какое описание внешности петра 1 дает датский посланник
Датский посланник Юст Юль и Петр I
Как дипломат Юль проявил себя слабо, но в течение двух лет датчанин вел дневник, на основе которого была издана книга о петровской России.
В 1709 году Дания направила Юста Юля в качестве посланника в Россию. Перед ним была поставлена задача узнать, достаточно ли у российской стороны ресурсов для продолжения войны со Швецией. Датчанин рассказал в своих записях о петровской России.
30 ноября 1709 г.
Вечером в 4 часа прибыл в Нарву его царское величество при салюте из 177-ми орудий. Я б охотно выехал к нему на встречу верхом, как-то предписывал мне мой долг, но коменданты, по высокомерию, этого не разрешили под неосновательным предлогом, будто бы сами они должны доложить обо мне царю, прежде чем я к нему явлюсь. Мне поневоле пришлось подчиниться.
По приезде царь тотчас же вышел, чтоб посетить старика Зотова, отца нарвского коменданта. Зотов некогда состоял его дадькою и в шутку прозван им патриархом. Казалось, царь очень его любит.
Я послал секретаря миссии на царское подворье попросить означенного Зотова осведомиться у царя, могу ли я ему представиться. На этом комендант велел мне сказать от царского имени, что царь вдет сейчас обедать к обер-коменданту и что я также могу туда явиться. Я так и сделал.
Лишь только я с подобающим почтением представился царю, он спросил меня, однако, через посредство толмача, о здоровье моего всемилостивейшего короля; я отвечал ему надлежащим выражением благодарности. Далее он осведомился, не служил ли я во флоте, на что я ответил утвердительно. Вслед за этим он тотчас же сел за стол, пригласил меня сесть возле себя и тотчас же начал разговаривать со мною без толмача, так как сам говорил по-голландски настолько отчетливо, что я без труда мог его понимать; со своей стороны и он понимал, что я ему отвечаю. Царь немедля вступил со мной в такой дружеский разговор, что, казалось, он был моим ровнею и знал меня много лет. Сейчас же было выпито здоровье моего всемилостивейшего государя и короля. Царь собственноручно передал мне стакан, чтоб пить эту чашу.
При нем не было ни канцлера, ни вице-канцлера, ни какого-либо тайного советника, была только свита из 8 или 10 человек. Он равным образом не вез с собою никаких путевых принадлежностей — на чем есть, в чем пить и на чем спать. Было при нем несколько бояр и князей, которых он держит в качестве шутов. Они орали, кричали, дудели, свистали, пели и курили в той самой комнате, где находился царь. А он беседовал то со мною, то с кем-либо другим, оставляя без внимания их орание и крики, хотя нередко они обращались прямо к нему и кричали ему в уши.
Царь очень высок ростом, носит собственные короткие коричневые, вьющиеся волосы и довольно большие усы, прост в одеянии и наружных приемах, но весьма проницателен и умен. За обедом у обер-коменданта царь имел при себе меч, снятый в Полтавской битве с генерал-фельдмаршала Рейншильда.
15 декабря 1709 г. После полудня я отправился на Адмиралтейскую верфь, чтобы присутствовать при поднятии штевней на 50-пушечном корабле, но в тот день был поднят один форштевень, так как стрелы (козлы) оказались слишком слабы для подъема ахтерштевня. Царь, как главный корабельный мастер (должность, за которую он получал жалование), распоряжался всем, участвовал вместе с другими в работах и, где нужно было, рубил топором, коим владел искуснее, нежели все прочие присутствовавшие там плотники. Бывшие на верфи офицеры и другие лица ежеминутно пили и кричали. В боярах, обращенных в шутов, недостатка не было, напротив, их собралось здесь большое множество. Достойно замечания, что, сделав все нужные распоряжения для поднятия форштевня, царь снял перед стоявшим тут генерал-адмиралом шапку, спросил его, начинать ли, и только по получении утвердительного ответа снова надел ее, а затем принялся за свою работу. Такое почтение и послушание царь выказывает не только адмиралу, но и всем старшим по службе лицам, ибо сам он покамест лишь шаутбенахт. Пожалуй, это может показаться смешным, но, по моему мнению, в основании такого образа действий лежит здравое начало: царь собственным примером хочет показать прочим русским, как в служебных делах они должны быть почтительны и послушливы в отношении своего начальника.
