.
«Время принадлежит этому мальчику, а не мне»
Первое серьезное потрясение в жизни Мити случилось, когда его отвели к пианисту и дирижеру, ученику Франца Листа Александру Ильичу Зилоти. Тот послушал игру Шостаковича и сказал: «Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет». Митя проплакал всю ночь.
На занятиях приходилось сидеть в пальто, шапке и перчатках, поскольку здание не отапливалось. Варежки или перчатки снимали, только чтобы написать грифелем на доске гармонизацию хоральной мелодии или сыграть модуляцию на ледяных клавишах. С едой в городе стало совсем туго, Софья Васильевна давала уроки фортепиано за хлеб, родители во всем себе отказывали, у Мити диагностировали анемию.
Но он продолжал рьяно учиться одновременно на двух отделениях — композиции и фортепиано
О своем профессоре, Штейнберге, композитор вспоминал с теплотой: «Ему я прежде всего обязан тем, что научился ценить и любить хорошую музыку». Впрочем, скорее всего, делал это Шостакович исключительно из-за врожденного такта, поскольку Штейнберг был человеком черствым, несимпатичным, а в 30-е годы часто вел себя по отношению к композитору более чем неприглядно.
Директор консерватории Александр Глазунов никогда лично ничего Шостаковичу не преподавал, но всегда следил за развитием юноши и часто говорил: «Это одна из лучших надежд нашего искусства», — и это притом что Глазунов совершенно не разбирался в современной музыке и терпеть не мог атональности Прокофьева.
Список претендентов на стипендию в то время был колоссальным. Глазунов обратился к Максиму Горькому. И когда тот спросил, нравятся ли ему сочинения столь юного композитора (Шостаковичу шел 15-й год), Глазунов ответил: «Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышу, читая партитуру. Но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне». Шостаковичу дали академический паек.
«Паралич творчества» и мировой триумф
В Петрограде Шостакович был вынужден начать подрабатывать тапером в кинотеатрах. Так, однажды, когда он аккомпанировал в театре «Селект», под ним загорелся пол, а он играл, чтобы не случилось паники. Этой нехитрой работой композитор занимался целых два года. При этом денег, заработанных на кино, не хватало даже на покупку галош и перчаток. А работа по вечерам отрезала Шостаковича от посещения театров и концертов. Позже он вспоминал, что работа тапера «парализовала мое творчество».
По окончании фортепианного отделения в 1923 году Шостакович начал давать первые сольные концерты как пианист, и они нашли высокую оценку в прессе.
Тогда же его исключили из числа студентов консерватории. О причинах изгнания доподлинно так ничего и не известно. Однако Николаев продолжал давать Шостаковичу частные уроки на дому. И лишь в апреле 1926 года его рекомендовали на аспирантский курс композиции. Первая симфония тогда уже была написана, и именно она стала его дипломной работой.
За время учебы в консерватории Шостакович создал десятки произведений, в том числе оперу «Цыгане», балет «Сказка о морской царевне», а также Скерцо для оркестра fis-moll, написанное им в 13 лет (!). Уже в нем ярко видны все индивидуальные черты будущего композитора: гротеск, эксцентричный юмор и намеренное использование избитых оборотов. Однако большинство произведений того времени не сохранились: в припадке «разочарования»
Шостакович, пытавшийся решить, кем же ему быть — пианистом или композитором, — сжег практически все свои партитуры
И все-таки его Первая симфония была написана и закончена — партитура заняла 99 страниц, а премьера состоялась 12 мая 1926 года в филармонии. Весь день Митя не мог спать, не мог есть и пить. Надо сказать, что такое волнение не покидало его на протяжении всей жизни. И каждый раз, когда предстояла премьера очередного его опуса, он невероятно нервничал. А каждая рецензия, будь то положительная или негативная, вызывала в нем бурю эмоций.