С верфи царь пошел в гости на вечер к одному из своих корабельных плотников.
11 февраля 1710 г.
Уведомившись рано утром, что для сопровождения меня на аудиенцию великий канцлер Головкин прислал ко мне лишь секретаря, я, ввиду отсутствия в данном случае всякой торжественности, предпочел отправиться на аудиенцию один, почему и велел сказать секретарю, что я еще не готов, что прошу его ехать вперед, а что сам поеду через час. Затем секретарь уехал. Спустя некоторое время отправился и я в Преображенскую слободу, или предместье, где находился царь в своем убогом упомянутом и описанном выше доме. У дверей, лишь только я прибыл, встретил меня секретарь и повел на так называемый Головкинский двор, находящийся шагах во ста от царского домика. Когда граф Головкин прислал мне сказать, что пора на аудиенцию, я поехал на царское подворье в экипаже, а секретарь предшествовал мне пешком.
Как я вошел в комнату, смежную с царскою, граф Головкин вышел ко мне туда, встретил меня и ввел к царю. Не будучи еще готов, царь стоял полуодетый, в ночном колпаке; ибо о церемониях он не заботится и не придает им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкеров, и аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию. Царь сразу, безо всякого обмена предварительных комплиментов, начал говорить о важных предметах и с участием вице-канцлера стал обсуждать государственные дела. При этом, не соблюдая никакого порядка, мы то прохаживались взад и вперед по комнате, то стояли на месте, то садились.
Предместье, где находится царский дом, в котором царь дал мне аудиенцию, называется Преображенского слободой, ибо состоит она из бараков и домов Преображенского полка, главной царской гвардии. Когда полк в Москве, в Преображенской слободе живут его офицеры и солдаты; когда он в походе, там остаются их жены и дети. Среди этих-то бараков, на маленьком холме, стоит деревянный царский домик; вокруг него расставлено небольшое количество металлических пушек.
Накануне капитан царского флота норвежец Вессель пригласил меня на свою свадьбу; но в самый день свадьбы царь с утра послал сказать всем званным, в том числе и мне, что произойдет она в доме князя Меншикова, и что мы имеем явиться туда. Жених и невеста, ввиду предстоявших им новых приготовлений по этому случаю, пришли в немалое замешательство. Маршалом на свадьбе был сам царь, а я, по русскому обычаю, посаженым отцом жениха. Царь охотно соглашается бывать маршалом на свадьбах, чтоб не быть вынужденным подолгу сидеть на одном месте: вообще, продолжительное занятие одним и тем же делом повергает его в состояние внутреннего беспокойства. В качестве маршала царь с маршальским жезлом в руке лично явился за женихом и невестою и повел их венчаться.
На свадьбе было весело; танцевали все вперемежку, господа и дамы, девки и слуги. Царь, как уже много раз бывало на подобных собраниях, неоднократно являл мне знаки великой и особливой своей милости. Вечером он сам сопровождал молодых домой. По пути, на улицах, пили и весело плясали под звуки музыки.
22 декабря 1710 г.
Так как царь в течение некоторого времени против своего обыкновения безвыездно сидел дома, чтобы лечиться, и я вследствие этого долго его не видал, то я стал искать случая повидаться с ним. Стоило это мне немалых хлопот; впрочем, при содействии одного из царских деньщиков, я таки достиг цели и застал царя дома, — неодетым, в кожаном, как у ремесленника, фартуке, сидящим за токарным станком. Царь часто развлекается точением и путешествуя, возит станок за собою. В этом мастерстве он не уступит искуснейшему токарю и даже достиг того, что умеет вытачивать портреты и фигуры. При моем посещении он временами вставал из-за станка, прогуливался взад и вперед по комнате, подшучивал над стоящими кругом лицами и пил с ними, а также порою разговаривал то с тем, то с другим, между прочим, и о самых важных делах, о каковых удобнее всего разговаривать с царем именно при подобных случаях. Когда же царь снова садился за станок, то принимался работать с таким усердием и вниманием, что не слышал, что ему говорят, и не отвечал, а с большим упорством продолжал свое дело, точно работал за деньги и этим трудом снискивал себе пропитание. В таких случаях все стоят кругом него и смотрят, как он работает. Всякий остается у него сколько хочет и уходит, когда кому вздумается, не прощаясь.
d_m_vestnik
d_m_vestnikБелое Приморье
Личность Петра Великого не так проста, как мы привыкли ее себе представлять.
То, что в этой личности сразу бросалось в глаза, действительно просто — склонность Петра к физической работе, его практическая сметливость и сноровка, его веселость, кажущаяся прямота и чисто стихийные порывы в выражении ласки и гнева, склонность этого человека к простой жизни и к грубым шумным удовольствиям, к близкому общению с простым людом — все это в царе, слишком громко и открыто заявлявшее о себе, весьма упростило образ того, кого называют преобразователем России. И в нашем воображении особенно крепко засело представление о Петре, как о «царе-плотнике», «мастеровом», как о «моряке» с «матросским аппетитом» и проч., к чему как-то больше подходила необычная для царя повадка, и вообще, вся простецкая обстановка жизни этого государя. Разумеется, отмеченное представление имеет свои резоны: черты, которые оно обобщает, стереть нельзя, они вполне соответствуют действительности и должны войти в характеристику личности Петра; но не будет ли характеристика гораздо проще оригинала, если мы остановимся лишь на подборе черт, сразу для всех заметных?
В личности Петра I, как и в личности каждого человека, соединились разнообразные особенности, из коих иные не кричат о себе, а иные хотя и сейчас же заметны, но далеко не сразу постигаются в своих настоящих причи-[C. 3]нах, только и способных дать об этих особенностях правильное понятие. Поэтому мы постараемся, не игнорируя наиболее распространенного представления о Петре Великом, выяснить и те черты его личной психологии, которые оставались в тени.
Интересно и поучительно всесторонне понять этого человека, с детства на всех нас производившего сильное впечатление своим гигантским ростом (без двух вершков сажень! [*] ), — своею необыкновенною силою, жестокостью, всей своей гордой и величественной осанкой, повелительным суровым выражением красивого, но немного грубоватого круглого лица, обрамленного откинутыми назад густыми, вьющимися волосами.
Уже с самого своего рождения (в ночь на 30 мая 1672 г.), Петр обещал быть физически выдающимся человеком: новорожденный ребенок оказался великаном — 11 вершков в длину и 3 вершка в ширину. Он не пошел ни в своего отца, царя Алексея Михайловича, ни в деда по отцовской линии — людей, не отличавшихся крепким здоровьем и вообще представлявших иной тип личности.