Первую симфонию Шостаковича впервые исполнили уже 5 мая 1927 года — в Берлине под управлением Бруно Вальтера. Артур Родзинский дирижировал ее в Нью-Йорке, а в 1931 году симфонию продирижировал сам Артуро Тосканини. Это был успех.
Музыкальные эксперименты
По окончании консерватории Шостакович стал аспирантом и продолжил свои музыкальные эксперименты, тем более что финансовые проблемы были внезапно улажены — материальную помощь композитору оказал командующий Ленинградским военным округом Б. Шапошников, действовавший по поручению Тухачевского.
Появились его «Афоризмы» — 10 необычных миниатюр, написанных за каких-то три месяца, и одночастная Соната для фортепиано, которую называли «Соната для метронома в сопровождении фортепиано». Юный композитор постоянно экспериментировал: использовал фабричный гудок, отказывался от тональности, уплотнял фактуру.
Его Вторая симфония, написанная как «Посвящение Октябрю», была признана проявлением крайнего формализма и «антихудожественным произведением». Но у Шостаковича было свое видение — он намеревался создать свой индивидуальный современный музыкальный язык и попробовать себя в крупной форме, в том числе в опере.
Оперу «Нос» он написал с невероятной скоростью. Первый акт — за два месяца, второй — за две недели
Знакомый с Мейерхольдом Шостакович мечтал писать и для театра. Он написал музыку к пьесе «Клоп» Маяковского, много писал для кино: «Новый Вавилон», «Золотой клюв», «Обломок империи».
Заказ на два пропагандистских балета установил определенную систему зависимости между властями и молодым композитором. Шостакович был вынужден пойти на политический компромисс, чтобы закрепиться в музыкальном сообществе. Нередко он выступал с программными статьями о музыке только лишь с той целью, чтобы завуалировать свои творческие планы и получить отсрочку гонений. Началась изощренная игра, он боялся системы и всегда шел ей наперекор. И на этих экстремальных качелях он качался всю жизнь.
Его оркестровки ненавидели музыканты. Для них они были непривычны и неудобны
Все привыкли играть по канону, а он их последовательно разрушал. И всегда музыка, которая нравилась публике, вызывала бурные эмоции у критиков — либо гневные, либо, наоборот, восторженные. Слишком сложной его музыку считали и танцовщики.
В творческие планы дерзкого композитора, которым так и не суждено было осуществиться, входило написать трилогию о «положении женщины в разные эпохи в России» на основе произведений русских классиков. Была написана и поставлена лишь первая — «Леди Макбет Мценского уезда».
С января 1934-го года опера шла одновременно на двух крупнейших сценах страны: в Ленинграде на сцене Ленинградского государственного академического Малого оперного театра и в Москве в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, где название оперы изменили на «Катерина Измайлова». Оперу ждали с нетерпением. Ее постановки прокатились по всему миру, от Буэнос-Айреса до Цюриха и Нью-Йорка. А Шостакович завоевал себе репутацию enfant terrible советской музыки.
Хрупкий, ломкий и не совсем добрый
В 1927 году в Детском Селе Шостакович знакомится с Ниной Варзар. Игра в покер до утра, обмен адресами, а по возвращении в Ленинград Дмитрий стал частенько бывать у них дома. Уклад семьи Варзар напоминал уклад семьи Шостаковичей, а мать семейства Софья Михайловна Варзар, в девичестве Домбровская, была родственницей Ярослава Домбровского, которому дед Дмитрия помог бежать из ссылки.
Шостакович несколько раз уже почти совсем решался на брак, но его охватывал страх. А когда день свадьбы был назначен, он попросту не явился на церемонию. Однако вскоре молодые люди помирились и 13 мая 1932 года все-таки поженились, не сказав никому ни слова, в Детском Селе, там же, где и познакомились. Брак, впрочем, не был спокойным. Шостакович неоднократно заводил романы, в том числе со своей ученицей Галиной Уствольской, да и Нина в какой-то момент завязала отношения с астрофизиком в Ереване, так что супруги часто жили раздельно.
Мариэтта Шагинян вспоминала, что Шостакович — это «хрупкий, ломкий, уходящий в себя, бесконечно непосредственный и чистый ребенок». А Михаил Зощенко, долгое время бывший другом композитора, добавлял «плюс к тому — жесткий, едкий, чрезвычайно умный, пожалуй, сильный, деспотичный и не совсем добрый».
Человек-парадокс, человек-конфликт, и именно из этого внутреннего противоречия рождалась музыка, которую так сложно слушать, поскольку она будоражит все чувства и мысли одновременно.
Каждый день ждал ареста
Жизнь Шостаковича резко изменилась утром 28 января 1936 года. В Архангельске, куда он прибыл на гастроли, он выбежал купить газету «Правда» — в ней красовался заголовок «Сумбур вместо музыки». Он пошатнулся, как пьяный, да так и стоял, читал в легком пальто на 30-градусном морозе. Говорят, именно эту фразу, вынесенную в заголовок, обронил Сталин, выходя с оперы «Леди Макбет Мценского уезда», которую посетил накануне 26 января вместе со Ждановым и Микояном. Шостакович сидел в ложе напротив, вождя видно не было — его скрывала шторка, но слышен был смех на все «эротические» сцены. К себе вождь его так и не вызвал, хотя именно для этого Сталин со свитой и посещал все важные культурные события — чтобы пообщаться с авторами произведения.
На сцену «Катерина Измайлова» вернется лишь в 1962 году, 26 декабря она будет сыграна вместо заявленного в афише «Севильского цирюльника» Россини.
Через неделю после разгромной рецензии на оперу, с успехом шедшую несколько лет подряд, последовала разгромная анонимная рецензия на балет Шостаковича «Светлый ручей». Это было сродни приговору.
Всем было очевидно, что гениального композитора взяли под прицел
Шостакович спал одетым, а под рукой у него всегда был собранный чемоданчик со сменой теплого белья, мылом, расческой и зубной щеткой. Нередко он проводил ночи в подъезде у лифта, чтобы, если придут за ним, не тревожить родных. На протяжении почти двух десятилетий Шостакович вздрагивал от каждого стука в дверь и каждый день ждал ареста. Каждый день арестовывали или расстреливали его друзей и коллег, но к нему так и не приходили… У него развился нервный тик. Он начал бояться говорить, сказать лишнее слово, и этот страх остался с ним на всю жизнь.
На собрании Союза композиторов сначала в Ленинграде, а после в Москве все его коллеги по цеху и даже друзья по очереди вставали и отрекались от своих слов о гениальности композитора. Это был единственный способ сохранить свою собственную жизнь, и они все на это пошли. На полтора года Шостакович полностью выпал из культурной жизни.
«Бедный Митя, как он им показал»
В 1937 году у композитора не оставалось иного выхода, кроме как пойти преподавать в Ленинградскую консерваторию. Он с каждым там здоровался за руку, даже с гардеробщицами. Запредельная вежливость была его кредо всю жизнь. Со всеми на «вы», и всех приветствовать словами «Как ваше здоровье?».
Из класса Шостаковича вышло множество прекрасных композиторов: Георгий Свиридов, Кара Караев, Юрий Левитин, Галина Уствольская, Герман Галынин. А оперу «Скрипка Ротшильда» своего талантливого ученика Вениамина Флейшмана, погибшего в первые месяцы войны, Шостакович закончил и оркестровал в 1944 году, отдав дань памяти своему студенту.
Спустя два года работы в консерватории Шостакович получил звание профессора и с 1943-го параллельно преподавал и в Московской консерватории по классу композиции.