Как весьма многие замечательные люди, Петр унаследовал внешние и внутренние особенности материнского рода. Это было и хорошо, и плохо. В роде Нарышкиных был большой запас здоровья, много подвижности, энергии и настойчивости: это было, разумеется, хорошо; но необыкновенная живость темперамента нередко переходила в легкомыслие, и не далеко ходить — сама мать Петра, Наталья Кирилловна, хотя и отличалась, по свидетельству князя Куракина, «добродетельным темпераментом», все-таки была женщина «легкого ума», как аттестовал ее тот же современник в своей известной «Гистории о царе Петре Алексеевиче». Эта последняя черта заявляла о плохой стороне наследственности по матери. [C. 4]
Дальнейшее покажет, что Петр унаследовал не только положительные, но и отрицательные черты Нарышкиных, и многие печальные особенности его поведения, помимо других причин, должны быть объяснены и несовершенствами его нарышкинской природы. Покойный царь Алексей Михайлович, души не чаявший во второй своей юной супруге, все свои лучшие отеческие чувства перенес на ее сына. Недолго пришлось царю лелеять Петра, оставленного им сиротою по 4-му году; но и в этот небольшой срок отцу удалось много сделать для развития в сыне первых детских вкусов, чему весьма содействовало то обстоятельство, что крепкий ребенок изумительно быстро встал на ноги, начав ходить, когда ему исполнилось всего полгода. Игрушками и забавами, окружавшими раннее детство Петра, развивались в нем преимущественно военные вкусы, и в этом ничего нет удивительного, не только вследствие естественной склонности мальчиков к играм в солдатики, но и вследствие того, что, после церковности, представления о войне и врага одолениях — это тот моральный воздух, которым то нехотя, то с охотой — смотря по темпераменту — дышали московские государи первой и второй династии. Если когда-то царь Иван Васильевич, спрошенный Баторием о том, какие подарки он желал бы от него получить, — уже почти старик, поговаривавший иногда о принятии «ангельского чина», признался, что он больше «охотник до аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок железных с наводом, пищалей ручных», — то было слишком в порядке вещей, что маленького царевича Петра близкие к нему люди дарили «потешными лошадками», «карабинами», «пистолями», «барабанцами», «булавами» и т. п., а царевич оказался «охотником» — и большим — до всех этих вещей. Подобных игрушек скоро накопилось очень много, и царевич мог забавляться ими вместе с приставлен-[C. 5]ными к нему в достаточном количестве сверстниками, которые и явились первыми потешными солдатиками Петра.
Эти самые ранние игрушки и игры были семенами, упавшими на очень благодарную почву: они-то и пустили первые и весьма жизнеспособные побеги необыкновенной любви Петра именно к военному ремеслу; по свидетельству современника Крекшина, маленький царевич не интересовался никакими забавами, кроме военных. Ранним физическим и умственным развитием он, по-видимому, значительно опередил своих ровесников — «робятки» скоро ему наскучили, и их пришлось заменить взрослыми «робятами», из которых по повелению царя был набран полк со знаменем, в зеленом мундире, вооруженный настоящим ружьем и названный «Петров полк», по имени своего воинственного полковника по 4-му году от роду. Но царь Алексей Михайлович позаботился не об одних забавах для своего сына, он же положил начало и правильному военному обучению его, успев назначить к нему в качестве военного наставника шотландца полковника Менезиуса, который состоял при нем и после преждевременной смерти царя Алексея, вплоть до захвата власти царевной Софьей. Таким образом уже с самого раннего детства в воспитании Петра, слагавшемся из военных потех и обучения, были налицо те элементы, которые потом приписывались исключительно влиянию Немецкой Слободы: военное дело и иноземцы. Правда, позднее, в период общения Петра с Немецкой Слободой, означенные элементы в его жизни были представлены в усиленном, и даже утрированном виде, но намечены они были еще в ту пору, когда маленький Петр находился под ласковым попечением своего разумно-благодушного отца и его вкусивших от заморского плода советников. Брат Петра, царь Федор, не лишая его военного обучения, добавил к нему обучение грамоте; но до-[C. 6]стоин внимания тот несомненный факт, что с военными упражнениями ребенок познакомился раньше, чем с букварем. Обучение грамоте начато было, когда Петру доходил 5-й год (12 марта 1677 г.). Необыкновенно острая память позволила царевичу весьма быстро и легко проходить малозанимательный путь тогдашней «науки книжного научения», где и букварь, и Апостол, и Евангелие являлись какими-то неподвижными заграждениями, которые надо было брать приступом назубок. Для любознательного, но и чрезвычайно живого мальчика одно зубрение и выведение по «царевичевой буквари» (прописи) литер на бумаге было бы безнадежно скучно, если бы указка Зотова ограничилась только этим; но «царевичев» грамотей, по-видимому, инстинктивно, прирожденным педагогическим чутьем понял, как сделать для непоседливого ученика занимательной