Пятая симфония была написана всего за пару месяцев: с апреля по июнь 1937 года. Премьерой дирижировал Евгений Мравинский. Ростропович вспоминает, что овации длились по меньшей мере 40 минут и люди рыдали. Шапорин вспоминал: «Бедный Митя, как он им показал». Власти услышали перевоспитавшегося Шостаковича. Понятное, стройное произведение, в котором был преодолен формализм. И в то время как власть имущие восхваляли оптимизм каденции, простые советские люди слышали за звуками литавр звуки шагов человека, поднимающегося по лестнице…
А начало легендарной симфонии, признанной одной из величайших симфоний XX века, — это и вовсе перефразированная тема из тогда еще не признанного гимна партии большевиков.
Мотив зла, гротеск — он высмеивал гимн; многие, особенно музыканты, это понимали, но никто не рискнул бы сказать это вслух
Даже успех Пятой симфонии не позволил композитору творить в свое удовольствие. В семье уже подрастало двое детей: дочка Галина, родившаяся еще 30 мая 1936 года, и сын Максим, родившийся 10 мая 1938 года. И композитор был вынужден постоянно писать на заказ музыку к пропагандистским фильмам, уровень которой был настолько низок, что и сравнивать ни с чем не хотелось.
Своих детей композитор тоже обучал музыке. Максим подавал надежды, а вот Гале игра на фортепиано не давалась, и отец заключил с ней договор: он пишет пьесу, она ее хорошо играет, и он пишет следующую. Так родился целый детский альбом.
Седьмая симфония и скрытые цитаты
Когда началась война, Шостакович трижды порывался вступить в ряды Красной армии, но ему каждый раз отказывали. Отправили даже заведовать музыкальной частью в театре народного ополчения, где были одни баяны.
16 марта 1941 года Совет народных комиссаров СССР присудил ежегодную Сталинскую премию. Шостакович оказался среди лауреатов, наравне с Николаем Мясковским и Юрием Шапориным.
Седьмую симфонию — пожалуй, самую известную из всех произведений композитора — Шостакович написал молниеносно. «Отлично помню даты. Первая часть была закончена 3 сентября, вторая — 17-го, третья — 29 сентября. Случалось, что во время работы били зенитки и падали бомбы. Я все-таки не прекращал писать».
Однако главная ее тема была написана еще в 1937 году, и говорила она вовсе не о войсках, а о сталинском терроре. Более того, она явилась зеркальным отражением всех интервалов пресловутого гимна партии большевиков. Но услышать это могли только избранные. И те, кто слышал, снова не говорили об этом.
В октябре композитора с семьей, несмотря на все его протесты, эвакуировали из Ленинграда в Куйбышев. Власти нужны были таланты. Партитура Седьмой симфонии была окончена 27 декабря 1941 года, а 5 марта 1942-го состоялась премьера — и успех ее был ошеломителен.
Когда играли премьеру в Москве, началась воздушная тревога, но ни один человек не покинул своего места
Седьмая симфония Шостаковича только в США в 1942–1943 годах была исполнена 62 раза, а с 1943 года постоянно транслировалась по радио.
А за право первого исполнения Восьмой симфонии, написанной в 1943 году, Си-би-эс заплатила русским десять тысяч долларов!
Естественно, что премьеру Девятой симфонии, посвященную победе Советского Союза во Второй мировой войне, ждали с воодушевлением. Композитор написал ее буквально за 10 дней и говорил, что «музыканты будут играть ее с удовольствием, а критики — разносить». И критики были довольны: «банальная, неубедительная, неинтересная».
Участвовал композитор и в конкурсе на новую музыку для гимна Советского Союза, как и еще 165 его коллег. А после и вовсе последовал странный приказ вождя — создать совместный гимн усилиями Шостаковича и Хачатуряна. Причем и гимн Шостаковича, и гимн Шостаковича — Хачатуряна вышли в финал. Однако государственным гимном, как мы все знаем, стала композиция Александрова.
Признанный первый советский композитор, выдающийся общественный деятель, он переехал в Москву, где ему дали квартиру на Кутузовском проспекте. Но все летние месяцы всегда проводил в Комарово, где на веранде второго этажа организовал себе рабочий кабинет.