учебу. Чтением Петру разных «историй» о храбрых и мудрых царях, показываньем ему «потешных» книг с «кунштами», рисунками — занятиями, практиковавшимися собственно не в учебное время, — значительно расширялся круг учения, и оно делалось более осмысленным и интересным; ибо в этих, как бы приватных занятиях ученику незаметно уяснялась цель, ради коей столь скучными способами осиливалась грамота: получение возможности самому узнавать из книг все то, что делалось и делается на Божьем свете. Но Зотов, присоединив к механическим способам учения психологические, стремившиеся заинтересовать и образовать ребенка, не ввел чего-либо нового в детскую комнату Петра. Здесь уже раньше в числе игрушек, бывших главным образом военными, были и «потешные» иллюстрированные книжки, тетради и гравированные картины, так называемые «Фряжские листы» самого разнообразного содержания, не только сказочного, но и географического и исторического, рассмотрение которых уве-[C. 7]личивало запас понятий и вообще развивало ребенка. Зотов лишь воспользовался «потешным» образовательным материалом детской Петра и превратил ее в класс наглядного обучения — по картинкам. Ознакомление Петра с русской историей велось по специально для этой цели приготовленной книжке с иллюстрациями, по «царственной книге в лицах». Таким образом, видим, что начало той безграничной любознательности, которая всех поражала в Петре (в частности его интереса к русской истории) тоже было положено еще во время раннего его детства. Образование Петра, при средствах тогдашней педагогии, в общем было начато правильно, но оно быстро кончилось, и потому младший сын царя Алексея, если и «остро прочитал» «наизусть или памятью» «все Евангелие и Апостол», то в отношении письма, требовавшего гораздо большего времени для усвоения, остался недоучкой. Военное дело, начатое раньше обучения грамоты, дало до 1682 года более прочные результаты, чем уроки Зотова, почему после трагических событий означенного года Петр легко и охотно встает на военную дорогу, направление которой указывалось, а потом и оправдывалось обстоятельствами. В период времени от того момента, когда он впервые покинул колыбель для «потешной лошадки» и «барабанца», до момента, когда услышал неистовый грохот стрелецких барабанов и увидал кровавую потеху стрельцов, Петр развился так, как не развиваются обыкновенные люди, — и физически, и умственно. 10-ти летний мальчик казался 15—16-ти летним юношей, невольно приковывавшим к себе взор своею внешностью. Это был курчавый, черноволосый отрок, по виду старшего возраста, с искрившимися природным умом, большими глазами; цветущим здоровьем так и веяло от его свежего румяного лица и крепкого стана; быстрота и какая-то беспокойная порывистость дви-[C. 8]жений изобличали в нем сангвиника с повышенной нервной возбудимостью.
Действительно, еще в раннем детстве замечалась некоторая торопливость и нетерпеливость в его поведении. Необыкновенная живость и подвижность ребенка однажды поставила Наталью Кирилловну, наблюдавшую через небольшое отверстие в двери церемонию посольского приема, даже в неловкое положение, когда маленький Петр, стоявший рядом с матерью, неосторожно навалившись на дверь, растворил ее; так, по крайней мере, рассказывает современник, подавший тем повод историкам в этом анекдоте видеть как бы прообраз будущей роли Петра по открытии дверей древнерусского терема. На основании подобных рассказов, внутренняя художественная правда которых едва ли может подлежать сомнению, достаточно было бы сказать, что Петр от природы обладал чрезвычайно живым, но в то же время и весьма нервным, крайне быстро воспринимающим впечатлением бытия, темпераментом. Если это так, то легко можно представить себе то впечатление, которое произвели на 10-ти летнего Петра разыгравшиеся перед ним кровавые сцены во время стрелецкого мятежа, когда он опять стоял рядом с матерью, на этот раз на Красном крыльце. Говорят, что маленький Петр не изменился в лице; этому, разумеется, трудно поверить, да едва ли кто в тот кровавый момент резни и страха за свою собственную шкуру мог заметить чужое настроение, хотя бы и царское; правильнее думать, что и маленький Петр был тогда объят ужасом вместе со всеми другими; во всяком случае, именно тогда он научился бояться. Так приходится думать, принимая во внимание позднейшее отношение Петра к зверской расправе стрельцов с близкими к нему людьми и прежде всего с баловавшим его подар-[C. 9]ками добрым дедушкой Матвеевым. Никогда в течение всей жизни Петр не мог забыть этих кошмарных минут; заложив в его душу восприимчивость к страху, они в воспоминаниях воспитывали в Петре чувства, идущие рука об руку со страхом, — чувства ненависти и мести. Кровью был облит порог жизни Петра, подвижного мальчика, с доверием смотревшего на весь мир широко раскрытыми, любознательными глазами, в которых мелькнул ужас, — и эта столь много обещавшая жизнь была испорчена. Потому и была испорчена жизнь, что уже в детстве в душу Петра залегли тлетворные чувства — страх и злоба, послужившие началом порчи его личности.
Дальнейшие события действовали в том же направлении порчи и усилили ее до весьма значительных размеров — тем более, что обстоятельства, так или иначе потрясавшие личность Петра в юношескую пору, находили себе мощного союзника в самом быте и политических привычках Московской Руси, сильно отдававших вином и кровью. Первый влиятельный пестун Петра в жизни (а не в школе) — князь Борис Голицын, начавший водить знакомство с иноземными офицерами и купцами и «склонивший» и юного опального царя «к ним в милость», был человеком «ума великого», но «пил непрестанно», не говоря уже о том, что, по утверждению все того же, сделавшего эти сообщения, князя Куракина, князь Б. Голицын был «великий мздоимец, так что весь Низ разорил», т. е. обладал тоже очень типической и ярко выраженной в этом близком к Петру лице особенностью высших служилых людей Московской Руси. Мудрено ли после этого, что Петр, составивший себе компанию из понравившихся ему обитателей Немецкой Слободы и русских своих приближенных, быстро вошел во вкус разгульной жизни, в которой «дебошство» и «пьянство великое» были [C. 10] постоянными спутниками и дела, и безделья. Наследственное нарышкинское легкомыслие несомненно сыграло в этом «дебошстве и пьянстве» свою роль. Собутыльники у Петра оказались хоть куда, их приходилось ему не угощать, а скорее сдерживать, но, по-видимому, так же безуспешно, как и самого себя впоследствии, когда болезненное состояние потребовало воздержания. Во главе иностранцев стоял известный Франц Лефорт, по определению кн. Куракина, «дебошан французский», в доме которого, помимо «дебоша с дамами», происходило и «питье непрестанное», отчего Лефорт и умер преждевременно; во главе русских поклонников Бахуса стоял, кроме «непрестанно пьющего» князя Б. Голицына, другой князь — Ромодановский, который, согласно аттестации, выданной ему князем Куракиным, тоже «любил пить непрестанно». Да и другие, младшие члены компании, те, которых поэт назвал «птенцами гнезда Петрова», не хуже старших подружились с «Ивашкой Хмельницким», как Петр на своем колоритном языке величал хмельное питие; оно продолжалось частенько дня по три подряд без выхода из дома Лефорта, и многие в отчаянной борьбе с «Ивашкой» навеки складывали свои пьяные головы; у самого Петра голова уцелела, но стала трястись. Спору нет, что потрясение, которое испытал Петр в детстве, и другое, которое он пережил в юности, когда в паническом страхе, оставив жену с сыном и мать, бежал прямо с постели сначала в ближайший лес, а потом в Троицко-Сергиевскую Лавру, подготовили почву для постигшей Петра нервной болезни, но едва ли можно сомневаться и в том, что возникла она от безумных, можно сказать, смертельных оргий, коим предавался в юности Петр со своей компанией. Борьба с сестрой и стрельцами все время держала Петра в состоянии страшного напряжения всех душевных сил. Как ни были [C. 11] они велики, но они были не безграничны и по временам подавались; тогда-то на помощь и приходил веселый и несущий забвение «Ивашка», с которым обыкновенно расплачиваются впоследствии.