В 1947 году Шостакович занял место председателя Ленинградского правления Союза композиторов СССР. Жизнь как будто налаживалась.
Публичная казнь и амнистия от вождя
Но грянул 1948-й, и Жданов на совещании по приказу Сталина выявлял «самых антинародных деятелей музыкального искусства», причем составлением «черного списка» должны были заняться сами композиторы. В списке, помимо Шостаковича, оказались Хачатурян, Мясковский, Прокофьев, Попов, Кабалевский и Шебалин. В феврале вышло знаменитое «Постановление об опере Мурадели „Великая дружба“». Все понимали, что это касается не одного конкретного композитора, а всех. Их обвиняли в отрыве от народа, пренебрежении народной музыкой. Спустя неделю на собрании Союза композиторов в Москве в зале, набитом народом, Шостакович сидел один — в пустом ряду. По воспоминаниям Галины Вишневской, жены Мстислава Ростроповича, это была настоящая публичная казнь. Последовала череда доносов и пасквилей, а приехав осенью 1948 года в Ленинградскую консерваторию вести занятия, Шостакович прочел на доске объявлений, что он уволен за «низкий профессиональный уровень». В Москве же ему просто не выдали ключ от аудитории. И к педагогической деятельности композитор больше никогда не возвращался.
В марте 1949 года Сталин лично позвонил композитору и поинтересовался, почему тот не хочет ехать в США на Конгресс в защиту мира. Шостакович со свойственной ему нерешительностью сначала сослался на здоровье, на что получил ответ: «Вас осмотрит доктор». Тогда композитор заметил, что как же он поедет, он права такого не имеет, ведь кто он такой, его музыка нигде не исполняется, и вообще он в «черном списке». Сталин удивился: «Кто запретил?» Вождь заявил, что впервые слышит о таком, и обещал разобраться:
«Мы займемся этим делом, товарищ Шостакович, и призовем к порядку цензоров»
Стоит ли говорить, что все осталось как было. Однако Шостакович по поручению Сталина получил новую большую квартиру, зимнюю благоустроенную дачу, автомобиль и деньги в размере 100 000 рублей. Отказаться было невозможно. И на конгресс в США Шостакович все же поехал. Речь его встретили недружелюбно.
И снова Шостакович был вынужден писать в угоду власти — «Песнь о лесах», музыка для пропагандистских фильмов. Что угодно, только чтобы реабилитироваться.
После смерти вождя Шостакович выступил с программной статьей, где восхвалял Сталина и Ленина, а Ростроповичу между тем говорил: «Вы понимаете, невозможно дышать, невозможно жить здесь…»
А 17 декабря 1953 года состоялась премьера Десятой симфонии, вокруг которой разгорелись споры похлеще, чем вокруг «Леди Макбет» в далеком 1936-м. Массового осуждения не последовало лишь потому, что, когда позвонили из Союза композиторов и потребовали 300 билетов на премьеру в БЗК (Большой зал Консерватории), Мравинский узнал имена недругов Шостаковича в числе жаждущих попасть на премьеру и потребовал немедленно распродать все билеты публике.
Осень 1954 года ознаменовалась для Шостаковича очередной трагедией: скоропостижно скончалась его жена Нина. Он стоял возле нее, беспокоился, что окно открыто и она может простудиться, и никто не решался сказать ему, что она уже умерла. Похоронили Нину Васильевну в укромном уголке Новодевичьего кладбища, а Шостакович все повторял: «Вот и мне здесь есть местечко, и мне есть местечко…»
Через год умерла мать композитора, и он сжег все свои письма к ней.
«Историческое постановление об отмене исторического постановления»
После публикации удивительного документа — постановления «Об исправлении ошибок», которое реабилитировало Шостаковича, Прокофьева и всех упомянутых в постановлении от 1948 года — Шостакович был избран председателем I Международного конкурса исполнителей имени П. И. Чайковского. Постановление и нужно было именно для этого — обелить имя композитора.
«Историческое постановление об отмене исторического постановления», как назвал его Шостакович, композитор отмечал водочкой с Галиной Вишневской и Ростроповичем.
Тогда же Шостакович повторно женился. Это был странный брак. Его избранницей стала работник ЦК комсомола Маргарита Андреевна Кайнова. Она появилась из ниоткуда. Никто не знал о свадьбе, дети восприняли ее в штыки. Закончился он так же внезапно: Шостакович в 1959 году просто сбежал в Ленинград и сказал, что не вернется обратно, пока Маргарита не покинет его квартиру.
Последние 15 лет жизни Шостакович писал столь же много и, возможно, даже больше, чем раньше. Струнные квартеты, оперетты, оркестровка для «Хованщины» Мусоргского. Он много ездил по фестивалям и конгрессам, стал членом Шведской музыкальной академии, Английской королевской музыкальной академии, Американской академии наук.
Поездка в США стоила ему свободы: 15 сентября 1960 года ТАСС сообщило: «Дмитрий Шостакович был принят кандидатом в Коммунистическую партию Советского Союза». Без этого никак нельзя было стать председателем Союза композиторов РСФСР. Исаак Гликман вспоминал, что Шостакович плакал, как ребенок, час кряду, прежде чем смог рассказать ему о принуждении вступить в партию.
Ему довелось посетить фестивали, посвященные его музыке: сначала в Эдинбурге, а после в Горьком, Волгограде и Ленинграде. 28 мая 1966 года именно в Ленинграде он последний раз выступал как пианист — аккомпанировал Галине Вишневской. На репетиции он так волновался, что трижды ошибался в собственном сочинении, не меняя тональность.
Ночью после концерта у него случился инфаркт, и он несколько месяцев провел в больнице
После этого здоровье композитора стремительно ухудшилось. А оказавшись без привычной водочки и папирос, творческий механизм поломался. В 1967 году он писал Гликману: «Разочаровался я в самом себе. Вернее, [убедился] в том, что я являюсь очень серым и посредственным композитором».
Практически все произведения Шостаковича последних лет — это цитирование самого себя. Он как бы хотел запечатлеть все самые значимые моменты из своих главных произведений. И все чаще в них звучит его подпись DSCH — ре, ми-бемоль, до и си, — как когда-то Бах использовал ноты своей монограммы, которые в нотной записи выглядели как горизонтальный крест.
В 1971 году была написана Пятнадцатая симфония — последняя. В ней композитор показал путь творца от уморительного Россини до мотива судьбы из тетралогии Вагнера «Кольцо нибелунгов». Лишь в 1972 году он не сочинил «ни единой нотки».
А уже в декабре 1973 года один из ведущих врачей кремлевской клиники подтвердил страшный диагноз — рак. Облучение уже не могло помочь, начались метастазы.
В 1975-м композитор написал Альтовую сонату — прощание с музыкой
В ней звучат цитаты из «Дон Кихота» Штрауса, где тот испускает дух, и мотив «Траурного марша» Шопена в последнем такте. Больше Шостакович не напишет ничего.
9 августа 1975 года, спустя неделю после очередной выписки из больницы, утром его третья жена, Ирина Супинская, о браке с которой мало что известно, почитала ему Чехова, позже его навестил пианист Яков Флиер, а к вечеру ему стало плохо. Последнее, что Шостакович успел сказать: «Мне душно…» Агония продлилась 14 минут. Он умер спустя ровно 33 года после первого исполнения Седьмой симфонии в осажденном Ленинграде.
Траурная церемония стала событием государственного значения. Похоронили Шостаковича, как он и хотел, на Новодевичьем кладбище, в том же укромном местечке, где покоилась Нина Шостакович.
Вся музыка Шостаковича — это причудливые подтексты, он играл со своими слушателями. Предлагал им расшифровывать, угадывать, чувствовать глубинную правду о том времени, о самом человеке. И сейчас эта музыка не потеряла своей актуальности и вызывает такую же бурю эмоций.