К констатированному настроению Петра так или иначе примыкает вся темная сторона его деятельности, та сторона, за которую его в народе называли «хульником и богопротивником», Антихристом. Указанные выше факты его поведения, а также и многие другие, в особенности мстительность, которую Петр проявил при расправе со стрельцами, не побрезговав и на себя взять обязанность палача и кощунственно обагрив кровью казнимых останки старого заводчика стрелецкой смуты Ивана Мих. Милославского, семя коего Петр так радикально уничтожал; мстительность, которую он проявил в деле первой и второй супруги, а главное своего несчастного сына, — воочию показывает, как далеко пошла порча личности Петра Великого, начатая в детстве, продолжавшаяся в юности и отложившая, в конце концов, на психике Петра такую толстую кору жестокости, несдержанности и всяких пороков, что лишь самые близкие к нему люди не усумнились в его способности к хорошим, гуманным порывам, а остальные, стоявшие дальше от Петра, причислили его к отталкивающему типу деспотов и мучителей — наподобие Ивана Грозного.
Но в личности Петра была и другая сторона, заставлявшая близко узнававших его в чисто правительственной [C. 15] деятельности, преклоняться и благоговеть пред ним не только как пред государем, но и как пред человеком. Это прежде всего быстро все схватывающий, широкий, к тому же эмоционально, деятельно настроенный, ум, развивавший в Петре кипучую, казалось, неукротимую энергию, пред которой приходилось пасовать самым энергичным людям.
Ум Петра справедливо считают гениальным, но не достаточно, кажется, определяют, в чем собственно заключалась эта гениальность. Поразительная, чрезвычайно редко встречающаяся, способность переходить от привычных умственных ассоциаций к новым — необычным для той же культурной среды, молниеносно входить во вкус этих новых accoциаций, делать их своими собственными и самостоятельно создавать из них новые ряды и комбинации ассоциаций — вот в чем состояла гениальность петровского ума. Люди обыкновенно с трудом, не без внутренней борьбы расстаются с привычными умственными ассоциациями, переход к новым заставляет страдать громадное большинство людей, стоящих даже выше среднего уровня, и они долго чувствуют себя неловко в сфере новых понятий и представлений. Петр не испытывал такого рода неприятных ощущений, он расставался с привычными ассоциациями и их сложными родами необыкновенно легко, без всяких усилий над собой, а во вновь им усвоенные и присвоенные умственные построения проникался страстной верой, как в безусловно правильные, разумные и благодетельные.
Разумеется, раннее отторжение от привычного «чина» царского обихода и приобщение Петра к людям «всякого чина» и к иноземцам с иными понятиями, столь же разнообразными, как и этнографический состав Немецкой Слободы, содействовали той умственной свободе, которая резко отличает Петра от его предшественников; но этим ука-[C. 16]занием не может быть исчерпано объяснение: главная его часть должна пасть на долю цепкости, стремительной сообразительности и постоянно возбужденной силы петровского ума. Только при отмеченных свойствах ума и гениальной способности не по дням, а по часам превращаться из «московита» — в европейца не по внешности только, а по самому способу мышления и по умственным эмоциям — из Петра и мог выйти такой преобразователь России, каким он вышел.
В петровском уме, несмотря на громадную его чуткость и переимчивость, было много самостоятельности, основанной на крепком здравом смысле, на чисто русском «себе на уме». Поэтому, подпав под сильное влияние западно-европейской культуры, сперва в лице ее морских представительниц — Голландии и Англии, а потом и других, особенно Швеции и Германии, наш преобразователь старался держаться трезво по отношению к этой культуре, беря от нее лишь то, что подходило к состоянию России. В частности, «немцы», которых Петр, разумеется, не мог избежать как учителей русского общества, вызывали в преобразователе наибольший критический отпор — и Петр в указе в Синод «трудящимся в переводе экономических книг» свой совет сокращать немецкие сочинения не усумнился пояснить следующим беспощадным образом: «понеже», написал он, «немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять, только для того, чтобы велики казались».